День гнева. Новая сигнальная

Ветер свистел и выл, и сквозь этот свист все время доносился рев мамонтов, тревожащий и печальный. Оттого, что он так походил на гудок парохода или даже заводской гудок, казалось, что где-то вдалеке происходит кораблекрушение, наводнение, какая-то огромная катастрофа и эти настойчивые звуки все просят и просят о помощи.

Несмотря на темноту, глубокие следы мамонта были видны хорошо, хотя их довольно быстро заносило снегом.

В конце концов мы поняли, что должны двигаться, просто чтобы не замерзнуть. Я падал, вставал и снова падал. Виктор помогал мне, отталкиваясь большим суком, и так мы тащились и тащились и через несколько часов из мелколесья выбились на равнину.

Она и сейчас стоит у меня перед глазами. Взбаламученное непогодой движущееся снежное море.

Следы здесь кончились, их совсем замело.

Буря начала стихать, осталась только поземка, которая не выше пояса все змеила и змеила белые струи. Небо быстро очистилось, из-за тучи вдруг низко выглянула луна, осветила синие снега, холмы вдали и равнину с черными перелесками.

А рев мамонта донесся откуда-то совсем близко.

Всматриваясь, мы увидели впереди, метрах в тридцати, какую-то темную массу. Из-за неверного лунного света, из-за поземки она представлялась то движущейся, то стоящей неподвижно.

Я взял сани с Виктором и потащил их.

Даже и теперь мне больно рассказывать о том, что было дальше.

Все ближе и ближе мы подходили, с трудом преодолевая каждый метр и увязая в сыпучем снегу.

Впереди был мамонт, но какой-то уменьшившийся, низкий. Мелькал хобот, но и он был странный, как бы раздвоенный. Шла какая-то борьба, и еще метров за десять мы услышали тяжелое дыхание зверя.

Я подтащил Виктора еще ближе. Странно, но мы совсем не испытывали страха. Только какую-то настойчивую тревогу.

Это был наш мамонт. Он провалился в снег больше чем на половину роста, выше брюха. Снаружи были морда с хоботом, клыки, плечи, спина со встопорщившейся шерстью. Сначала я подумал, что он просто старается выбраться из снега, но это было не так. Очень скоро мы с Виктором разглядели, что рядом с нашим мамонтом темнеет спина еще какого-то огромного животного.

Бой? Схватка?

Нет, это оказалось не схваткой. Второе животное тоже было мамонтом, но без клыков. Очевидно, самкой. Она провалилась еще глубже самца – могучие плечи были уже вровень с поверхностью снега.

Звери не дрались, хотя их хоботы все время сталкивались и переплетались. Казалось, гиганты заняты какой-то общей работой – стараются выгрести снег, который поземка все насыпала и насыпала между ними.

Я подобрался совсем близко, так что пар от дыхания зверей касался лица.

Они выгребали не снег. Меня вдруг ударило по сердцу. Там, в снежной яме, между двумя огромными телами, было еще одно, меньше. Детеныш, которого они пытались вытащить, с каждым движением сами увязая все глубже.

Рядом с нами погибала последняя, может быть, семья мамонтов на нашей планете.

По всей вероятности, первым попал в яму маленький. Самка хотела его вытащить и тоже начала увязать. Тогда она позвала на помощь. А теперь здесь погибал и наш мамонт.

Позже, месяца через два, мы с Виктором много раздумывали о том, как это получилось. Сначала решили, что семья исполинов просто провалилась в какую-нибудь яму или овраг. Но потом мы поняли, что дело обстояло сложнее. Веками обитавшие в замкнутой долине мамонты, вероятно, знали ее достаточно хорошо и, будучи умными и осторожными животными, не попались бы в ловушку. Пожалуй, дело в том, что весь этот край десятки тысячелетий назад был зоной распространения ледника. Потом ледник отступил, оставив за собой в низких местах большие массивы льда. На этот лед с гор и холмов скатывались камни и почва. За сотни и тысячи лет образовался слой, на котором выросли трава, кусты, даже деревья. Но под ними весенняя вода вымывала во льду предательские пустоты. Скорее всего, подземная пещера и сейчас была причиной трагедии…

Между тем рядом с нами развертывалась именно трагедия.

Примерно через час самка погрузилась уже настолько, что лишь ее хобот иногда высовывался из ямы. Детеныш был совсем засыпан, и теперь злобный ветер катил целые снежные волны на взрослых животных. (После я никогда не видел, чтобы снег передвигался с такой быстротой. Стоило остановиться на минуту спиной к ветру, и сзади вырастал сугроб до пояса.) Самец бросил свои попытки откопать маленького и принялся бешено отгребать снег со спины своей подруги. Но она просто на глазах уходила в землю. Ветер был сильнее даже этого исполина, мамонт ничего не мог сделать.

Время от времени он вытягивал хобот и испускал все тот же тоскливый, хриплый, режущий сердце рев.

Не знаю, что только мы с Виктором не передумали в эту ночь.

Бесконечная безлюдная равнина, освещенная лунным светом. Скудный северный лес. Воющий ветер. Тучи, бегущие по низкому небу, то и дело закрывающие луну. Что-то заброшенное, свербящее душу, одинокое, дикое…

И кругом ни души, кроме нас и семьи мамонтов, которые тяжело дышали и старались спасти своего детеныша и самих себя.

Казалось, будто все это происходит в доисторическом, первобытном мире, когда первый человек и мамонт равно вели отчаянную беспощадную борьбу за жизнь с суровой природой и между собой.

Понимаете, потом, опять-таки уже гораздо позже, в госпитале, я много думал о том, почему мамонты исчезли с лица земли. Считается, что они вымерли сами собой. Но мне представляется, что это не так. Я думаю, их истребил первобытный человек. Всех до одного, до последнего. И мясо огромных животных помогло ему пережить невероятно трудную, жестокую эпоху обледенения. Быть может, без этого мяса человек не перебился бы и исчез так же, как исчезли шерстистый носорог, гигантский олень и другие вымершие формы. Первобытное стадо людей преследовало стада мамонтов, пока не уничтожило всех. Ведь мамонт не такой зверь, который может скрыться в лесной чаще или в степи замести следы.

Возможно, конечно, что все это и не так. Но в ту ночь нам с Виктором казалось, что этот едва ли не последний гигант, чудом укрывшийся от людей в замкнутой долине дикого, неисследованного края, зовет теперь нас на помощь. Он признал победу человека, согласился, что люди сильнее его, и теперь, когда всемогущему человеку уже нет нужды так неразумно истреблять другие создания природы, просит оставить ему жизнь. Как младший брат человека, он просит спасти его.

Конечно, все это было выдумано, но я думаю, что в такую ночь на нашем месте каждому пришло бы в голову что-то похожее.

Тем более что мамонты видели нас. Наш мамонт протягивал ко мне хобот, когда я подходил близко.

Но что можно было сделать? Кругом лежала снежная бесконечная равнина, помощи неоткуда было взять, а у нас одних не было сил вытащить гигантов из снежной топи. (Все равно как ожидать от человека, чтобы он руками поднял дом.)

Да и мы были тоже на краю гибели. Мне приходилось постоянно откапывать Виктора, и я почти плавал вокруг мамонтов по грудь в жидком снегу…

Часа через два после того, как мы добрались до зверей, самку окончательно поглотил снег, а у самца только голова оставалась на поверхности. Был момент, когда мамонт сделал какое-то титаническое усилие, почти что стал на задние ноги. Он высунулся из ямы по плечи, но затем сразу увяз еще глубже.

Начало рассветать. Были ясно видны его глаза, налитые кровью. Он протянул хобот и испустил последний отчаянный хриплый рев.

Этого уже просто было не вынести. Мы с Виктором двинулись прочь. Прочь, подгоняемые ветром, сами не зная куда.

Я тащил его не знаю сколько времени. Было светло, и мы увидели, что каменная гряда далеко впереди прерывается узким ущельем.

Это был выход из долины, который я искал два первых дня…

Полковник замолчал, и в купе стало тихо. За окном неслись ели и сосны сибирского леса. Проводник в коридоре, позванивая ложечками, разносил чай.

– А что дальше? – спросил инженер, тот, который рассказывал об ихтиозавре. – Как вы сами спаслись?

– Как сами? – Полковник закуривал. – Сами просто шли. Это уже другая история – как двое летчиков спаслись в тайге. Шли по компасу. Двадцать дней, пока на нас не натолкнулись якуты-охотники. Последняя неделя как-то исчезла у меня из памяти. Знаю, что мы с Виктором были похожи на привидения. Израненные, ободранные, голодные. Помню, Виктор все время просил меня, чтобы я оставил его и спасся хотя бы один. Помню, что я оставил его и шел какое-то время один. Шел и мучился и проклинал себя. Потом решил, что должен вернуться, и повернул было обратно, но тут же оказалось, что я вовсе не оставил его, а продолжаю тащить за собой. Потом это превратилось в навязчивую идею. Мне все казалось, что я бросил Виктора… Позже рассказывали, что в госпитале меня никак не могли от него оторвать. Я в него просто-таки вцепился…

– А с мамонтами? Неужели вы все так и оставили с мамонтами? – спросил геолог, старик, который двадцать лет назад предсказал, что медь должна быть в Сибири как раз в том месте, где ее только что нашли.

– С мамонтами было сложнее. – Полковник усмехнулся. – Понимаете, Виктор поправился раньше и выписался. А я довольно долго был в тяжелом состоянии. И вот, когда встал, первым делом отправился к главврачу. Принялся было рассказывать, но кончить не пришлось. Он тотчас вызвал женщину, оказавшуюся психиатром, и оба стали меня успокаивать: «Ничего, ничего. Вы отдохнете, и все пройдет. Старайтесь не думать о мамонтах. У вашего друга тоже было, но теперь ему гораздо лучше». Я вспылил, те двое переглянулись, покачали головами. Понял, что лучше все отложить до выписки. Но и тогда не пришлось нам заняться мамонтами.

– Почему?

– Я вышел из госпиталя, у дверей меня встречал Виктор. Но это было двадцать второе июня тысяча девятьсот сорок первого года. Настало время других забот.

– Миддендорф, знаменитый путешественник, был совершенно убежден, что в Сибири должны быть живые мамонты, – сказал геолог. – Это был друг академика Бэра, и он много лет потратил, чтобы подтвердить свою теорию. А у другого русского путешественника и охотника, у Семеновского, в дневнике есть запись, что он и его люди видели на Енисее плывущего мамонта. При жизни Семеновский не публиковал этой записи. Боялся, не поверят.

– А может быть, они видели кита, – сказал инженер. – Киты иногда заплывают в Енисей. Я об этом читал.

– Они видели хобот и бивни, – возразил геолог.

– Ладно, – сказал полковник. – Все это скоро будет разрешено. Дело в том… Дело в том, что сейчас я еду в Акон. Принять участие в экспедиции Академии наук. У нас уже совсем другое оборудование и совсем другие самолеты. Теперь это будет не случайность, не катастрофа… Жаль только, Виктора нет.

– А где он?

– Под Берлином. В тысяча девятьсот сорок пятом году. В последние дни войны…

– Знаете, – сказал геолог после паузы, – мне очень понравилось, как вы говорили. Что мамонт казался вам младшим братом человека. Это очень верно. Конечно, было время, когда люди не глядя уничтожали все без разбора. Но теперь человечество выросло из этого возраста. Ему не нужна первобытная жестокость. Естественно, мы и сейчас режем крупный и мелкий скот. Но мы же его и разводим. А в будущем человек и вовсе перестанет нуждаться в животной пище. Научится другими способами добывать необходимые ему белки. И вообще не будет уничтожать живую разумную жизнь на земле. Только регулировать ее. Ведь земля без зверья была бы очень голой, пустой. Человек должен сохранять всех своих младших братьев – птиц, зверей…

– А знаете, – прервал его полковник, – мне теперь кажется, что и та семья мамонтов не погибла. Буря тогда вскоре кончилась, животные могли утоптать как-то снег под собой и в конце концов выкарабкаться из ямы. Даже в течение нескольких дней… Не говоря уж о том, что это могла быть и не единственная семья мамонтов в долине.

Шаги в неизвестное

Разговор на взморье

– Иногда мне кажется, что все это было только сном, – задумчиво сказал инженер, потирая лоб. – Хотя, вместе с тем, я прекрасно знаю, что не спал тогда… Да что там говорить! Уже ведутся научные изыскания. Создана группа. И тем не менее…

Он усмехнулся, а я насторожился.

– Дело в том, что обычно мы считаем, будто ритм, в котором мы живем, и есть единственно возможный ритм. Между тем это не совсем так. Улавливаете мою мысль?

В ответ я пробормотал что-то насчет теории относительности. Правда, я представлял ее себе не вполне ясно…

Инженер улыбнулся:

– Пожалуй, я имел в виду не совсем это. Попробуйте представить себе, что получилось бы, если бы мы начали жить быстрее. Не двигаться быстрее, а именно жить. Живые существа на земле двигаются с разной скоростью – от нескольких миллиметров в час до нескольких десятков километров. В Шотландии, кажется, есть муха, которая летает со скоростью самолета. Но я говорю не об этом. Не двигаться быстрее, а жить.

– Но ведь многие живые существа и живут гораздо быстрее человека, – сказал я, стараясь вспомнить то, что в школе учил по биологии. – Простейшие, например. Парамеции, по-моему, живут всего двадцать четыре часа. Некоторые жгутиковые и того меньше.

Мой собеседник покачал головой.

– Просто они живут короче, чем мы. Но не быстрее. – Он подумал. – Наверно, вам будет трудно понять, о чем я говорю… Вы ничего не слышали о событиях в районе Лебяжьего в этом году?

– Еще бы! В Ленинграде очень много об этом говорили примерно месяц назад. Но никто толком ничего не знает. Рассказывают чуть ли не о привидениях. О девочке, которую какой-то невидимка не то бросил под поезд, не то вытащил оттуда. И еще о краже в магазине… А вы об этом что-нибудь знаете?

– Конечно. Я и был одним из этих привидений.

– ???

– Если хотите, расскажу.

– Конечно хочу! – воскликнул я. – Еще бы! Давайте прямо сейчас!..

Разговор происходил на Рижском взморье, в Дубултах, одном из маленьких курортных городков в получасе езды от Риги.

Я жил там в доме отдыха весь сентябрь и быстро перезнакомился со всеми обитателями особнячка на самом берегу моря. Только об одном отдыхающем, рослом худощавом блондине, я знал очень мало. Это было тем более странно, что после первой встречи мы оба почувствовали какую-то взаимную симпатию.

И я и он любили рано утром, часа за два до завтрака, прогуливаться по совершенно безлюдному в это время пляжу. Коростылев – такова была фамилия блондина – вставал раньше и отправлялся пешком по направлению к Булдури. Когда я выходил на берег, он уже поворачивал обратно. Мы встречались на пустом и казавшемся каким-то покинутым пляже, раскланивались, улыбались друг другу и продолжали свой путь.

Казалось, у каждого из нас после этой встречи оставалось такое впечатление, что нам было бы очень интересно остановиться и поговорить.

Однажды утром, выйдя на берег, я застал Коростылева за какими-то странными действиями. Инженер сидел на скамье, затем опустился на корточки и стал водить пальцем по песку. Лицо у него при этом было очень озабоченное. Но, сделав так несколько раз, он успокоился. Потом он увидел летящую бабочку и тоже повел рукой в воздухе, как бы провожая ее. И наконец, несколько раз подпрыгнул.

Я кашлянул, чтобы показать Коростылеву, что он не один на берегу. Тот посмотрел в мою сторону, наши взгляды встретились, и мы оба немного смутились.

Коростылев махнул рукой и засмеялся:

– Идите сюда. Не подумайте, что я сошел с ума.

Я подошел, и между нами завязался разговор, в ходе которого была рассказана история недавних событий на Финском заливе.

Коростылев начинает свой рассказ. Первый час в изменившемся мире

…Надо вам прежде всего сказать, что по профессии я инженер-теплотехник. Я окончил аспирантуру и защитил диссертацию при Московском политехническом институте, но все равно я скорее практик, чем теоретик. Поэтому для меня особенно много необъяснимого в том, что со мной недавно происходило.

Моя более узкая специальность – паротурбинное оборудование для солнечных электростанций. Вместе с семьей я живу на берегу Финского залива, в лесной местности. Работаю в научно-исследовательском институте, который базируется на небольшой солнечной электростанции исключительно экспериментального значения. Здесь же помещается и поселок, где мы все живем. Наш коттедж с небольшим садом – крайний на улице, по которой проходит дорога, соединяющая приморское шоссе со станцией электрички. Собственно говоря, эта дорога и есть единственная улица поселка.

Напротив нашего дома – дача моего приятеля, доцента Мохова. Он тоже сотрудник института. Рядом с ней – продуктовый магазин или, вернее, ларек, где мы покупаем продукты.

Между задними окнами моего коттеджа и территорией СЭС никаких построек уже нет. Здесь стоит низкорослый молодой лесок, который во время строительства так и сохранили нетронутым…

Это было воскресенье двадцать пятого июня. Накануне вечером жена и двое моих мальчишек отправились в Ленинград смотреть новый индийский фильм. Звали меня, но я намеревался поработать дома.

Мы договорились с Аней, что она оставит ребят на воскресенье у бабушки, а сама вернется утром десятичасовым поездом.

Я подвез жену и детей до станции электрички, поставил машину в гараж и сел за свой рабочий стол.

Засиделся я за ним довольно долго. Друзья звонили по телефону, приглашали слушать новые долгоиграющие пластинки, но мне хотелось закончить один расчет, и я не стал выходить.

Около двенадцати ночи началась гроза. Я люблю смотреть, как сверкает молния, и поэтому, поднявшись из-за стола, подошел к окну и отдернул занавеску. Помню, что гроза была сильная. Ливень хлестал по веткам деревьев в саду так, что они гнулись, а на крыше струи дождя производили впечатление отдаленной канонады. Окно кабинета выходит как раз на электростанцию, и я несколько раз видел, как верхушки лип за оградой и крыша здания, где помещается реактор, освещались мгновенным синим светом.

Затем в поле моего зрения появился синеватый вздрагивающий шар объемом с маленький арбуз, полупрозрачный, фосфорически светящийся. Он возник где-то слева от дома, в чаще деревьев. В нем было какое-то отдаленное сходство с медузой, когда это животное всплывает из морской глубины.

Я первый раз в жизни видел это явление.

Шар проплыл мимо веранды так близко, что, казалось, он неминуемо заденет ее, и полетел к постройкам электростанции. Я следил за его полетом, что было очень легко, так как цвет его к этому времени изменился и стал ярко-желтым, как вынутое из вагранки железо. Он ударился о крышу здания реактора, подскочил от толчка, ударился еще раз и не то чтобы взорвался или лопнул, а как-то утек в крышу.

Я испугался, что там начнется пожар, и поэтому выбежал на крыльцо и обогнул дом, чтобы посмотреть, не угрожает ли электростанции какая-либо опасность. Но на крыше главного здания, которая была мне хорошо видна из сада, не замечалось никаких признаков огня. Повсюду было тихо. Косые линии дождя продолжали хлестать по траве и по деревьям. Простояв с полминуты у стены дома и промокнув, я вернулся в кабинет.

Было уже поздно. Я лег спать, и после этого, утром, началось то, о чем я буду рассказывать.

Проснулся я около восьми часов и удивился тому, что спал так долго. Обычно у нас встают в шесть.

Гроза ночью кончилась. В окно мне были видны кусочек голубого неба и ветка липы, стоящей в саду у самого дома. Глядя на нее, я порадовался тому, что день был безветренный – листья висели совершенно неподвижно.

Вскоре я ощутил, что во всей обстановке комнаты было что-то необычное. Прежде всего, до моего слуха постоянно доносились какие-то странные звуки. Как будто неподалеку кто-то перекладывал с места на место большие листы бумаги.

Прерывистый шорох, который временами становился тише, а затем опять усиливался.

Потом я понял, что не слышу привычного отчетливого тиканья больших старинных часов, доставшихся мне от деда. Часы эти ни разу на моей памяти не останавливались, и мысль о том, что они испортились, была для меня очень неприятной.

Я вскочил с постели и как был, в пижаме, подошел к окну, которое выходит не в сад, а на залив.

Отдернув штору, я бросил мимолетный взгляд на берег и асфальтированное шоссе, повернулся и пошел к часам. От того, что я увидел, у меня осталось какое-то тревожное впечатление. Волна, набегающая на песчаный пляж, два пешехода на обочине дороги, мотоцикл, мчавшийся по асфальту, – все было как обычно, и в то же время во всем ощущалась какая-то странность.

Подойдя к часам – это был старинный швейцарский механизм, заключенный в резной дубовый шкафчик, – я открыл дверцу, чтобы посмотреть, что же с ними стряслось. Я открыл дверцу… и замер.

Вы понимаете, что я увидел! Маятник на длинном и толстом бронзовом стержне не висел вертикально. Он был отклонен влево, то есть находился в наиболее удаленном от равновесия положении!

Помню, что в детстве, двенадцатилетним мальчишкой, я часто мечтал о том, чтобы сделать какое-нибудь чудо. Например, подпрыгнуть и не опуститься сразу на землю, а повиснуть в воздухе. И я прыгал десятки раз, прыгал до изнеможения, но сразу же исправно падал на землю в полном соответствии с законом всемирного тяготения. Но неудачи не мешали мне мечтать. Я представлял себе, что если не сегодня, так завтра я вдруг сумею избавиться от сковывающей меня силы тяжести и тогда… Тогда фантазия разыгрывалась совершенно безудержно. Я уже парил над землей, перелетал границы, помогал революционерам бороться с жандармами, освобождал из тюрем узников капитала и вообще совершенно переделывал мир.

Каждый из нас в детстве мечтал о каких-нибудь чудесных крыльях, о шапке-невидимке или еще о чем-нибудь подобном.

И вот теперь я увидел осуществившимся мое мальчишеское чудо. Маятник наших часов был освобожден от силы тяжести. Его не притягивала масса земли. Он парил в воздухе.

Не знаю, как вел бы себя на моем месте кто-нибудь другой, я же был совершенно ошарашен, подавлен и с полминуты, наверно, продолжал смотреть на маятник. Потом я встряхнул головой и протер глаза.

Часы не шли, а маятник находился в крайнем левом положении. Это было невероятно, но это было так.

Я рассеянно глянул в окно, и то, что я там увидел, заставило меня вздрогнуть.

Пейзаж ни на йоту не изменился за то время, пока я смотрел на маятник. Все та же волна катила на берег – я запомнил ее по кипящему, завернувшемуся вниз гребню, – два пешехода были на дороге в том положении, в каком их застиг тогда мой мимолетный взгляд, и мотоциклист оставался на том же самом месте.

Помню, что больше всего меня поразил мотоцикл. Это был «Иж-49», и шел он на скорости не меньше чем пятьдесят километров – я видел это по синеватому выхлопному дымку, отброшенному на порядочное расстояние от глушителя. Мотоцикл мчался и в то же время стоял. Стоял и не падал набок опять-таки в полном несогласии с законами равновесия.

Я тогда решил, что я сплю и все это мне просто снится. Я ущипнул себе левую руку и вскрикнул от боли. Нет, я не спал.

«Забавно!» – сказал я себе, хотя мне было совсем не забавно, а даже страшно.

Я еще раз оглядел комнату и посмотрел в окно.

– Я инженер Коростылев, – сказал я вслух. – Меня зовут Василий Петрович, мне тридцать пять лет, и сегодня воскресенье, двадцать пятое июня.

Нет, я не сошел с ума. Я был в здравом рассудке.

С замирающим от страха сердцем я вышел из комнаты, повернул в передней ключ и толкнул дверь, выходящую в сад. Она не поддавалась. Тогда я толкнул сильнее и нажал плечом.

Раздался треск, и сорванная с петель дверь упала на веранду.

Я остолбенело посмотрел на нее. И дверь вела себя не так, как прежде.

Кстати, этот треск был первым нормальным звуком, дошедшим до моего слуха в то утро. Я понял, что, пока я находился в комнате, меня все время окутывало какое-то странное молчание, прерывавшееся только шорохом.

Не найдя никакого объяснения тому, что случилось с дверью, я пошел по дорожке к низенькому редкому забору, отделяющему наш сад от дороги. И тут опять началось странное. Когда я уже почти дошел до калитки, я почувствовал, что мне сейчас трудно будет остановиться. Было такое впечатление, будто меня несут вперед инерционные силы, какие испытываешь, например, когда сбегаешь по крутой лестнице.

Я с трудом «затормозил» у забора и вышел на улицу.

Мирно стояли дачи нашего поселка. За заборчиками сушилось детское белье. От огромного царственного тополя в шатре светло-зеленых глянцевитых листьев, стоявшего возле дома Мохова, лился сильный свежий аромат. В чистом послегрозовом небе ярко светило утреннее солнце.

Судя по наклону травы и по тому, как гнулись ветви тополя, можно было предположить, что дует довольно сильный ветер. Да и волна на заливе тоже говорила о свежей погоде. Но я этого ветра не чувствовал. Мне было жарко.

Постояв некоторое время у калитки, я подошел к мотоциклисту.