Король былого и грядущего

– Хай, Барбарус! – сказал он.

Варт воспитанно ответил:

– Хай.

В одном отношении, хоть он и не подозревал об этом, ему повезло. Мерлин не забыл снабдить его нужным для гнезда запахом, – ибо, пахни от него каким-то иным гнездом, муравьи убили б его на месте. Если бы мисс Эдит Кавелл была муравьем, на памятнике ей было б написано: «ЗАПАХ ЕЩЕ НЕ ВСЕ».

Муравей кое-как свалил принесенный труп и принялся растаскивать двух других в разные стороны. Казалось, он не знает, куда их пристроить. Или, вернее, он знал, что лежать они должны в определенном порядке, но не мог сообразить, как этого порядка добиться. Он походил на человека с чашкой чая в одной руке и бутербродом в другой, которому захотелось чиркнуть спичкой и закурить сигарету. Однако, если бы человек додумался поставить чашку и положить бутерброд – прежде чем хвататься за сигарету и спички, – этот муравей положил бы бутерброд и взял спички, потом бросил бы спички и схватился за сигареты, потом положил бы сигарету и взял бутерброд, поставил бы чашку, взял сигарету и, наконец, оставил бы бутерброд в покое и взял спички. Он, видимо, склонен был полагаться для достижения цели на случайную последовательность действий. Терпения ему хватало, а вот думать он не умел. Если перетаскивать три трупа с места на место, их удается со временем уложить под глыбой в одну линию, что и составляло его обязанность.

Варт наблюдал за его суетой с удивлением, обратившимся в раздражение, а затем в неприязнь. Он испытывал желание спросить муравья, не лучше ли загодя обдумать то, что намереваешься делать, – досадливое желание человека, наблюдающего за худо исполняемой работой. Потом у него возникла потребность задать и еще кой-какие вопросы, к примеру: «Тебе нравится быть могильщиком?», или «Ты раб?», или даже «Ты счастлив?».

Самое-то удивительное было то, что задать эти вопросы он не мог. Для этого пришлось бы переложить их на муравьиный язык и передать через антенны, – между тем он с беспомощным чувством обнаружил вдруг, что нужных ему слов попросту не существует. Не было слов ни для счастья, ни для свободы, не было слова «нравиться», как не было их и для противоположных понятий. Он ощутил себя немым, пытающимся крикнуть: «Пожар!» Наиболее близкими по смыслу словами, какие ему удалось подобрать даже для «правильный» и «неправильный», были «дельный» и «бездельный».

Отвозившись с трупами и оставив их лежать в беспорядке, муравей снова поворотил на тропу. У себя на пути он обнаружил Варта, а потому затормозил и взмахнул, словно танк, выносными антеннами. Впрочем, он, волосатый, с безглазым и грозным шлемом вместо лица и с чем-то вроде шипов на члениках передних ног, походил скорее на рыцаря в латах верхом на укрытом бронею коне – или даже на их комбинацию, на косматого кентавра в доспехах.

Он снова сказал:

– Хай, Барбарус!

– Хай!

– Что ты делаешь?

Мальчик правдиво ответил:

– Ничего не делаю.

Несколько секунд муравей пребывал в ошеломлении, в каком пребывал бы и ты, если б Эйнштейн поделился с тобой своими последними соображениями касательно устройства Вселенной. Затем он расправил все двенадцать колен антенны и, не обращая внимания на Варта, заговорил прямо в небо. Он сказал:

– Квадрат пять, докладывает 105978/UDC. В квадрате пять сумасшедший муравей. Прием.

Слово «сумасшедший» он заменил словом «бездельный». Впоследствии Варт обнаружил, что в этом языке имеется лишь две характеристики: «дельный» и «бездельный», – применяемые в любых ценностных суждениях. Если сборщики обнаруживали сладкие семена, эти семена были «дельными», если же кто-то уже успел обработать их сулемой, они становились «бездельными» семенами, и этим вопрос исчерпывался. Даже передаваемые по радио «крошки», «цветы», «мамми-мамми» и прочее полностью описывались утверждением относительно дельности оных.

Вещание на миг прервалось, и роскошный голос произнес:

– Штаб-квартира отвечает на вызов 105978/UDC. Какой у него номер? Прием.

Муравей спросил:

– Какой у тебя номер?

– Не знаю.

После того как эта новость дошла до штаб-квартиры, из нее поступило указание спросить, может ли он объяснить причину своего отсутствия на службе. Муравей спросил – теми же словами и тем же голосом, что и радио. Варту стало не по себе, и к тому же он обозлился, – оба ощущения были ему неприятны.

– Могу, – ответил он саркастически, поскольку ясно было, что воспринять сарказм это существо неспособно. – Я упал, ударился головой и ничего больше не помню.

– Докладывает 105978/UDC. У бездельного провал в памяти по причине выпадения из гнезда. Прием.

– Штаб-квартира отвечает 105978/UDC. Номер бездельного муравья 42436/WD, выпал из гнезда этим утром, во время работы в кисельной команде. Если он достаточно компетентен для исполнения своего долга…

А вот это – «достаточно компетентен для исполнения своего долга» – на муравьином языке произносится без затруднений, ибо сводится к слову «дельный». Но довольно лингвистики.

– …если он достаточно компетентен для исполнения своего долга, проинструктируйте 42436/WD присоединиться к кисельной команде, освободив присланного на его место 210021/WD. Конец связи.

Муравей повторил сообщение.

Оказалось, что лучшего объяснения, чем выдуманное им – насчет ушиба головы, – выдумать было невозможно, даже если бы захотелось, ибо эти муравьи время от времени спотыкались и падали. Они принадлежали к виду «Messor barbarus», что означает по-латыни «жнец иноземный».

– Ладно.

Могильщик, не уделяя ему больше никакого внимания, пополз по тропе за новым трупом или за чем-то еще, что следовало отволочь на помойку.

Варт двинулся в другом направлении – на соединение с кисельной командой. Он запомнил свой номер и номер рядового, которого ему предстояло сменить.

Служащие кисельной команды стояли в одном из внешних помещений крепости кружком, словно идолопоклонники. Варт встал в круг, объявив, что 210021/WD должен вернуться в главное гнездо. Вслед за этим он, как и остальные, принялся наполнять себя сладким киселем. Они производили его, скребя собранные другими зерна, пережевывая что наскребли, пока не получалось нечто среднее между пастой и супом, после чего кисель заглатывался и попадал им в утробы. Поначалу кисель показался ему очень вкусным, так что ел он с жадностью, но через несколько секунд стал испытывать неудовлетворенность. Он никак не мог понять, в чем тут дело. Он старательно жевал и заглатывал, подражая остальным членам команды, однако все это походило на пиршество без яств или же на обед в спектакле. Было тут нечто от дурного сна, в котором поглощаешь в огромных количествах шпаклевку и никак не можешь остановиться.

Зерна лежали штабелем, и вокруг него все время суетились муравьи. Те, кто до краев набивал утробы, уходили вовнутрь крепости, заменяемые процессией пустых муравьев, шествующих оттуда. Новых муравьев в этой процессии не было, одна и та же дюжина сновала туда и сюда, и этим же самым им предстояло заниматься до скончания жизни.

Внезапно Варт осознал, что съедаемое не попадает к нему в желудок. В самом начале туда проникла малая часть, теперь же основная масса жвачки скоплялась в подобии верхнего желудка или зоба, откуда ее можно было легко изъять. А едва он присоединился к уходящему на запад потоку муравьев, до него дошло, что предстоит отрыгнуть запасенное на каком-нибудь продуктовом складе.

Работая, члены кисельной команды беседовали друг с другом. Сначала это показалось ему хорошим знаком, и он прислушивался, чтобы побольше узнать.

– О Великий Ковчег! – говорил один. – Снова в ушах это «Мамми-мамми-мамми-мамми». По-моему, «Мамми-мамми-мамми-мамми» очень милая (дельная) песенка. Она такая первоклассная (дельная).

Другой замечал:

– По-моему, наша любимая Вождиха просто чудесна, а по-твоему как? Мне сообщали, что в последней войне ее ужалили три сотни врагов, и она получила за это Крест Муравьиной Отваги.

– Какое счастье, что мы родились в гнезде «А», правда? А то бы мучились в этом ужасном «В».

– А ты слышал про 310099/WD, ужас, правда? Конечно, его сразу казнили, по особому распоряжению нашей любимой Вождихи.

– О Великий Ковчег! Снова в ушах эта «Мамми-мамми-мамми-мамми». По-моему…

Варт набил утробу и потащился к гнезду, оставив их в начале нового круга. У них не было ни новостей, ни скандалов, ничего такого, о чем можно было бы поболтать. Никакой новизны для них не существовало. Даже разговоры о казнях укладывались в формулу, изменялся лишь регистрационный номер преступника. Покончив с «мамми-мамми-мамми-мамми», они были вынуждены переходить к любимой Вождихе, а от нее – к презренным Барбарусам «В» и к последним казням. Причем даже все любимое, чудесное и счастливое было «дельным», а все ужасное «бездельным».

Мальчик оказался в крепостной зале, где сотни и сотни муравьев вылизывали и кормили малюток, борясь с перепадами температуры, растаскивали личинок по разным переходам, открывали и закрывали вентиляционные проходы. В середине залы восседала довольная Вождиха, откладывая яйца, прислушиваясь к сообщениям по радио, испуская распоряжения или отдавая приказы о казнях, купаясь в море обожания. (Впоследствии он узнал от Мерлина, что у разных муравьев Вождихи вступают в должность по-разному. К примеру, у вида Bothriomyrmex честолюбивая основоположница Нового Порядка вторгается в гнездо вида Tapinoma и запрыгивает прежней тиранше на спину. После чего, укрытая запахом хозяйки, гостья без спешки отпиливает ей голову, пока не приобретет таким способом безусловных прав на руководящее положение.)

В конце концов он так и не донес свой кисель до склада. Всякий, кому припадала охота поесть, останавливал его, заставлял открыть рот и кормился оттуда. Они не обращались с ним как с отдельной личностью, да, в сущности, и сами личностями не обладали. Он был бессловесным лакеем, обслуживавшим бессловесных клиентов. Даже его желудок ему не принадлежал.

Однако нам не стоит входить в дальнейшие подробности относительно муравьев – это неприятная тема. Довольно сказать, что мальчик продолжал жить среди них, подлаживаясь к их обычаям, наблюдая их и пытаясь как можно больше понять, но не имея возможности задавать вопросы. Причина была не только в том, что язык их не обзавелся словами для обсуждения тем, интересующих человека, и потому было невозможно спросить у них, верят ли они в Жизнь, в Свободу, в Стремление к Счастью, – но также и в том, что спрашивать что-либо было просто опасно. Любой вопрос представлялся им признаком сумасшествия. В их жизни вопросы отсутствовали: имелись только приказы. Варт ползал от гнезда к зернам и обратно, восклицая, что песня про «мамми» очень милая, распахивая рот, чтобы срыгнуть, и пытаясь понять, что удастся.

Ближе к вечеру на камышовый мост, построенный им по указанию Мерлина, забрел муравей-разведчик. Принадлежал он к тому же самому виду, но происходил из другого гнезда. Его повстречал один из мусорщиков и тут же убил.

После доклада об этой новости радиовещание изменилось, а вернее сказать, оно изменилось, едва лишь шпионы установили, что в гнезде Иных имеются запасы зерна.

Вместо «Мамми-мамми-мамми» начали передавать «Муравия, Муравия превыше всего», а поток распоряжений стал перемежаться беседами о войне, патриотизме и экономическом положении. Роскошный голос поведал, что их обожаемое отечество окружено ордами презренных Иногнездян, – и в ответ эфирные хоры запели:

Коль кровь Иного капает с клинка, Прекрасна жизнь и радость велика.

Было также разъяснено, что Отец всех Муравьев в мудрости своей заповедал, дабы Иногнездяне были вовек в рабстве у Наших гнездян. В настоящее время у обожаемого отечества имеется только одна кормушка – возмутительное положение, каковое надлежит исправить, дабы не исчезла драгоценная раса.

Затем утверждалось, что под угрозой находится национальное достояние Наших. Их границы вот-вот будут нарушены, их домашний скот, жуков, того и гляди, угонят, а их общинный желудок ссохнется от голода. Варт внимательно выслушал две такие передачи, чтобы запомнить их на будущее.

В первой доводы были расположены в следующем порядке:

A. Мы столь многочисленны, что голодаем.

Б. Поэтому нам следует всемерно увеличивать численность наших семейств, чтобы стать еще многочисленнее и голоднее.

B. Когда мы станем еще многочисленнее и голоднее, мы, очевидно, обретем право отбирать у иных народов их зерновые запасы. Помимо прочего, у нас к тому времени появится многочисленная и голодная армия.

Лишь после того, как это логическое построение получило практическое применение и валовая продукция родовспомогательных предприятий утроилась, – между тем, благодаря Мерлину оба гнезда получали кисель в количествах, покрывавших все их потребности, ибо приходится признать, что голодающим нациям, по всей видимости, никогда не удается изголодаться до такой степени, чтобы они не могли позволить себе тратить на вооружение гораздо больше всех остальных, – только после того начались лекции второй разновидности.

Выглядели они так:

A. Мы гораздо многочисленнее их, а потому имеем право на их кисель.

Б. Они гораздо многочисленнее нас, а потому норовят бесстыдно украсть наш кисель.

B. Мы – могучая раса, а потому обладаем естественным правом поработить их жалкую расу.

Г. Они – могучая раса, и вопреки естеству норовят поработить нашу безобидную расу.

Д. Мы должны напасть на них ради самообороны.

Е. Обороняя себя, они нападают на нас.

Ж. Если сегодня мы на них не нападем, они нападут на нас завтра.

З. В любом случае мы вовсе не нападаем на них.

Мы несем им неисчислимые блага.

После обращений второго рода начались религиозные церемонии. Они, как установил впоследствии Варт, были унаследованы от легендарного прошлого, столь давнего, что для него и даты не подберешь, прошлого, в котором мураши еще не додумались до коммунизма. Церемонии восходили к тем временам, когда муравьи еще не утратили сходство с людьми, и некоторые из этих церемоний производили очень сильное впечатление.

Во время одной из них исполнялся псалом, начинавшийся – с учетом языковых различий – хорошо известными словами: «Мечу подвластна земля и что наполняет ее, компасу бомбардировщика и им, что сеют бомбы с него», – и кончавшийся очень страшно: «Возлетите на воздух, врата, да поднимутся верхи ваши, и вы возлетите, двери вечныя, и войдет Царь славы! Кто сей Царь славы? Се Господь Призрачных Сил, Он – Царь славы!»

Странно, но рядовых муравьев песнопения не воодушевляли, а лекции не интересовали. И то и другое они принимали как данность. Для них это были ритуалы вроде песенок про «мамми» или разговоров о любимой Вождихе. Муравьи не относились к ним как к плохим или хорошим, волнующим, разумным или устрашающим. Они вообще их не воспринимали – но находили Дельными.

Вскоре настало время и для войны. Приказы о подготовке к ней были отданы, солдаты вымуштрованы до последней степени, на стенах гнезда появились патриотические лозунги: «Жало или Жвачка?» или «Присягаю тебе, мой Запах!», и Варт окончательно впал в отчаяние. Вечно звучащие прямо в голове голоса, от которых он не мог избавиться, невозможность уединения, ибо одни постоянно кормились прямо из его живота, а другие распевали в его мозгу, смертельная пустота, заместившая чувства, утрата всех оценок за исключением двух, всепроникающая даже не злоба, а монотонность – все это убивало в нем неотделимое от детства радостное отношение к жизни.

Кошмарные армии уже почти сошлись для сражения, споря о воображаемой границе между двумя кусками стекла, когда Мерлин пришел Варту на помощь.

Чары его вернули изнемогшего естествоиспытателя обратно в постель, которой тот не мог нарадоваться.

14

Осенью все приготовлялись к зиме. Вечерами сидели, отгоняя долгоножек от свеч и светильников. Днем выводили коров на жнивье, к сорным травам, обойденным серпом. Выгоняли свиней попастись на лесные опушки, где мальчишки обивали деревья, чтобы снабдить свиней желудями. Дела хватало каждому. Из риги слышалось ровное шлепанье цепов; по нарезанному на полоски ячменя и пшеницы общинному полю взад-вперед проплывали тяжеленные деревянные плуги, а за ними, мерно раскачиваясь, шагали сеятели с привешенными к шеям лукошками, меча семена правой рукой под левую ногу и наоборот. Другие поселяне, громыхая, везли груженные папоротником возы на шипастых колесах, и кто-нибудь из них непременно отмечал, что следует

Поболе листьев запасти, покамест лето дышит,Чтоб можно было полежать скоту под зимней крышей.

Тем временем третьи волокли из лесу дрова для замковых очагов. Звон стоял в резком воздухе от клиньев и колотушек.

И все были счастливы. Вообще-то, саксы пребывали в рабстве у своих норманнских хозяев, – то есть ежели вы предпочитаете такой взгляд на их положение, – однако, если посмотреть на него с другой стороны, они представляли собой тех же фермерских батраков, что и ныне ухитряются как-то протянуть на несколько шиллингов в неделю. Просто ни тогдашние виллане, ни теперешние батраки не голодали, когда хозяином их оказывался такой человек, как сэр Эктор. Если ни один скотовладелец никогда не почитал экономически разумным держать своих коров впроголодь, то с какой же стати рабовладелец стал бы морить голодом своих рабов? Суть в том, что даже в наши дни сельский батрак соглашается на столь малую плату лишь потому, что не хочет продавать и душу свою в придачу к рукам, – без чего он никак не обошелся бы в городе, – и такого рода свободу духа можно было обрести в деревне с самых стародавних времен. Виллане были работниками. Они жили скопом в лачугах всего об одной комнате: семьи, куры, поросята или телка, которую, вероятно, звали Пеструхой, – ужасная, нездоровая жизнь! Но вот им она нравилась. На здоровье они не жаловались, свежий воздух им доставался задаром и без малейшей примеси фабричного дыма, и, что было для них самым главным, душевнейший их интерес был связан с тем, как бы посноровистее сработать свою работу. Они знали, что сэр Эктор ими гордится. Они представляли для него даже большую ценность, чем скот, а поскольку свой скот он ценил выше чего бы то ни было, за исключением разве своих детей, этим сказано многое. Он жил и трудился вместе со своими крестьянами, пекся об их благополучии и без труда отличал доброго работника от худого. В сущности, он был вечным фермером – одним из тех, кто, на первый взгляд, выгадывает, подряжая батраков за столько-то шиллингов в неделю, но при этом приплачивает еще полстолька за добровольную переработку, дома предоставляет задаром и задаром же снабжает своих батраков яйцами, молоком и хлебом домашней выпечки.

Конечно, в иных частях Волшебной Страны существовали злые и деспотические хозяева, – феодальные бандиты, обузданию коих и предстояло посвятить свою жизнь Королю Артуру, – но порок коренился не в феодальной системе, а в людях, ею злоупотреблявших.

Сэр Эктор бродил среди всей этой кипучей деятельности с насупленным челом. Когда старая дама, посаженная за живой изгородью одной из пшеничных полосок – отпугивать голубей и грачей, вдруг с шальным воплем взвилась рядом с ним, он подскочил едва не на целый фут. Он нынче был нервный.

– А, чтоб тебя! – сказал сэр Эктор. Затем, вглядевшись как следует, добавил громким, рассерженным голосом: – Благость Господня!..

И он достал из кармана письмо и перечитал его заново.

Владелец Замка Дикого Леса был не только фермером. Он был армейским капитаном, всегда готовым организовать и возглавить оборону своих угодий от разбойничьих банд, а также спортсменом, проводившим, когда удавалось выкроить время, по целым дням в рыцарских поединках. Но и не только. Он был еще Владельцем Гончих Собак, – а вернее, владельцем оленегона и прочих гончих, – и он сам охотился со своею сворой. Увалень, Упорный, Феба, Клей, Венок, Тальбот, Люс, Люффра, Аполлон, Хвала, Вран, Гелерт, Отскок, Мальчик, Лев, Громыхало, Тоби, Алмаз и Каваль не были комнатными собачками. Они были Гончими Дикого Леса, абонементы не продаются, два дня в неделю, старший охотник – владелец собак.

Вот что говорилось в письме, если его перевести с латыни:

Король сэру Эктору и проч.

Мы посылаем к тебе Вильяма Твайти, нашего ловчего, и подручных его для охоты в Диком Лесу с нашими кабаньими борзыми (canibus nostris porkericis), дабы они могли затравить двух или трех вепрей.

Тебе надлежит засолить взятую ими добычу и держать ее в добром виде, шкуры же, кои они тебе передадут, надлежит тебе выбелить, как укажет тебе сказанный Вильям. И мы приказываем тебе доставлять им все потребное столько времени, сколько они у тебя пробудут по нашему указанию, о расходах же и о прочем представить отчет и прочее.

Засвидетельствовано в Тауэре города Лондона

20 ноября двенадцатого года нашего царствования.

УТЕР ПЕНДРАГОН 12-го Утера.

Оно конечно, лес принадлежал Королю, равно как и права посылать в него на охоту своих собак. К тому же его величеству приходилось кормить множество голодных ртов – при его-то дворе и армии, – и желание получить столько надлежаще засоленных вепрей, оленей, косуль и прочее, сколько удастся, было только естественным.

Его право. Каковое право не отменяло того обстоятельства, что сэр Эктор привык считать этот лес своим и негодовал по поводу привлечения к охоте чужих собак, – как будто его собственные ни на что не годятся! Королю довольно было послать к нему за парой вепрей, и он бы с удовольствием сам их добыл. Он опасался, что буйные королевские слуги распугают ему всю дичь – никогда ведь не знаешь, чего от этих городских ожидать, – и что ловчий Короля, вот этот малый, Твайти, станет глумиться над его скромным охотничьим хозяйством, расстроит его охотников, да, чего доброго, еще полезет распоряжаться к нему на псарню. По правде сказать, сэр Эктор стеснялся. И потом. Куда он, к дьяволу, денет этих королевских гончих? Это что же, ему, сэру Эктору, выгонять своих собак на улицу, чтобы устроить королевских на собственной псарне? «Благость Господня!» – повторил несчастный владетель. Право, хуже, чем десятину платить.

Сэр Эктор сунул проклятущее письмо в карман и затопал по пашне. Виллане, приглядываясь к его походке, весело переговаривались:

– Видать, хозяин снова без дела мается.

Это возмутительное проявление тирании, вот что это такое. И хоть приходилось терпеть его каждый год, приятней оно не становилось. Затруднение с псарней он всегда решал одинаково, но меньше от этого не тревожился. Придется пригласить соседей на торжественную встречу, чтобы как можно внушительней выглядеть в глазах королевского ловчего, а значит, шли гонцов через лес к сэру Груммору и так далее. Затем придется еще как-то их всех развлекать. Король написал заблаговременно, стало быть, намерен прислать своих людей к началу охотничьего сезона. Сезон раньше 25 декабря не начнется. Возможно, этот малый пожелает устроить один из дурацких больших послерождественских сборов – чистая показуха и бестолковщина, – сотни пеших охотников перекликаются, лезут вепрю под ноги, вытаптывают посевы и вообще превращают охоту черт-те во что. И откуда ему, к дьяволу, знать в ноябре, где окажутся к Рождеству лучшие вепри? С этими кабанятами, секачами и одинцами никогда не поймешь, что к чему. И потом. Гончую, которую на следующее лето собираются использовать в настоящей, требующей искусства травле, всегда под Рождество выпускают на кабана. Это самое начало ее учебы, в которой она переходит от зайцев и всякой мелочи к своему настоящему зверю, – значит, этот малый, Твайти, приволочет сюда кучу неотесанных щенят, от которых никому ничего, кроме мороки, не будет.

– Ах, чтоб тебя! – сказал сэр Эктор и с размаху ступил в коровью лепешку.

С минуту он мрачно постоял, наблюдая, как его мальчишки пытаются изловить на ловчем поле последние листья. Пришли они сюда не за этим, да в общем-то и не верили, даже в те далекие дни, что каждый пойманный лист означает счастливый месяц в новом году. А просто когда западный ветер стал обрывать золотые лохмотья, они показались им чарующими и неуловимыми. И из чистой радости следить за ними, кричать, смеяться, чувствовать, как кружится запрокинутая голова, и метаться в попытках поймать хоть одно из этих созданий, явно живых, судя по хитрости, с какой они ускользали, мальчишки, словно юные фавны, скакали на развалинах года. Плечо у Варта совсем зажило.

Единственный, размышлял сэр Эктор, от кого мог бы быть прок по части устройства королевскому ловчему настоящей охоты, – это тот парень, Робин Гуд. Хотя теперь его вроде зовут Робин Вудом, – не иначе как какие-то новомодные фокусы. Но Вуд он там или Гуд, а уж этот-то малый знает, где отыскать пару хороших клыков. Он небось уже несколько месяцев как лакомится кабанятиной, ему и сезон не сезон.

Но можно ли просить человека затравить для тебя добычу, а после не пригласить его на пирушку? А что скажет королевский ловчий да и соседи тоже, обнаружив среди гостей партизана? Не то чтобы этот Робин Вуд был дурным малым, малый он добрый и сосед хороший. Он не раз давал сэру Эктору знать, когда из-за валлийской границы выходили ватаги головорезов, и никогда ничем не досаждал ни рыцарю, ни его землепашцам. Ну добывает он время от времени немного оленины себе на прокорм – какое кому дело? Тут, говорят, леса на сотни квадратных миль, всем хватит. От добра добра не ищут – такой у сэра Эктора был девиз. Вот если б еще соседи с ним соглашались.