Запрудское

Алексей Ряскин

Запрудское

ДЕРЕВНЯ

Дома в Запрудском стояли так близко, что пауки опутывали пространство между ними единой паутиной и ползали с одной крыши на другую прямо над головами прохожих. Бывало, ляжешь летом ночью смотреть на звезды, а пауки так и мелькают в небе, переползая от одного созвездия к другому. Запрудским женщинам по нескольку раз в неделю приходилось брать в руки вилы и убирать паутину над грядками лука или петрушки, чтобы она не создавала тени. А местами паутина была такой плотной, что под ней можно было стоять в дождь и не мокнуть.

Если пройтись по деревенской улице, можно заметить, что дома похожи друг на друга, как семечки одного яблока. Это потом уже, спустя много-много лет, их будут строить из камня и досок, покрывать крыши железом и шифером, и они уже не будут казаться одинаковыми. А сейчас почти все дома построены из самана – глины, смешанной с соломой, – побелены жиденьким раствором извёстки и напоминают севшие на мель корабли. А зимой, когда метель может мести по три дня кряду, они похожи на заметённые снегом буханки хлеба, разбросанные каким-то неведомым великаном по полю.

Со всех сторон деревня окружена степью и бесчисленным множеством полей, таких больших, что не всякая птица перелетит их без передышки. Когда приходит пора пропалывать свёклу, деревенские бабы уходят из дому на неделю и живут в поле, засыпая прямо на грядке, там, где их застанет ночь. В такие дни деревня становится сама не своя. Дети без присмотра матерей бегают с утра до ночи голыми, питаются лишь клеем с вишнёвых деревьев и козьим молоком и взрослеют быстрее обычного. Вся домашняя скотина от кур до свиней либо обжирается, накормленная небережливой мужской рукой, либо сохнет от голода, когда мужики засыпают, забыв дать им корм. Внутреннее убранство домов преображается в это время удивительно: все вещи, от ножей до калош, вдруг начинают жить своей жизнью, самостоятельно передвигаясь с места на место, создавая тем самым невообразимый беспорядок. Старики и старухи с утра до ночи крестятся, глядя на безумствующую деревню, и до боли в языке повторяют, что во времена их молодости такого не было. Даже сама природа, кажется, странно волнуется, чувствуя не заполненные женщинами места, и выкидывает разные фокусы вроде восходящего с запада солнца или тёплого, как парное молоко, дождя. Но самое большое влияние эти дни оказывают на мужчин. Без присмотра жён мужья пьют, дерутся и вытворяют самые невероятные поступки.

Однажды, дурея от жары, безделья и долгого отсутствия жены, Колька Морданов взял лопату и стал рыть яму посреди плотины на Обросиновом пруду. Через час к нему присоединился проезжавший мимо Витька Кондусов по прозвищу Ёся. Работали молча, изредка утирая лицо краем рубахи и без того уже мокрой от пота. Вдвоём они быстро проломили плотину. Вода хлынула на луг, окружая пасущихся на нём коров. Пока Колька с Ёсей перегоняли коров на безопасное расстояние, подошли другие мужики.

– Вот, что наделали, сволочи! – удивлённо закричал кто-то.

Посовещавшись, решили прокопать канаву вокруг яблоневого сада и соединить Обросинов пруд с рекой Хворостянкой. Сходили за лопатами. Кто лопаты не нашёл, взял вилы. Петька Кулаков пригнал запряжённую лошадь, чтобы перевозить глину. К вечеру следующего дня канава превратилась в небольшую речушку, соединившую два водоёма. Мужики смотрели на бегущую вокруг сада воду, выпивали и гордились проделанной работой. Кто-то даже предложил соединить таким же каналом Обросинов пруд с Навозным прудом, но его никто не поддержал. Когда женщины вернулись со свёклы, на берегу новоиспечённой речки уже гнездились гуси и зацветала мать-и-мачеха. Всем пришлось по душе такое изобретение. Только старая Бащева покачала головой и сказала мужикам: «Дурачьё».

Две ближайшие деревни – Красный лог на севере и Можайское на юге – были точным подобием самого Запрудского, за исключением, пожалуй, лишь прудов. И хотя обе они были сравнительно недалеко – пару часов пешком до каждой – жители редко ходили туда. Все сплетни и новости приносил участковый Калатушкин – единственный в то время представитель закона на три деревни. Это был высокий, нестарый ещё мужчина с копной соломенных волос на голове и усами, похожими на конскую гриву. В плечах он был широк настолько, что в некоторые дома заходил боком, не вмещаясь в дверной проём. Обычно Калатушкин ездил на велосипеде от одной деревни до другой, привнося в крестьянский быт чувство порядка и справедливости. Жители всех трёх деревень очень уважали своего участкового и в знак своей признательности часто угощали его водкой или самогоном. К спиртному организм Калатушкина был расположен самым лучшим образом. Пил он помногу, хмелея только после второй бутылки, и никогда на утро не страдал. Здоровье и хорошая закалка позволяли ему обойти пять-шесть домов за раз и в каждом выпить по стакану. Под конец, когда выпитое уже просилось обратно наружу, он отказывался от закуски и занюхивал листиком мяты. Лицо его становилось румяным и довольным, и Калатушкин поворачивал назад к дому. Возвращался он в страшном шатании, держась за стебли растущей вдоль дороги полыни. Не чувствуя в себе сил обходить оставленные коровами кучи, Калатушкин звонко шлёпал по ним сапогами и возвращался домой в совершенно непотребном виде.

Был лишь один случай, когда участковый напился так сильно, что не мог идти сам и его пришлось нести домой на руках.

Как-то в середине июля из города приехала комиссия: искали самогонщиков. Калатушкин лично сопровождал приезжих – двух высоких, чахоточного вида мужчин и женщину, которую, судя по внешнему виду, в детстве кормили только редькой.

В тот день деревня напоминала курятник, в который забросили лису. Все бегали, как при пожаре, и прятали банки, бутылки и прочие ёмкости. Многие хоронили в огороде, предварительно сделав какую-либо понятную только им отметину, чтобы не забыть, где закопано. У Кольки Морданова огород был засажен так плотно, что негде было вилы воткнуть – обязательно на что-нибудь наткнёшься. Он не один раз ругал жену за то, что та слишком усердствует при посадке, но, несмотря на это, упрямая женщина продолжала сажать овощи так часто, что Колька даже специально приводил друзей и те на спор плевали в его огород, стараясь попасть на землю. Но всё без толку. Ни один плевок не коснулся земли на огороде Мордановых. Ботва от картошки, листья помидоров, огурцов и прочих овощей укрывали почву так плотно, что пробиться сквозь них мог только сильный ливень. Именно поэтому Колька решил прятать свои запасы и сам перегоночный аппарат в стоге сена. Морданов загнал своего сына Ваську на самый верх скирда и вилами подавал ему банки. Васька проворно закапывал их в недрах соломы, пахнущей прошлогодним летом. Отец всё время повторял снизу, чтобы он был осторожен и не побил стёкла. Васька бережно, словно ребёнка, прижимал к груди самогон, боясь выпустить из рук. Ему не терпелось хотя бы кончиком языка попробовать, что за сокровище они закапывают в соломе. Пряча последнюю бутылку, Васька не удержался, вынул пробку, сделал несколько глотков и с криком упал со скирда. Отец выругался, поднял сына и повёл промывать желудок сывороткой. Витька Комолый, прозванный так из-за того, что держал быка с обломанными рогами, закапывал банку самогона в уголь, но поскользнулся и разбил её. Он так разозлился, что пинал уголь до тех пор, пока не сломал себе палец на ноге. Те, кто жил на берегу реки, прятали всё в мешки и топили их в камышах, надёжно привязав к какому-нибудь деревцу или специально вбитому колышку. Федот Захаров и его дядя Яков, которого все в деревне звали дядей Яхимом, прятали банки в мешки с мукой. Неожиданно для себя они нашли в муке две бутылки, спрятанные ещё в прошлом году. Одна из них была всё ещё цела, другая оказалась пустой. Видимо, мыши выгрызли бумажную пробку и содержимое бутылки вылилось. Яхим лично обнюхал мешок и убедился в том, что часть муки провоняла самогоном. Ёся решил всё опустить в погреб и зарыть в свёкле. Он подготовил место и стал аккуратно складывать бутылки. Из каждой Ёся делал по глотку и только после этого клал под защиту свёклы. К концу, когда была спрятана последняя бутылка, Ёся так напился, что не смог вылезти из погреба и заснул прямо там, на свёкле. Жена долго звала его, даже пыталась разбудить, поливая сверху водой, но всё было без толку. В конце концов она повесила на погреб замок, закрыла дом и ушла в поле. Во всей деревне только Ванька Шеин не стал ничего прятать. Найдя в доме всего одну бутылку, он, не раздумывая сел её выпивать, резонно решив, что прятать ему нечего.

Утром того же дня старый Калтон вынес самогонный аппарат в кусты смородины за домом и успел нагнать ведро, когда до него дошли слухи о бродившей по деревне проверке. Слегка захмелевший, он отмахнулся от кричавшей над ухом жены, взял ведро и отнёс к колодцу.

– Пусть так и стоит, на самом виду, – сказал он. – Скажем, что вода. Никто не догадается.

Жена закричала ещё громче, обозвала его дураком и пьяницей. Но Калтон остался непреклонен. Он поставил ведро самогона на лавку у колодца и пошёл тушить костёр за кустами смородины. Жена на всякий случай прогнала всех детей на улицу, чтобы случайно не выпили из ведра.

Калатушкин и комиссия пришли к дому Калтона, когда тот уже начал дремать, пригревшись на солнце. Участковый был в хорошем подпитии: пока приезжие чиновники лазили по погребам и чуланам, он успевал пропустить стаканчик, заботливо приготовленный для него хозяином дома, на случай если комиссия всё же что-нибудь найдёт и потребуется заступничество Калатушкина. Калтон как ни в чём не бывало наблюдал за тем, как двое мужчин лазали по его курятнику, пытаясь отыскать там следы самогоноварения. Устав от безрезультатных поисков, комиссия приняла решение возвращаться.

– А это что у тебя? – спросил Калатушкин, тыча пальцем в ведро самогона. – Вода?

– Ага, – кивнул Калтон.

Участковый взял со скамейки пустую литровую банку, вытряхнул пыль, зачерпнул и стал пить. Сделав несколько жадных глотков, он остановился и стиснул зубы, чтобы не закричать. Калатушкину показалось, что через его глотку протащили куст шиповника с длинными, как цыганская игла, шипами. Даже в пьяном виде он сразу понял, что перед ним целое ведро неразбавленного первача. Жена Калтона ойкнула и убежала в дом, зажав рот подолом. Калтон угрюмо посмотрел ей вслед, а затем снова повернулся к Калатушкину. Участковый, хоть и был выпивши, сразу сообразил, чем дело пахнет и действовал без промедлений.

– Что ж ты, нищеброд, ведро не помоешь? – закричал он, грозя Калтону кулаком.

Вода вся насквозь провоняла! Небось, куры пьют из ведра?!

– Куры, – повинился Калтон.

– Смотри у меня! – пригрозил Калатушкин, выливая недопитую банку назад в ведро.

– Пойдёмте ко мне, я вас компотом из вишен напою, – сказал он членам комиссии.

Участковый сделал несколько нетвёрдых шагов, зашатался и сел на землю. Мужчины из комиссии кинулись к нему. Калатушкин крикнул им что-то неразборчиво-веселое, пожал одному из них руку, закрыл глаза и упал на траву. Калтон благодарно смотрел на раскинувшегося у него во дворе участкового, который ценой собственного здоровья сохранил его тайну. Вместе с мужчинами из комиссии Калтон занёс Калатушкина к себе в дом, уложил на кровать и накрыл простынёй, чтобы мухи не беспокоили. Позже Калатушкин объяснял всем, что это был солнечный удар.

Вечером того же дня, сразу после отъезда комиссии, вся деревня доставала спрятанное, пила и пела песни. Бабы сидели на лавках перед домом, румяные и наряженные, и громко лузгали семечки, а мужики стояли рядом и что есть силы скалили зубы безо всякого повода. Колька Морданов с гармонью наперевес ходил вдоль улицы, горланя что-то задорное. Когда бабы просили его сыграть плясовую, Колька весело гыкал, начинал дрыгать ногами и затем уже подыгрывать в такт собственным движениям. Бабы бросали семечки и тоже начинали плясать. Дети не спали, бегали по деревне и кидали в пьяных мужиков засохшим навозом. Получалось смешно и весело. Ёся, очнувшись от будоражившего деревню веселья, долго стучал в запертую дверь погреба, звал жену, матерился и просил его выпустить. Измучившись от голода, он начал грызть свёклу, сплёвывая жёсткую шкурку и налипшие на неё комья земли под ноги. Проходившие мимо мужики услышали его крики и, не найдя ключа, выломали дверь вместе с петлями. Ёся долго обнимал каждого из них, а затем, схватив черенок от лопаты, хотел было идти искать жену и поквитаться с ней за то, что закрыла в погребе. Насилу его остановили.

ТИХИЙ ВЕЧЕР

В семье Калтона было девять детей. После рождения Витьки, самого младшего, Полина, жена Калтона, целый месяц спала в хлеву, боясь подпускать к себе мужа и снова забеременеть. Она так пропахла коровьими отходами, что когда наконец вернулась ночевать в дом, дети заплакали от резкого запаха, а мухи стали дохнуть прямо в полёте. Стулья, пол, кровати – всё было усеяно дохлыми мухами, как семечками подсолнечника. Дети собирали их на счёт, кто больше. Полина металась от одного к другому, отбирая сжатых в кулачках насекомых, все ещё не понимая, что она сама является причиной творящегося в их доме безобразия. Запах, исходивший от её тела, был поистине устрашающим. Даже сам Калтон закашлялся, когда жена разделась и легла рядом с ним. Всю ночь ему мерещилось, что его душит Сашка Последов – деревенский пастух, известный тем, что он моется только два раза в году: на Ильин день и под Рождество, в проруби. Измучившись, он растолкал жену и велел ей идти мыться. Полина целый час лежала в отваре ромашки и зверобоя, чтобы отмыть неприятный запах от своего тела. На следующий вечер, перед тем как лечь спать, Калтон обнюхал жену с головы до ног и убедился в том, что запах коровы всё ещё мерещится ему. Он выругался и натёр себе ноздри цветками полыни, чтобы хоть как-то заснуть. Так он делал целый месяц, пока наконец запах хлева не исчез. Этот случай навсегда отбил у Калтона охоту касаться жены, чему она, собственно, была только рада.

Дом у Калтоновых был небольшой, в три комнаты. Но зато это была не саманная хата, а настоящий сруб. Когда родился Витька – последний, девятый ребёнок в семье, – Калтон собственноручно разломал их старый глиняный дом и стал строить новый, деревянный. Почти два месяца Полина и дети ночевали в сарае на мешках с зерном, пока возводились стены их нового жилища, засыпая под скрип сверчков и мышиный шорох. Сам Калтон спал прямо на земле, под открытым небом, в окружении привезённых днём брёвен и досок. Всякий раз ему снилось, что дом уже достроен и, просыпаясь утром, он всегда огорчался, что это был только сон. Озлобившись, он хватал топор и яростно рубил какой-нибудь подвернувшийся под руку чурбан. Вечером приходили мужики и помогали строить. Работали весело, бескорыстно, от всей души, как будто строили для себя. Ближе к ночи, когда уже вытянутой руки было не увидать, работы прекращались и все расходились по своим домам. Калтон не прекращал работы до тех пор, пока не уходил последний из помогавших мужиков. Несколько раз он даже случайно бил себе по руке обухом топора, когда кто-то задерживался дольше обычного и вся стройка окончательно тонула в кромешной тьме летней ночи. Когда же наконец все расходились, Калтон бросал работу, ложился на землю и засыпал прямо посреди строительного мусора. И ему опять снилось, что дом уже построен.

Как-то в полдень Калтон присел отдохнуть. Полина принесла ему кружку холодного кваса и хлеб с горчицей. Сбежались дети и стали бегать вокруг отца. Они визжали, кидали друг в друга землёй, дрались и кричали. Калтон не спеша жевал чёрствый хлеб, остро пахнущий горчицей, и угощал им детей. Старшие, Иван и Дарья, попробовав горчицы, только скривились в лице. А Сашка, Клавка и годовалая Райка заплакали и принялись жевать траву, чтобы перебить горечь. Полина стала кричать на мужа, а тот лишь смеялся.

У калитки остановилась какая-то горбатая старуха. Она подошла ближе и стала внимательно осматривать строящийся дом. Дети сразу притихли и спрятались за матерью. Старуха молча смотрела на дом и шевелила носом, будто принюхиваясь к чему-то. Её поношенное грязное платье и платок были усеяны мухами, которые не улетали, даже когда она крутила головой. Это была старая Хрупалка, чья дурная слава была известна на все три деревни.

Калтон отставил квас и заматерился, прогоняя ведьму от дома.

– Болеть будут в этом доме, – сказала Хрупалка, будто и не слыша брани Калтона. – Положи в угол кольцо, чтобы болезни не подступали. Пока лежать будет – не заболеете.

Сказав это, старуха ушла. Калтон посмотрел ей вслед, а затем пошёл разбирать фундамент в одном из углов. Дождавшись ночи, он тайком, чтобы никто из соседей не видел, спрятал в одной из угловых подпорок серебряное кольцо жены.

Как-то в полдень Калтон забивал щели в стенах. Он смешивал глину с соломой и тщательно затыкал пустоты между брёвнами. К нему подошёл Фёдор Беженцев. Поздоровались. Фёдор присел на чурбан и закурил, а Калтон продолжил работу. Он знал, что Фёдор, как только докурит, снова начнёт вспоминать своё прошлое и тихо плакать.

На самом деле фамилия у Фёдора была совсем другая. И жил он в Запрудском только второй год, переехав откуда-то издалека. Себя и свою семью Фёдор называл беженцами, никому не объясняя смысла этого слова. Да никто и не интересовался. Так их в деревне и стали звать: Беженцевы. Семья у них была небольшая: сам Фёдор, его жена Фёкла, трое ребятишек и старая рябая бабка Таня – мать Фёклы. Дом их стоял как раз между домом Кулаковых и Последовых, рядом с яблоневым садом.

Фёдор был известен всем своей привычкой плакать. Здоровый мужик, с огромными сливового цвета усами и головой размером с ведро, плачущий, как младенец, – это было слишком непривычным для деревни, чтобы этого не заметить. Обычно он приходил к кому-то в гости и начинал вспоминать свою жизнь до приезда в Запрудское. Переезд он считал вынужденным злом, никому, однако, толком так и не объяснив его причины. Он вспоминал улицу, на которой он рос, вспоминал соседей и знакомых, вспоминал собак, бегавших во дворе, вспоминал деревья, камни, дорогу и небо. И, сам того не замечая, плакал. Фёдор плакал тихо, про себя, никому, в сущности, не мешая. Но все, кто был рядом, чувствовали эту судорогу в его груди, эту беду, которую он всё пытался выплакать и не мог.

Калтон заделал очередную щель и покосился на Фёдора. Тот дымил папиросой, украдкой смахивая слёзы. Прибежали дети Калтона и начали прыгать вокруг отца. Он ругался, прогоняя их в дом, но те лишь громче смеялись. Фёдор угрюмо смотрел на них, думая о чём-то своём.

– Полька! – сердито закричал Калтон жене. – Забери детей, пока я их не зашиб!

– А слыхал, что говорят? – вдруг сказал Фёдор. – Скоро, говорят, детей в банках начнут выращивать.

– Как это? – не понял Калтон.

– Как, как. Обыкновенно. Как рассаду.

– Галиматья какая-то!

– Никакой галиматьи. Наука!

– А бабы тогда на что?!

– Найдётся и им дело, – пообещал Фёдор, затаптывая окурок.

– Брехня! – уверенно сказал Калтон и снова принялся за работу.

– Васька Шеин в газете читал, – возразил Фёдор. – Там брехать не будут.

– Где ж это он газету достал?

Газеты в деревне были такой редкостью, что в них верили меньше, чем в то, что на конце радуги спрятано золото. Обычно газеты, а точнее их отдельные страницы, в Запрудское случайно заносило ветром откуда-то издалека, из города. Тогда те немногие, кто умел разбирать буквы и складывать из них слова, читал вслух всем без разбору до тех пор, пока смысл прочитанного не становился им самим хоть немного ясен.

Помолчали.

– Я чего зашёл-то, – опять заговорил Федор. – Мне бы лошадь да телегу.

– На что тебе?

– Нужник завтра собрался почистить. Вывезти бы на телеге.

– Неужто целую телегу набрали?

– Целую, не целую, а вёдрами не перетаскать, – уверенно сказал Фёдор.

Калтон стал вспоминать, нужна ли ему назавтра лошадь или нет. Могла понадобиться. А может, и нет. Он и сам толком ещё не знал.

– Ладно, – решил Калтон. – Завтра с утра вывезем.

– Вот спасибо, – обрадовался Фёдор.

И чтобы Калтон не успел передумать, он быстро встал и ушёл, оставив его наедине с работой.

Вечером Калтон сидел с семьёй и ужинал. Полина наварила щей с крапивой и щавелем, достала банку сметаны, порезала хлеб, налила всем по кружке парного молока. Ели прямо на улице, под открытым небом. Калтон с Иваном вынесли из сарая стол и поставили его у калитки – остальной двор был занят стройкой. Прохожие желали им приятного аппетита, а Калтон лишь молча кивал в ответ. Младшие дети крошили хлеб и бросали его под стол, где уже и без этого было полным полно уток и кур. Дарья тихо разговаривала с матерью о домашних заботах. Иван с отцом ели молча.

Тихий вечер, казалось, длился целую вечность. Все дневные звуки затихали, и деревня тонула в трелях проснувшихся сверчков. На не тёмном ещё небе робко появились первые звёзды. Прекрасная пора. Природа ещё не спит, но уже и не бодрствует. Грань между вымыслом и явью, между реальностью и небылицей в этот момент настолько тонка, что местами прорывается, открывая волшебству дорогу в наш мир. Именно в такие моменты случаются чудеса.

Калтон смотрел на дорогу. Уставший, сытый и довольный, он всё же не торопился ложиться. В такие вечера хочется посидеть подольше. Из сарая слышалось тихое пение – там Полина укладывала младших детей. С отцом сидел лишь Иван.

– Смотри-ка, Анылка, – сказал Иван, показывая куда-то в сумрак.

Калтон посмотрел туда, где еле виднелась какая-то маленькая согнувшаяся тень.

– Анылка, – узнал он. – Всё гуляет.

По улице во тьме, словно призрак, медленно шла старуха Анылка. Она была старой настолько, что волосы, падавшие с её головы, рассыпались в прах, не успев долететь до земли. Сморщенное, изжёванное годами лицо, тоненькие, кривые, как ветки вишен, ручки, провалившиеся куда-то вглубь черепа глаза – всё в её облике говорило о том, что смерть излишне церемониться с ней. Само время было заперто внутри этого тщедушного тельца и всё падало, падало куда-то в кромешную тьму её старости. Даже птицы облетали старуху за версту, пугаясь её бездонного возраста. Жила Анылка в полуразвалившемся доме у пруда. Жила абсолютно одна. Говорят, что воздух в её доме был настолько пропитан старостью, что там даже мухи не водились. Дом, в котором жила Анылка, был точным отображением её внутреннего состояния: слишком старый, чтобы стоять, и слишком крепкий, чтобы рухнуть. Впрочем, сказать, что она жила в доме, было бы не совсем правильно. Анылка ходила. Всё время, с утра и до утра, она была где-то, но не в своём доме. Согнувшись в три погибели и медленно переставляя крошечные, высушенные старостью ножки, Анылка истаптывала деревенские дороги, казалось, не зная усталости. Куда она шла, к кому и зачем, было совершенно не понятно. Она ходила, ходила, ходила всё по тем же улицам, мимо тех же домов, которых она толком даже не видела из-за того, что была безжалостно согнута к земле давящими на неё годами. Ни дождь, ни снег, ни лютая жара – ничто, казалось, не волнует её. Только одно было важно: дорога должна всегда продолжаться и её ноги должны по ней идти. У Анылки не было ни огорода, ни хозяйства, ни родных. Питалась она лишь тем, что ей давали соседи. Деревенские бабы всегда звали старуху к своему столу. Это считалось чем-то вроде хорошей приметы. Несмотря на свои годы, старуха была прекрасным собеседником и мудрым советчиком. Её память не притупилась от прожитых лет и была остра, как вилы. Она помнила по именам каждого человека в Запрудском, включая детей. С Анылкой говорили, Анылку слушали и прислушивались к её советам. Порой ей доверяли самые сокровенные тайны, о которых не решались сказать даже жене или мужу.

Калтон встал и подошёл поближе к забору, чтобы не шуметь и не будить детей.

– Анылка, – позвал он. – Заходи в гости. Посиди со мной, поужинай.

Тень у дороги стала приближаться. Старуха, не говоря ни слова, открыла калитку, прошла мимо Калтона к столу и села с краю, как будто только за этим сюда и шла. Калтон молча сел рядом.

– Иван, принеси-ка ещё молока, – велел он сыну.

Анылка тем временем взяла лежавшую на столе краюшку хлеба и стала медленно, по-стариковски жевать её.

– Давай я тебе щей-то налью, – предложил Калтон.– Чего в сухомятку-то жевать?

Старуха отрицательно качнула головой.

– Сегодняшние, – сказал Калтон. – Полька с крапивой наварила.

– Я у Шеиных ужинала.

Голос у Анылки был смешной, тоненький. Когда она говорила, казалось, что во рту у неё жужжит залетевший туда комарик.

Иван принёс молока и пошёл в сарай спать. Ему было страшно смотреть в сжёванное временем лицо Анылки, как если бы он смотрел в бездонную пропасть, в которую ему предстояло прыгнуть в будущем.

Калтон остался посидеть со старухой, поговорить.