Негородская сюита

Лапа – это самая лучшая корова в целом мире. В нашей деревне больше таких нет. А любовь есть. Много. Доброй. На всех и для каждого. Даже мы с Лидкой это знаем… Море… Папка и мамка… Цветы… Федька… и море…

Алый цветок

Весну не люблю. Кашеобразная муляка с дождями и снегом. Набухшие почки с лоснящейся кожей. Ветры. Дикие и наглые. В каждую щелочку, в каждое окно, в каждую дверь. Стервятники мартовские. Кругом вода. Ее так много, что не спасают и резиновые сапоги. Такое впечатление, что босой и мокрый. Грязно и скользко. Но не душевно. Хотя… и птички поют, и солнышко лучами пригревает. В сон клонит. Особенно после обеда на свежем воздухе. Как-будто кто шепчет, так ласково и настойчиво: «Ложись, Егоровна. С утра наломалась, покрепче лошади, хоть сейчас отдохни!»

Подумаешь, весна. Любовь эта! Тьфу, на нее три раза! Надо делами заниматься, а не любовью тешиться. Налюбляться аще. Молодо-зелено. И что за народ нынче пошел? Неработящий, тока гулящий. Идут, смотри на них, с баяном, день белый на дворе, а у них всегда весна. Все улыбаются, да говорят: «Че, Егоровна, злая такая? Все дела не переделать, тем более в селе. Успеется!» А я им: «Успеется, как почем ноги зря бить! У! Нет на вас управы!» А они еще больше раззадориваются. Весна! Не люблю ее. Такая противная, не договориться. Вон, перину вынесла посушить хоть немного, а она – градом, как дала. Град с куриное яйцо. Беда, люди! Еле перину спасла. С реки бежала, я там иногда сижу на ломаном дереве. Его когда-то гроза с молнией расколола. Страху-то было! Только хрясть и все! Вот и любовь эта, только хрясть и все! И как жить? А сижу я, потому, как нравится на природу смотреть. По воде утки плавают, крякают, стаями прямо хороводы крутят. За рыбу дерутся до крови. Сама видела. Цветастые такие. Прохладно и тихо. Но не душевно. Хотя…все вроде бы ничего, да в груди что-то не так. Поспать что ли.

Всю свою жизнь я Егоровна. Еще девчонкой по селу бегала – Егоровной кликали. Все потому, что как бабка, больно любопытная и болтливая была. А че? Характер такой. Обычный, как у всех женщин – мутный! Тьфу ты! Мудрый! Мы ж, мужика, как на ладони видим. А че его видеть? Он один, как на подбор, хоть у нас в «Думовке», хоть даже в энтой Америке. Мужик, как мужик. Это тебе не баба. Баба – она тоже одна, но разная. Прямо, как эта весна! Загадочная! Вон, Евдокия, красавица наша думовская! Как пляшет девка, с других сел глазеть идут. Мужики, конечно! Че своих мало? А они говорят: «Такой нет Евдокии, как у вас в Думовке!» Ну, я им: «Слепые вы, че ли? Да у вас в «Рыжове» одна девка краше другой, да пляшут так, что цветы замирают!» Они смеются. Молодо-зелено. Вот, отпусти ты Евдокию в энту Америку, тут ей прохода нет, а там вообще останется. А еще, если весна эта? Любовь! Посдурели! Любви не видали, изверги! Она ведь – не шалам-балам на баяне, похлеще весны самой будет. Много понимают, тунеядцы! Она, любовь эта, как вот маленькая уточка, по воде плывет туда-сюда, даже кругов не видно. В цвет весны. Яркая такая щебетуха. Но скромная. Таинственная и чуткая. Там кто-то – фыр-р-р пролетит, а она уже все видела. В руки брать нельзя, а неволить тем более. Только созерцать. Потому, как цикл нарушить можно. Че ее брать оттуда, где она сгодилась и тащить туда, где такая же сидит, только на своей воде? Хоть и вода везде одна. Как мужик. Ноги студятся, а все из-за этой муляки. Дорог нет нормальных и сказали – не ждите. А мы че, трактора что ли, грести, силы-то ведь не те. Вот и приходится, раз пришла, полдня сидеть и обедать здесь же. Небо все в прожилках. Прямо из облаков паутина. Белая такая с дымкой. Но не душевно. Хотя… отдохнуть мне надо. Че-то сердце щемит. Прямо, как в молодости, когда в девках ходила.

Не люблю весну. Все в ней не так. А работы после зимы, хоть во двор не выходи. Мало того, затопит и выгребай ее жижу, да животину мелкую гоняй, чтоб под ногами не крутилась. А вот, землю люблю. Она всегда сговорчивая. Че попрошу, всегда даст, даже еще и больше. Там картошки, моркошки, буряка. Только нравится ей, когда за ней ухаживают. С нежностью. Прямо, как баба. Она тогда все дает и делает. Внимание любит. Любое простое искреннее внимание. Полить вовремя, вспахать, прополоть, поговорить, погладить даже. Живая ведь. В Америке энтой тоже есть земля. Вон, Евдокию запустить, она бы по-русски ей про любовь рассказала. Интересно, а может, не поняла бы русскую речь земля ихняя. Хотя…язык у любви один, настоящий и вечный.

Я замужем не была. Не успела. Другая его уточка подхватила Анисима моего. Вон, в Рыжово к нему ходила. Мне говорят: «Егоровна! Че своих мало мужиков?» А я им: «Мало! Такого Анисима, как в Рыжово не сыскать нигде!» Ну, они: «Молодо-зелено! Дура-девка!» А он, на баяне играл, первый красавец на три села. Я ж не одна к нему ходила – стаей! Мудрая! Та еще по весне. Думала, выхожу, да влюблю, а он – в характер встал, не мужик, а черт, прости Господи, какой-то. То ему Нюська приглянулась, то Фенька из «Цаповки», куда уж до меня. Любовь – она такая, что просто так не отделаешься. Не шутка, а сурьезная вещь. Вся жизнь вон, как у меня, ломаное дерево. Хрясть! И все! Вроде бы, все как надо. Но не душевно.

В общем, спортилась я с Анисимом. Одной ногой в невестах ходила. Как посмотрит на меня, так я ничуть не хуже весны той. Красная, щеки – во! Грудь колыхается, руки ходуном ходят. Красота-а-а… та еще эта грудь! У всех, как у людей, у меня огромная. Че с ней делать такой? Одна мука! Не впихнуть, не выпихнуть, тьфу! Такая морока. Как-то раз сено в стога складывали, а одна соломинка прямо посередке груди встала, а я и не заметила. Грудь же – во! Тут Анисим с телеги спрыгивает и ко мне. Я аж затряслась. Любовь! И говорит: «А че это у тебя такое, Егоровна?» Меня румянец, как залил, ну думаю… не скажу что. А он, тунеядец мой, наклоняется к груди моей, она ж у меня – во, и соломинку зубами берет и вытаскивает. Медленно – медленно. Вся жизнь моя промелькнула перед глазами, почти померла. Да так разволновалась, задышала, как та загнанная лошадь, а Анисим тоже чего-то раскраснелся, довольный такой, та чуть от волнения обоюдного его своей грудью не придавила. Она, как стала вздыматься. А вокруг поле, девки, парни, срамота. Хоть бы весна была, а то любовь и все! Столько дел, земля радуется. Так вот, это не все. Поцеловал он меня в щеку. Так окатило с ног до головы. Но не душевно… Если б грудь не мешала бы, то маленькой уточкой поплыла. Хотя… че городить чего сама не спытала.

Не люблю весну. Тошно мне. В Америку че ли съездить. Чем не Евдокия? Плясать не спляшу, но русскую бабу покажу. Так и есть, прямо в профиль. Пущай знают наших – во-о-т таких! А то, че не то, сразу придавлю, угу, без волнения, просто так.

Как горошек по воде эти маленькие уточки, поплывушки! Могла б всю жизнь бы на них смотрела, точно как на Анисима. Единственный такой мужик был. Золотой. А руки, ага, как раз под мою грудь. Как кто прямо таки вылепил. А играл как! Сама без невест в невесты пойдешь. Уто меньше бы сельских слушала: «Успеется, Егоровна, успеется!» Так и успелось бы! Все на чужое счастье зарятся, своего им не хватает. И что люди, бабы эти? Вон, мужик, никогда не лезет, только если пьяный – по простоте своей природной. Безобидный. Хотя… Если такой, как Анисим, то не плавать бы мне маленькой уточкой, а с целым выводком по реке туда-сюда. Руки же – во! Опять эта кукушка. Та ну тебя! Кукуешь и улетаешь, точно кукушка, а мне потом доживать без Анисима моего. Вроде бы все правильно, но не душевно. Че-то совсем сердце разболелось.

Не люблю весну. Везде подвох. К дереву прикоснешься, так смолянистый сок, за ветку ухватишься – хрясть, прям, как любовь, по дороге домой вернешься – грудь к горлу подпирает – дышать нечем. Вон, разворотило-то как все! Грязища! Тоже мне любовь! Как жить-то?!.. Без Анисима… С грудью такой… Успелось. Три раза обняться на реке этой такою же весной. Говорила ж, спортились мы с Анисимом. А че по-другому можно? Любовь же! Нельзя! Дела-то успеются, а любовь – нет. Проверено собственной судьбой. Река наша Глия – опасная, но красивая. Берега обхватывают воду со всех сторон. Уточки. Маленькие уточки. А весной, Глия разливается на поклон люблящимся. Манит к себе своими жизненными водоворотами. Встречалась я с Анисимом, баянистом своим, прям на Глии возле энтова дерева, неполоманого. До сумерков прибежала, стою, грудь колыхается, сердце стучит, жду его. Платок на плечи приспустила и на грудь немного. А че? Загадочная. Хоть грудь мою и видно за три километра, но все равно, а вдруг не такая, как у всех. Жду его. Летит мой голубь сизокрылый, без баяна, прямо с Рыжова, после работы на поле. Голову высоко держит, чуб – во! Я аж заметалась туда-сюда, как маленькая уточка. Добежал. И в охапку меня, и слова не дает сказать, только одно: «Егоровна, ты моя, изумрудина!» Я ж сначала думала ругается с любви-то, весна же, а мы спортились. Как оказалось, так ему это слово нравится. Необычное. А тут платок, что мамка справила гостинцем с ярмарки, вдруг как полетел и в воду. Я кричать, мамка ведь! А Анисим прыг, холодно уже, и за платком. А ветер, пуще прежнего. Не люблю весну. В общем, отплыл шагов на десять, достал платок. Сам мокрый, грязный, трясется. Я его обняла и говорю: «Спасибо тебе, Анисим!» И добавила: «Кровавик ты мой!» Он глаза вытаращил, говорит: «Какой такой кровавик?!» А я отвечаю: «Такой, как изумрудина – камень. Темно-красный, как цвет сердца, мамка рассказывала. Кольцо у нее от бабки с кровавиком осталось. Потом, мне отдаст, а я своей дочери». «А! – ответил Анисим и сказал – а, давай греться!» А я ему: «Костер?», он: «Зачем? Весна же!» И только ко мне, а тут хрясть гроза, и дождь, и молния – все вместе, не к добру прямо. Март, а здесь прямо май. И то дерево, под которым обнимались, только хрясть и все! Под самый корень! Страшно! Я его обняла и прижалась всей своей огромной грудью и говорю: «Анисимушка! Кровавик мой ненаглядный! Простынешь, давай до дому, а?» А он вдруг и согласился. Так мы и пошли, только быстро, прохладно ведь и вечер уже.

А на следующий день его не стало. Не люблю весну. Телегой придавило, лучше б моей грудью. Помер Анисим, кровавик мой. Отневестилась. Всякое бывает. Но не душевно… Хотя… кто че знает? Никто. Только сам Бог. Вот зачем он Анисима себя взял туда, он-то мне здесь нужнее будет. А сердце, да болит сердце, всякий раз, когда весна. Тяжело. Креплюсь. Че пятьдесят тока. Ни детей, ни Анисима, ни жизни. Только ломаное дерево, река Глия и беспросветные дни, да пустые ночи. Плохо мне… Зато, любила. И в энтову Америку не ездила, и не поеду. Вон, другие пущай пробуют. Она ж мне Анисима не вернет. А так бы побежала бы за баянистом своим, кровавиком. Схоронили. Год в забытьи была. Всякое думалось. Мать упросила жить, кто ж за ней в старости доглядывать будет. Одна я такая Егоровна. А отец мой, тоже вот так же, как Анисим помер, только лошадь там безудержная была, вот и стоптала папку. Любила его мать, жить не хотела, грех-то какой, бабка ее заставила, кто ж меня растить будет, да за ней доглядать. Ну, вот и все! Анисимушка мой, кровавик ненаглядный! Уж столько лет одна, но с тобой баянистушка рыжовский. Даже-то и не полюбились. А соломинку всю жизнь вспоминаю, слава Богу, что в грудь мою попала. А то до сих пор бы запах твоих волос не знала бы. Такой же, как весна. Необыкновенный и очень родной. Успеется… молодо-зелено…

Евдокию в энту Америку не пустим. Здесь ее место и земля. Пущай мужиков баламутит. Любовь же! А то че? Ни че! Тунеядцы тоже люди! Им любиться надо. А то «…злая ты, Егоровна, злая!» «Та не злая я, жизнь весной скрутила, только хрясть и все!» А они: «Да, знаем все уж, скока лет одна на берегу в платке мамкином всей грудью маешься! Поклон тебе, Егоровна!» А я ведь Прасковья. Пашка. Мать в честь отца Пашкой назвала, а так, как нету такого имени женского, то Прасковья. Но для всех Егоровна, даже для Анисима.

Пойду я. Совсем холодает, да и сердце чуть отпустило. Впереди ночь. Тяжко… Ни че, мамка щас воду закипитит, чай попьем. У нас чай в Думовке самый лучший чай из трав. А варенье лучше, чем в энтой Америке, точно! Подумаешь весна! Жисть-то идет! Хотя… для кого как. Всю жизнь люблю одного. Скока сваталось, нет! Хрясть и все! Не молодо и не зелено.

Весну не люблю. Странная пора для села. Всем бы собраться надо, как маленькие уточки в стайках, а они, наоборот – в разные стороны. Обманчиво. Страшно. Хотя…и красиво. Особенно, когда нет костра у воды, но с огнем в сердце. «Иди, Егоровна, домой. Ложись!» – будто кто шепчет. Пень – не пень, дерево – не дерево, один Анисим – Анисим, кровавик мой ненаглядный. Ветры. Это они мой платок сдули. Ненасытные. Мало им ломаных судеб, еще подавай. У! Управы на них нет! Хотя…природе виднее. Весна… Но не душевно…

Ковыльная радуга

Недавно ездил в город. Но жить бы в нем не хотелось бы. Шумно и пыльно. А еще, машин много. Разных. Просто, ужас! Куда голову не поверни! Зачем столько? Люди, что пешком ходить разучились? У них ведь рядом все – и магазины, и столовые, и даже театр есть! Это не то, что у нас, до ближайшего магазина – почти два километра, не говоря о театре. Что я в нем не видел, в театре этом? Людей, что ли! Их бы в огород, да лопаты в руки – обычный деревенский театр. Им еще деньги за это платят, а нам – шиш! Мать если только погулять отпустит ненадолго, как раз до магазина ближайшего и обратно. Напридумывают там себе и играют артисты эти. А кто хлеб с полей убирать будет? Свиней кормить? Цыплят заводить? Картошку копать? Так, вот и я об этом. Театр… Еще и учатся на артистов. Вон, у нас таких артистов – пруд пруди круглый год. А под праздники – вообще куча! Не за деньги, а под судьбу. Весело! И без машин причем. Большая часть деревенских пешком ходит, другая – на велосипедах и только зажиточные – на машинах.

Вон, у одноклассницы моей Клавки Вилкиной – пацан семь лет, артист еще тот. Она его рано родила, в шестнадцать лет, случайно. Роль такая выпала в нашем жизненном театре. Особая. А ее что, кто спрашивал, пока она дрова под сарай собирала. Никто. Любви захотелось. На любви-то тебе, сколько хочешь. Так нет, выбрала себе Коляна Зотова, вон, теперь театральная копия бегает – Степка зовут. Ох, и шустрый малый. То Клавку, мать свою, в курятнике запрет, то цыплят затискает до полусмерти, то собаке из бумаги крылья привяжет. Весело! Одни слезы за другими матери. Порет его, не переставая. Может в театр его отдать, та хоть бы деньги Клавке приносил и потише может бы стал. Она ж, одноклассница моя, так и не выучилась. Видать и не выучиться. У нас ведь в деревне все просто – бабы рожают и на хозяйстве, мужики работают и пьют на хозяйстве. Потому, все, крест на учебе. Зотов же ушел от нее к Семиной Райке, тоже одноклассница. Вот, она точно театралка. Нет, театральная артистка. Увела его, козла, прямо взяла за руку и к себе. А он пошел, не сопротивляясь. А Степка кому? Театр и только! Весело! И что это такое в свете творится? Люди, что понимать любовь настоящую разучились? Кто же будет поколение в стране поднимать? Деньги на театр давать? В магазине плюшки покупать? Да… Суета городская.

Эх, Клавка, Клавка! Не захотела со мной за одной партой сидеть, вот теперь с маленьким артистом на всю жизнь. Роль такая. Мать она, а дети, как известно, это навсегда. Они ж по любви и из любви. Колян Зотов бросил Семину Райку. Ну, как бросил – Стеша Буркина увела. Да, взяла пальцем поманила, а он и пошел. Райка плакала, даже к Клавке сходила. Обе рыдали, а Степка кому?

Мужика хорошего, то есть непьющего в деревне, да в любой, найти трудно. Проще иголку в стоге сена ночью при звездах отыскать. А Зотов ведь не пьет совсем, но козел! Натуральный! Роль у него такая. Козлиная. Сама жизнь дала не спрашивая. Все бабы его вечно были, еще со школы. А я? Че хуже? Хорошо, хоть не козел. Сплошной театр. Весело! Одни страдания за другими. Так и живем, без машин. Все артисты, как на подбор.

Степка все равно мальчуган покладистый. С ним только завяжись, так он, как щеня ходить следом будет. Колян обрюхатил мать его и бросил, то есть увели. До сих пор ведут. Клавку жалко было. Предлагал ей другую роль – быть моей женой. Отказалась. Вот такой я артист. Никудышный! Врет она все, обожглась на Коляне, теперь на меня, как на воду дует. За что? За то, что не козел! Ну, чем не театр? Одна драма за другой. Весело! Как жить? Непонятно. Может дрова поколоть.

Семина Райка – скороспелка была, но не брюхатилась. Жизнь так решила.

Любви – во! Мужиков – во! А толка бабе – шиш! Че ищет? Размалеванная, расфуфыренная, с какой стороны подойти не знаешь. Кукла такая в театре нашем деревенском. А Клавка нет, скромная и добрая. Одевается спокойно, косу еще подвязывает, тяжелая больно. Волос у Клавки очень густой и темный, аж синевой переливается, как воронье крыло. А лицо – белое и бархатное, и усики, такие маленькие над верхней губой. Чем не артистка? Как с холста писана. Тянет одна все хозяйство, родители далеко уехали, на Север к брату ее. А Степка кому? Зотову что ли? Отцу его? Веденный он, пожизненно. Лучше б пил, прости Господи.

А я из армии вернулся. Роль у меня такая была. Дай, думаю, к Клавке загляну, а там вон, Степка уже стрепеток носится. Зря она со мной отказалась за одну парту сесть. Сейчас бы Степка нашим сыном был. Деревенщина, одним словом. Я ж раньше уехал до армии и не знал про этого козла Коляна, прибил бы. Нет, напоил бы до обморока, чтоб знал, что баба – это не кукла, и играться с ней так негоже. Понимать надо!

Город он всегда какой-то чужой. Не наш, не деревенский. Толпы спешащих людей, собьют и не заметят. А че? Таких вон, и без театра сколько хочешь. Совести у них нет, только дела свои. А мы че? Дурнее всех с лопатами и вилами? Понавыучивались артисты, и все – шиш! Городские такие выпендрежники. Машины им подавай. А в огород малину собрать, не хотите ли? Или крышу чинить в доме? Или цветы полить? Ага! Держи руки шире! Мы же есть. Весело! Голытьба безмашинная. А Степка кому?

Вилкина Клавка не то, чтобы мне нравилась, но че – то в ней всегда было. Вот, Семина Райка – никогда. Она ж, как змея изворотливая. Вся по моде и мужика приучает. Че его приучать, тем более, если козел такой, как Колька Зотов. Бросил сына и пошел. Что за роль такая? А Степка, хоть и артист, но толковый, учится хорошо, только девок бьет. Я ему тут недавеча объяснял, что нельзя так, девка-то – она, есть мать будущая детей твоих или вон, его, а вдруг ударишь и все, шиш! Будет, как Райка Семина – куклой. А он мне и ответил, «…что Райка Семина, хоть и не мать, но ведь тоже девка, причем уже жизнью битая. Лучше б в школе ее кто-нибудь раз треснул как надо. Пятерых родила бы…» Ну, я и остолбенел, вот пацан дает! Все знают, что у нее роль куклы, а по-бабскому значит – шиш! Истерзанная и неприкаянная. Весело! Театр… Да, кому он нужен этот театр? Денег нет порой на конфеты, чтоб Степке купить. Вот, работаешь, работаешь, все матери с отцом отдаешь, болеют они. А Степка леденцы любит с пряниками. Напихает полный рот и смеется от счастья своего. А Клавка кричит на меня: «Витька! Че ты делаешь? Еще, не дай Бог, задохнется. Он же по одному леденцу есть не хочет! Да, еще и пряники. Не пущу тебя на порог больше, Коленкин! Че ходишь? Степку балуешь, меня от дел отвлекаешь! Иди отсюдова!» Я молчу, а сам думаю, как идти-то? А Степка кому? Райке Семиной что ли. Она уже одна привыкла, ей дитеха, что мужик, как испытание, а потом – опять одна. Хорошо, что за одну парту с ней не сел, все звала, проходу не давала. Благо переезд был и в армию. Я ведь о ней вообще не вспоминал, только о чернявой Клавке. Не до театра было. Подъем и пошло. Подъем-то ничего, я ж деревенский, привычный, а остальное – нелегко. Особенно, строевое все. Нашагался по команде, наверное, на всю жизнь. А сейчас сам шагаю, как хочу и где. Зачем мне машина? Только, чтоб в театр Степку свозить и обратно! Он мне ведь, как родной. И че этого Зотова к Клавке занесло? Козел – он везде козел. Может, ему плохо было, а Клавка его пожалела, а потом он ее. А Степка кому? Пойду, воды принесу.

Мать и отец у меня болеют. Старые уже. Бросить не могу. Роль у меня такая – сыновья. Раньше они меня поднимали, а теперь я за ними приглядываю. Мать готовит и по силам дом держит, а отец – в основном, по двору хозяйничает. У обоих – сердце. Как прихватит, все, ничего не помогает. Приезжал врач с города, сказал, что мать оперировать надо, а отца четыре раза в год под капельницы – подпитывать сосуды. Вот и денег нет, откладываем. Какой тут театр может быть? Придется терпеть. Была б машина – продал бы, и подлечил бы мать и отца. Да откуда ж она.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.