Полутени

Предварительная консультация проходит в светлый кабинете, витражные окна, вид на океан, премиленькая секретарша. Глаза немного стеклянные, зато губы, грудь, попа, все на месте. Сразу подает кофе, горячий, обжигающий нёбо, как он любит. Проводит на встречу с целителем, как этот высокий пожилой мужчина с добрыми голубыми глазами, просит себя называть. «Я исцеляю души и судьбы. Вам подобного никто больше дать не сможет». На стенах висят многочисленные дипломы, на открытых полках громоздятся награды. Известен на весь мир, в интернете полно восторженных откликов.

«Моя жизнь полностью изменилась после очищения сознания. Стало везти в каждом начинании. Я наконец раскрутила бизнес и зарабатываю большие деньги. Я знаю наперёд, что и как мне делать».

«Я перестал чувствовать себя неудачником. Раскрыл в себе таланты художника. Мои картины продаются. Я бросил опостылевшую работу и полностью отдался творчеству».

«Больше никаких волнений по поводу и без. Я само спокойствие и моя интуиция меня не подводит. Я дышу полной грудью благодаря процедуре очистки сознания».

Тысячи отзывов – целитель исколесил полмира, видимо.

«И я хочу так! Хочу быть свободным от сомнений. Хочу удачи! Хочу полноценной жизни, такой какой я хочу!»

Сеанс назначен. Оба стоят в полумраке. Один в недоумении, второй в горделивой позе. Мысли тают, неприятные воспоминания стираются, их заменяет установка – моя жизнь – чудесна! Кажется, теперь можно разобрать слова, их значение открывается. Что-то вроде: я отдаю жизнь в твоё распоряжение, от тебя получаю чистый лист… Разве так должно быть? Смысл слов мгновенно растворяется, едва коснувшись слуха и восприятия. Легкий туман заполняет сознание. Был ли он вообще чем-то недоволен? Как может не нравиться жизнь? Жизнь прекрасна, волшебна, в одной своей возможности – она тебе дана. Так живи!

Нос чешется нестерпимо. Он еле удерживается, чтобы не почесаться. «Я обладаю твоей душой. Взамен даю тебе счастье». Не нравится ему этот язык. И голос этот, проникающий во всей клетки тела разом. И тяжесть рук и ног. И неподходящий зуд.

– Апчхи! – как громко, оглушительно, жизнеутверждающе он чихнул.

– Дааа! – раздается торжествующий крик.

Второй смотрит, как загораются красным глаза первого. Какая странная у него голова, деформированная, словно рога на лбу. Небольшие, загнутые, чёрные. В свече какой-то наркотик? А руки, что эту свечу держат, по ним же кровь течёт! По пальцам с длинными когтями, по локтям с шипами. С шелестом раскрываются крылья. Перепончатые, чешуйчатые, они сомкнулись над головой.  Вопль прорезает горло, сворачивает язык в узел, ногами не шевельнуть, не произнести ни слова. Он забыл как говорить, забыл как кричать. Он забыл, как называют это создание, возвышающееся перед ним. И как поднять ногу, чтобы перешагнуть пылающий круг огня. Глазам больно от слепящих знаков, вписанных в круг. Кто их нарисовал? Кто поставил его в центр огня? Кого его?

– Энжи, детка, запиши сорок четыре души плюс

Подходит к концу весьма продуктивный день. Опустошенные, бессознательные тела вывезли по разным психиатрическим больницам. Полностью недееспособны. Шизофрения. Нервное истощение. Амнезия. Слюна в уголке рта, закатанные глаза. И сорок четыре отчета о проделанной работе за сегодняшнее число. Работодатель будет доволен, возможно повысит. Как хорошо, что они почти все или чихают, или чешутся, или переминаются! Очень мало, кто остаётся неподвижным и получает ту, жизнь, о которой мечтал. Сознание очищается от комплексов, сомнений и страхов, и они просто-напросто начинают жить, не существовать. Да, теперь они удачливее, раз этот бонус обещан договором, и талантливее. Душа достаётся организации, потому что договор стандартный с давних, древних времён, и мелкий шрифт никто не отменял.

Энжи вбивает в базу информацию о душах, раздел «Новая жизнь». Сознание очищено от сознания, без химии, старинной, проверенной веками практикой. «Полвека, -думает он, – Полтысячелетия вернее. Ещё половинка миллениума и повышение до командующего легионом обеспечено». А пока он рядовой собиратель душ, с весьма интересной методой.

– Это тело мне жмёт! – жалуется Энжи.

– Завтра придут новые, выберешь что поудобнее.

– А ты?

– У меня вполне презентабельный вид. Благородный муж в годах. Седина и мудрый взгляд имеется. Таким доверяют. Я в бизнесе подольше, кое-что понимаю.

– Сколько дураков ведётся на приманку, не перестаю удивляться.

– Люди всегда недовольны жизнью, какая бы она не была. То им мало, то много. Они не видят сути, жаждут изменений. Истина неизменна – суть жизни в жизни. Я понял это, когда отверг собственную жизнь и стал тем, кем стал.

– Ты тоже недоволен?

– О, нет! Я доволен, доволен каждым днём на бренной земле. Сдай отчеты до полуночи или наши дни на этой самой земле урежут.

В вагоне метро молодая девушка листает яркую трехстраничную брошюрку, взяла в торговом центре. Что-то в этом клочке бумаги её привлекло. Новая жизнь. Изменение сознания и качества жизни. Девушку бросил парень, она заедает любовь мороженым, стараясь не думать, как мороженое заест её бока. В любви не везёт, вот совсем. Жизнь сплошная тоска… Сначала бесплатная консультация, горячий кофе и шарик мороженого. Словно знали, что она любит фисташковое. И целитель приятный, и глаза у него голубые-голубые, совсем у её великой разбитой любви…

Преемник

Он сказал: «Пойдём к горе». И вручил мне свиток.

Трубка его давно погасла, но он продолжал жевать мундштук, периодически гоняя в узких губах.

– Не открывай.

Выходило что-то вроде «не овывай». Я отпустил завиток бумаги.

– Почему?

– Не открывай, говорю, – «не овывай, ю».

Открыть следовало у подножия горы.

Он появился внезапно. С неба посыпал снег, мокрый, липкий, забивающийся под воротник и стекающий ледяными струями по спине. Снег напоминал навязчивых мух, вился, хрустел, не отмахнуться, не спрятаться. Я не любил зиму, с вьюгой с горы к поселению спускалось чудовище, поживиться. Прошлой зимой унесло мою сестру.

– Вынырнуло из темноты, – рассказал я, – мы кидались снежками, как дети. Тьюи такая меткая, она всегда попадает в голову или в глаз. Я оттирал очередной снежок, когда она закричала. Тоненько. Нежно даже. Я помню кровь на снегу и помню, как бежал. Везде снег, везде, и красные следы. Я не видел их, только силуэт, огромный, рогатый и хвост змеей. Я протянул руку, будто бы мог ухватиться за Тьюи. Руку что-то сильно дернуло, боли не было.

И вот.

Я показал кривые шрамы на запястье.

И тогда он сказал, что мы пойдём к горе, вдвоём.

В поселении его не замечали. Он пил пиво, пыхтел вонючим дымом, не снимал ни перед кем островерхой шляпы. Говорил мало, обрывисто и только тогда люди будто бы просыпались, рассеянно хмурились, разглядывали про, озирались по сторонам, призывая в свидетели хоть кого-нибудь. Стоило ему замолкнуть, как он тут же исчезал для них. Но не для меня.

– Как тебя зовут? – спросил в первую встречу. Он достал маленькую книжицу, погладил истёртую бурую кожу, пролистал.

– Пусть будет Марций.

Я старался не называть его по имени, мы никак к друг другу не обращались, хоть и провожали каждый вечер робкое зимнее солнце в сумерки, в ночь.

Я поправлял соскальзывающие ноги, отфыркивался от снежных мух, косился на рукоять меча, упирающуюся под рёбра.

– Держи крепко.

Он говорил и о мече, и о себе. Я ненавидел зиму всё больше.

– Боги обратились в чудовищ, когда люди перестали в них верить, – сказал я.

– Интересно говоришь, мне нравится. В чудовищ поверить легче. А страх кормит лучше благоговения.

– Что такое благоговение?

– Его ты испытаешь, когда дойдём.

Гора напомнила мне кашу из детства. Мама наполняла глубокую тарелку, каша высилась могучей, непоколебимой твердыней. Я покорялся ей, она мне никогда.

– Слишком, – прошептал я.

У подножия лежало озеро, лёд затянул водяную гладь узорным панцирем, гора смотрела в сверкающий доспех и в отражении выглядела больше, страшнее.

– Снег прекратился.

Чёрный небосвод впитал весь снег, вьюга бушевала на нем мерцающим танцем звёзд.

– Ждём.

Он загасил трубку, завернул в тряпицу, спрятал у груди. Снял шляпу, завернул острую верхушку, оставил сиротливо лежать у кромки ледяного озера, перевязал седые волосы тесемкой.

Чудовище выпрыгнуло из под земли. Набросилось на него, подмяло, бросило на лёд, ринулось следом. Он встал, отряхнулся, вытянул руку. Я отчаянно вынимал меч из ножен, руки падали безвольными плетьми, колени подкашивались.

Чудовище это или бог – в тот момент смыслы испарились, слова разбились об ужас, сковавший меня. Оно походило на волка и медведя, сквозь мех поблескивала голубая чешуя, длинный хвост украшали шипы, голову ветвистые оленьи рога. Оно дышало холодом и совсем не пахло. Живое должно источать запахи, приятные или мерзкие, какие-нибудь. Чудовище пахло разве что тьмой, отчаянием.

Огромная пасть распахнулась, с клыков капала льдистая слюна, чудище упало сверху, лязгнули челюсти. Я повалился на снег, выпустив из рук бесполезный меч.

Чудовище урчало, медленно поворачиваясь ко мне. Звёзды погасли. Лёд переливался, всполохи поднимались из глубины, разливались по поверхности, гасли и вспыхивали. Чудище сделало шаг, завыло. Брюхо его надулось, затрещало, оглушительный вой обрушился на гору. Я приподнял голову, чтобы встретить смерть лицом к лицу. Чёрная кровь брызнула на меня, я попробовал чудовище на вкус. И осознал благоговение.

– Вместе с обликом они утратили и разум.

Он вновь отряхивался, тряс руками, брезгливо морщась.

– Отдохнул?

Я кивнул не в силах ответить.

– Обернись.

Второе чудовище кинулось на меня. В желтых глазах горел огонь. Оно выползло отомстить. Я нашёл меч.

– Годишься, – смеялся он.

Зубы его спорили белизной с зимой. Он набивал трубку, шляпа бодро топорщилась в небеса

– Вытри меч.

Я отбросил оружие далеко и не собирался к нему прикасаться. Кровь второго чудовища оказалась красной. Она впитывалась в красный плащ, и в голубом свечении льда казалась жидким пламенем. Кудри отрасли, губы алели не угасшей ещё страстью, крылья носа заострились, залегли в уголках глаз морщины тревог и забот, но это была Тьюи. Кто-то глухо плакал в ночной тишине, совсем рядом, словно щекой к щеке со мной, отчего и мои щеки странно намокли, замёрзли, отяжелели.

– Вытри меч. Богам не чуждо человеческое. Ты мне подходишь. Ты выжил, остальные увы… увы… Свиток где?

– Здесь, – я достал из-за пояса измятый свиток, – пора?

Он кивнул. Свиток раскрылся сам собой.

– Калеб. Кто это?

– Теперь это ты. Встань, Калеб.

Я встал, с удивлением глянул на девушку, лежащую у ног. Бледная красота её волновала сердце.

– Как она столько прожила?

– Сильный дух.

– А с ними что, Марций?

Из горы выбежали крохотные меховые комки. Они водили хвостами по снегу, к матери подойти боялись.

– Малы пока. Ни к чему грех брать.

– Ни к чему…

Я подобрал меч, тщательно оттер рукавом, вернул в нужны.

– Свиток? – спросил он, влезая мне на спину.

Свиток написал «юг».

– Юг, – повторил я.

– Значит, на юг идём.

– Там будет дом?

– Отныне да.

Малыши подкрадывались к озеру.

– Интересно, как её звали? – спросил я, когда вершина горы перестала звать меня обратно. Утро разрезало горизонт, – Она мне будто бы знакома.

– Первая удача. Тебе встретится много богов. Я тебя научу всему, сынок, ведь для меня эта удача была последней.

Сказка

– Разве же это горе, – сказала лягушка нежно.

Коснулся её Иван – кожа влажная, прохладная, гладкая, не убрал руки. В глаза заглянул – утонул, взгляда не смог отвести от темных омутов: горели в них звезды, со звездами небесными сиянием споря.

Всё знала лягушка. Почему Иван-царевич стрелу золотую в небо пустил, для чего стрела прямо в лапы ей упала. Обещалась теперь тоске Царевича помочь:

– Всем нужна добрая жена, она любое желание исполнить может.

– Будь моя воля, – махнул рукой царевич и понял, что махнул рукой и на желание, и на волю, и на выбор стрелы, – да что тут… младшему сыну один путь.

– Возьми меня, царевич, в жены, – взмолилась тогда лягушка, – не пожалеешь.

Делать нечего, согласился Царевич, завернул находку в белый шелковый платок. Лягушка сидела в платке молча, держала золотую стрелу в лапках всю дорогу. Иван на суженую не смотрел, гнал коня и горестные мысли. Ждали его холодные объятия ночей.

Смех гремел в царских палатах громче колоколов свадебных. Царь взирал на невест старших сыновей благосклонно, стать девичью видать ещё с ворот: взмыленные кони гнулись под тяжестью полнокровных девиц, тянулись за ними телеги с приданым. Не пожалел царь, что отдал стрел заветных. Всего три оставалось у него, ведающих цель. Покойная жена, добрая женщина, принесла с собой не шелка, не жемчуга, не меха соболиные, – колчан со стрелами. С чем нашёл, такую и взял.

– Натяни тетиву и пусти в ту сторону, куда сердце потянет, – говорила жена в первую ночь в покоях царских, – да держи в голове заветную мысль.

Прирастала земля с каждой пущенной стрелой, с востока и запада, с богатого севера, с дикого юга. Желал царь укрепления власти. Из двенадцати стрел за три года шесть истратил: шли на поклон к нему гонцы с дарами, приходили волхвы да колдуны, славили силу великую, леса полнились зверьем, реки рыбою, только жена не тяжелела. В высокое небо отправил царь со стрелой просьбу сердечную, счастья женского для жены пожелал. Трижды возводил лук к небесам, троих сыновей жена принесла в мир, да на третьем истончилась. Всё металась в горячке, твердила про утекающую воду, умения отобранные.

– Из чего стрелы твои, душенька? – спрашивал царь.

– Сбереги последние для сыновей, – стребовала жена последним вздохом, – стрелы им благословением материнским станут.

Хранил царь стрелы до заветного дня. Старел, дряхлел, ждал дня встречи с покойницей-женой, никак не наступал час, вот и решил царь поторопить судьбу. Не подвели стрелы старших братьев, только младшего завели в болото.

– Чего ты желаешь, супруг мой? – шептала лягушка.

Кожу лягушачью сорвала с себя, как платье подвенечное скинула. Распрямила белые плечи, повела молочным бедром, жаром губ дохнула, и разомлел Иван. Виделись ему воды темные, поднимались волны, возносили его и затягивали в глубину, в прохладу, подбирались к груди, вытесняли душу шёпотом.

– Хочу я здоровья для батюшки-царя, – отвечал Иван всем сердцем горячим, тянулся к жене молодой. Мысли по воде кругами расходились:

«Старшему брату земли достанутся, поведёт свою жену по красным коврам, из сундуков её золотом крыши терема покроет, венцом царским плешь прикроет, да и будет судьбы вершить не своим разумом, женой да братом средним подсказанным. Разорит накопленное за годы правления отца, порвут на клочья царство враги очнувшиеся».

– Царь-батюшка велел тебе к утру ковёр сшить, – вспомнил Иван.

Холодны поцелуи лягушки, от них по коже мороз укусами в кровь пробирался, качался Иван на волнах, а лягушка, с глазами ночи черней, над ним раскачивалась. Песню пела, ворожила словами да ласками.

– Я нить к нити плету, заплетаю,

Забираю печаль, забираю.

Вместо горькой этой печали

Я тебе сладкий сон напеваю.

Я тебе жизнь сотку красной нитью,

А к утру вновь лягушкою быть мне…

– Я развею чары, – обещался Иван водам, – К ногам твоим царство положу, только нет у меня царства.

– Не кручинься Иван-царевич, утро вечера мудренее.

Ковром Царевны-лягушки покрыли тело старшего сына, царь пожелал, чтобы искусное шитьё грело бездыханное тело первенца. Жену его, дородную боярыню, выволокли из светлицы едва живую. Коса русая растрепалась, в руках ковёр, на котором алое солнце садилось в кровавое море. Клялась она, что не убивала мужа, в ту ночь не спали они вместе, пришла она в опочивальню мужа и увидела, как обнимает он призрачный женский силуэт, жадно целует и зовёт возлюбленной. «Повезло же дурню», – повторяла она без конца мужнины слова. Но пятна крови на ковре, на измятой сорочке, на холёных пальцах, траурной каймой под ногтями, кровью чертят следы босых ног путь от светлицы к опочивальне.

-Я опару готовлю с любовью, с любовью,

Я прильну, мой супруг, в твоём сне к изголовью,

Белу грудь я покрою огнём поцелуев,

Я в болоте год к году сидела, тоскуя.

Подниму я дворцы как венец караваю,

Все, что снится тебе, все, что хочешь ты знаю.

– Хочу сына, назову в батюшкину честь. И дочь с огневыми глазами и статью твоей, сердечко мое, – выпалил Иван в сахарные уста своей лягушки.

«Средний брат рад, благословение царское к нему перешло. Жена у него, даром что купчиха, науськивает, да поучает: Ваньку в дальние земли отправить, дань собирать, там глядишь и пропадёт братец. Боле не на кого оглядываться, не с кем мериться будет, а в скорости и царь-батюшка отойдёт, совсем старик исхудал.

Младшему кроме бога не на кого надеяться, да и бог любит первенцев. Хорошо, что с доброй женой в земли дальние».

– Не кручинься, – молвила Лягушка, обняла за плечи, голову, косами украшенную краше любого кокошника, на грудь положила, пальцами волновала, губами ласкала, – ты меня из болота вызволил, я за тобой хоть в огонь.

В огне печи поднимался каравай, отец испытывал невесток на свой лад.

Утром среднего брата искали, да не нашли нигде, жена его в платье золотом шитом сама хлеб свой вынесла. Дочь купеческая рукастая, хлеб пышный, царь кусок отрезал и обмер. Была у среднего царевича примета на пальце указательном – родинка чёрная. Упал кусок хлеба на пол, царь отбросил каравай, а в нём сыновий палец. Отыскали среднего царевича в конюшне, изрубленного, истерзанного.

– Ведьма! – кричал царь, ногами топал, – К старшей её, на хлеб, на воду! Сжечь обеих по утру!

Рвалась жена среднего сына из рук стражников, била себя в грудь, в любви клялась, самого царя в убийстве царевича обвиняла:

– Что же ты, старый, творишь? За власть держишься мертвой хваткой! Берегись, Ванюша, он и тебя со свету сживет.

Высоко вился дым, доносил крики женские до богов, в небесах прятавшихся.

Расползлись по царству слухи, что царь силу и молодость у сыновей своих отбирает. К одному духа злого подослал, другого собственными руками изничтожил. Жалели младшего, Иванушку-Царевича, и ликом он мил, и словом добрым одаривал люд, и на расправу был не скор, выслушивал да правду искал. Такого ещё быстрее царь со свету сживет, ведь власть она всякого развращает и близкого врагом делает. Вспомнили, что и от жены царь-батюшка избавился, как сыновей она нарожала. Вспомнили и то, что жену он в плен взял, повстречал в лесу, да там и сделал своей.

Царь по сыновьям слез не лил, на тризне по среднему закусывал караваем Царевны-Лягушки. Жаба Ванькина, даром что зелёная, и ткать, и печь умела – не пропадёт младшенький с доброй женой.

Сам же царь топил горе в вине да на жемчужной груди девицы, что повадилась к нему к рассвету ходить.

– Откуда ты такая, чернобровая? – спросил он в первый раз и больше не спрашивал.

Тело млело, наливалось соками юности. Напевала на ухо царю девица, всё про желания выведывала.

– Чего желать в преклонных летах? – удивлялся царь, – Передать земли хочу в руки надёжные, знать бы какой из сыновей не подведет.

Да только сны ночь колдовала странные, томящие: «Руки не болят, колени не хрустят, глаза вновь небес синей, не талая вода. Идет царь молодым по золоту полей, подле лебедью плывёт чернобровая девица, коса до земли. Поле ширится, не поле вовсе, народ колосьями множится, царю кланяется, славит его как бога среди богов. К чему богу приемники, куда взор его падет, там и власть его».

Дрожали палаты царские, гости под столы заползли, царь державой отгородился, один Иван-Царевич сиял пятаком чищенным. Знал, кто терему резному мчится, ему на гордость, другим на зависть. Вошла Царевна-Лягушка во дворец, запахло первоцветами, запели над ней птицы, сердца застучали неверно. Под руки взял её Иван, к отцу подвёл.

– Вот жена моя добрая!

Ахнул царь: чернобровая, коса длинная до пола вьётся, глаза – омуты манящие.

«Не бывать Ваньке царем! Отошлю прочь, а лягушку его подле себя оставлю!»

«Как смотрит, как смотрит, старый черт, словно забыл, что седьмой десяток разменял».

– Я белой лебедью, я сизой горлицей,

Полечу-поплыву над околицей,

Загляну в окна, в очи милые,

Прогоню из души грусть постылую.

Загляну в сердце красное, лживое

И желание коршуном вырву я.

Подплыла Лягушка к царю, обвила руками-змеями, поцеловала в сухие губы. Блеснул нож, кинулся Ваня на отца. Вспомнил царь молодые годы, заслонил грудью девицу, выхватил кинжал с пояса, бросился на сына. Улыбнулась царевна тайком. Увидели гости, как подбежал царь к танцующей Лягушке, к ногам её упал и дух испустил. Уронил Иван чашу, полилось вино со стола, потекло рекой по полу.

– Чего ты желаешь, супруг мой, – вопрошала Лягушка.

– Царь-батюшка пир устраивает, народ повеселить, хочет, чтобы и ты пришла. Да только как я тебя покажу. Приди на пир лягушкою, красавица ты лишь для меня, под крылом ночи.

«Он отнимет тебя у меня. И царство отнимет. И жизнь».

Царский венец горел на рыжих волосах Ивана, рука, сжимающая скипетр, дрожала. Всё знала Лягушка, не говорил Иван ни слова, смотрела Царевна в глубину его жара любовного, читала в стонах. Не подвела, добрая жена.

– Напою-расскажу я про девицу,

За которой тьма полозом стелется.

Как родной отец дочь проклял свою,

Захотел владеть её силою,

Захотел владеть красотой её,

Среди всех богатств выше всех ценил,

Захотел навеки в рабыни взять,

Выпить досуха, волшебство отнять.

Ночью скинула царица лягушачью кожу.

– Что же, царь мой, Иванушка, всё исполнено? – стояла Царица новая за мужниной спиной, в шитых золотом одеждах, в венце с изумрудами.

Иван-Царь жене руки целовал, со своих пальцев перстни снимал, на тонкие персты нанизывал.

– Не зря в народе говорят, добрая жена и при смерти мужа спасёт.

– Верно, – рассмеялась Лягушка, – Поцелуй же меня, дорогой супруг!

Слаще этого поцелуя не знал Иван, растеклась прохлада по губам, скользнула в рот, заполнила затхлой водой легкие. Вспомнил царь Иван болото, вспомнил как кричала жена старшего брата про женский силуэт, как слова повторяла «повезло, дурню», как смотрел царь-батюшка на Лягушку с узнаванием.

– А ты чего желаешь, Лягушка? – спросил он тогда, ещё несчастным Царевичем, на болоте невесту, развернув платок.

– Исполнить обещание матери, – проквакала Лягушка.

Ой, была у меня свет-любовь матушка,

Поделилась она со мной знанием,

«Все живое вокруг, даже камушки,

Все душой горит – ярким пламенем».

Ты люби, дочь моя, землю милую,

Ты люби, дочь моя, воду чистую,

Они делятся с нами силою,

Они делятся с нами мыслями».

Только злой колдун, отец мой родной,

Не терпел её силу добрую,

Да к тому же пленён был моей красой,

Что змеёю звал, им рожденною.

Он забрал у матушки знания,

Да отправил прочь, в земли соседские,

Но она взяла в приданное

Стрелы острые, стрелы меткие.

Стал отец меня золотом пленять,

Троном из кости, новым именем.

«Подзабудь, просил, ты старуху мать,

Я бессмертие нам выменял».

Отказала отцу, да за матерью –

Только как я могла отказать ему.

Превратил он меня в жабу хладную,

И забрал мою девичью магию.

Вместо скипетра держала Царица в руках золотую стрелу. Вышла на балкон, стрелу на запад направила.

– Чего ты желаешь, отец? – закричала Царица вдаль.

В ответ подбросил шапки народ, восхваляя красоту и величие госпожи своей.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.