Звонок в дверь всегда раздавался неожиданно. За несколько минут до него разряженная Марфа обычно впадала в ступор и сидела на кровати, внимательно рассматривая мишек и утят на обоях. Она чувствовала себя, как ученица десятого класса, которая видит бомбу под столом учителя и не может крикнуть: «бегите!», потому что рот у нее занят чем-то, по-видимому, тряпкой для мытья доски. Она слушает, как тикает бомба, и видит, как длинная стрелка настенных часов становится на одну чёрточку ближе к цифре двенадцать. Раздается звонок в дверь, бомба взрывается, а ученица просыпается в поту в своей постели.

… И каждый раз она вздрагивала своим большим телом. И, отдышавшись, как после кросса, на негнущихся ногах шла к двери.

Осень тем временем задыхалась всё сильнее. Промозглые дни обещали скорую стужу. По утрам замерзали лужи, а по вечерам в стихающем шуме за окном среди ста шагов Марфа различала знакомую походку. Слышать она начинала, ещё когда он выходил из больницы. Пересекал детскую площадку, останавливался, щёлкал зажигалкой, затягивался, шел медленнее. Скоро начинала чавкать слякоть – значит, ровно через три минуты он, стянув перчатку с правой руки, позвонит в дверь.

– Что ж, Марфа свет Михална… дожили мы с вами до полного выздоровления. Через недельку ко мне на контрольный анализ.

Марфа встала, повернула ключ в секретере, вынула панно, протянула.

Он уставился на голубое чудо с задумчивой девушкой и мужчиной с черной полоской вместо усов, потом поднял лицо на полыхающую алым Марфу.

– Это мне?

Она кивнула и искоса взглянула.

Больше Максим не приходил.

* * *

Она ни на что не надеялась. Её странная любовь росла внутри, подобно плоду в утробе.

Но чем глубже природа проваливалась в зиму, тем сильнее Марфа проваливалась в болезненную тоску.

«Я никого не люблю. Я ни в кого не влюблена. Я люблю только себя»

Она повторяла, как мантру, и уже начинала верить в это. Становилось легче, как вдруг ловила себя на том, что смотрит в одну точку и опять прокручивает в памяти, как он отводит глаза, поправляет челку и говорит: «Не торопись, Марфа, не торопись. Всё будет».

Потом включала диктофон, и тотчас, послушно её воле, тёплый голос пел невыносимо.

А то начинала копаться в себе:

– Ты же понимаешь, что нравишься ему. Почему же ты отказываешь ему в том, что он может любить тебя?

– Я отказываю не ему. Я отказываю себе.

Вспыхивало понимание: он не может любить меня, если я его так люблю. И с удивлением произносила это «люблю», «люблю». И не замечала, как при этом таращится Мария.

Иногда в полусне, перед тем, как ухнуть в высь непробуди, пронзало, и она вздрагивала: это всё лубочная картинка, вертеп, в котором все действия крутятся вокруг неё.

– Не может, что он любит кого-то, кроме меня. Он притворяется. Живёт из-за детей.

Днём на улице было так темно и сумеречно, что всё время горели уличные фонари, а людей не покидало ощущение нескончаемой ночи. Сказывалось напряжение, висевшее в воздухе. Даже уравновешенная Камилла испытывала тревогу. «Как перед месячными», – сказала она.

Все ждали снега, как ждут решения. Хотелось определенности.

И однажды утром жители города проснулись сразу днем: поседевшая за ночь от измучившей её приближающейся смерти, осень глядела в их окна и смеялась. Выпал снег.

Он похоронил под собой слякоть и заглушил многие звуки мягкой пеленой. Но если прислушаться, кое-какие всё же можно было услышать.

Сапоги жителей города захлебывались в белой рыхлой пучине, и каждый горожанин считал своим долгом удивиться, как такое возможно, что в ноябре столько снега.

Марфа начинала слышать только после пяти вечера. Звук его шагов стал грубее. Она подумала, что он тоскует по ней, и даже шаги его стали тяжелее от этой тоски и грусти. Мысль о том, что он сменил обувь на зимнюю, не приходила ей в голову.

В ожидании его шагов она написала стихотворение, зная, что только так, отдав от себя, привлечёт к себе решение.

Зима. А ты пустой и чистый,

Не думающий ни о ком.

Молниеносный и лучистый,

Закат лизнул лиловым холм.

Моей руки, твоей преграды,

Легка хула и похвала.

Побудь, зима, моей наградой

За чувства, помыслы, дела.

Прекрасных глаз ты не забудешь,

Их сладким светом станешь пьян.

Побудь, зима, моим приютом

И путь рассеется туман.

И решение пришло резко и обрисовалось ясно, когда снег забелил город.

Несколько дней посвятила она тому, что караулила, когда старая Аннина выглянет из дому. Раз в несколько дней лекарша выдвигалась к святому источнику – ополоснуть рану, что её убивала. Видя других насквозь, себе помочь она не могла.

Увидев Марфу, Аннина перепутала её с матерью, хотя никакого сходства между ними не было.

– Что с Марфой твоей? – закряхтела Аннина, согнувшись и еле дыша, – Ох и дура она у тебя. Любит того, кто её любить не может. Ну не дура? Нельзя любить того, кто тебя любить не может. Душа умрёт. Ох и тяжело. Чего тебе так-то?

– Волосы надо отрастить…

– Волосы…

Аннина глядела вдаль, потом как будто заплясала.

– Охохох, черный чертополох… Зайди ко мне в избёнку, крикни девчонку, накорми собачонку, протяни ручонку, смени одежонку, отойди в сторонку, не беги вдогонку, сшей юбчонку, полюби мальчонку…

Продолжая бредить, Анина удалялась, качая головой и плюя в воздух куда-то в сторону тихих тополей. Тянулся за ней шлейф запаха старости и скорой смерти, различить который может только такой же смертник.

К визиту в его кабинет готовилась. Ей удалось отрастить волосы благодаря снадобью лекарши. Ни у кого ещё за две недели не отрастали волосы на целых тридцать сантиметров. Она думала, как он посмотрит на неё, удивится и скажет:

– Марфушенька – душенька, у вас стали такие потрясающие волосы… Можно потрогать?

И она скажет: «Конечно», и он проведет медленно от гладкой макушки до кончиков… и будет смотреть на неё и улыбаться.

Она сделала всё, как сказала лекарша. И три дня упрашивала мать дать ей денег на новое пальто.

Через два дня Марфа в новом, ужасающе – красном стояла на пороге кабинета доктора с лицом под цвет обновки. Он пропел, не глядя на неё:

– Верхнюю одежду в гардеробе снимайте!

– Это я, Максим Евгеньевич, – прошептала Марфа.

– Вы меня не поняли что ли?

Максим взглянул на пациентку, приподняв очки.

– А, Марфушенька – душенька! Ты чего не разделась? Бахилы надевай…

Марфа подумала, что будет, если она прямо сейчас упадет на истоптанный пол.

– Я хочу устроиться к вам в больницу работать.

– Кем?

– Хоть кем…

– Подожди… ты же в этом, в агентстве… секретарём…

– Я уволилась. Ну то есть… санитаркой могу. Или уборщицей.

Он засмеялся и стал что-то записывать в её медицинскую карту.

Через полчаса они вышли на крыльцо больницы. На Максиме были зимние ботинки, вдавливающие стонущий снег в землю. Звук шагов его в незнакомых шнурованных ботинках стал чужим.

В роскошном красном пальто, купленным на последние материны деньги, Марфе было непривычно холодно.

– У вас сломалась зажигалка?

– Да, фельдшер наш попросил… а ты откуда знаешь?

– Вы по-другому теперь щёлкаете…

Он пожал плечами. Улыбка полосовала сердце, кривила рот. А он усмехался, щёлкал новой зажигалкой. Взметнулся огонь; он, щурясь, смотрел на неё сквозь дым.

– Иди домой.

Прикоснувшись рукой к её волосам, скрутил их, длинные, тяжелые, в жгут, заправил за ворот пальто.

– Больше не ходи без шапки.

Доктор пошёл по тропинке, расчищенной кем-то заботливым. Марфа сжала пальцы в кулак, и ногти впились в ладони. Чтобы унять болезненную гнусную дрожь, сжимала сильнее. В свете фонаря снег был синим, игрушечным, как бы кто-то сидел на фонарном столбе и сыпал стекло от битых ёлочных игрушек в мир.

Но если трогать в перчатках разноцветное стекло, то оно безопасно, хотя и блестящее на вид.

Тёмная фигура удалялась. В искаженном свете показалось, что он оглянулся. Она рванулась, в объятия ей бросились только иглы снега.

Руки ходили ходуном. Она стала натягивать перчатки и только сейчас увидела на ладонях темно-розовые дуги: следы от ногтей на пальцах, сжатых в кулаки.

* * *

Работа, которая должна спасать, валилась из рук. В который раз за эти дни почти сгорело мясо на плите, пока Марфа, сама не зная для чего, взялась перемывать посуду.

«Зачем он на меня смотрел? Наверное, он меня ненавидит, ведь ему приходилось целых четыре недели колоть мою толстую шею. Точно… он думает, что я корова, что я страшная корова…

Какая мне разница? Мне всё равно. Он не мой. Он просто врач, а я пациентка. Он старше меня почти вдвое. Он женат, и любит её. А я просто пациентка. А он просто врач. Пациентки не влюбляются в своих врачей, а врачи не влюбляются в пациенток…»

И так по кругу день деньской. И голос, его голос поверх всего этого, одни и те же слова, будто записанные на пленку. Отрезвлял лишь острый запах горелого мяса.

Боль душевная переходила в тело, сковывая мышцы. Марфа не узнавала себя: всегда в состоянии тихой благостности, помощница матери по хозяйству, теперь не знала, куда себя деть.

«Он чужой муж. Он чужой».

Как ей хотелось пальто. Какими мучениями оно добыто. А он не заметил ничего….

Но так же, как никогда не умела ограничить себя в поедании сладких булок, так не могла перестать любить чужого мужчину.

Тяжелая смена состояний сопровождалась приступами удушья. С наступлением вечера она

зашторивала окна и сворачивалась на кровати, мечтая однажды перестать дышать.

Потом стала спать весь день, просыпаясь урывками, чтобы понять, что день не закончился.

Утром и днём разные были сны. Утром сон держался лучше всего. Он был как ботинок, впечатанный в грязь: оглядывать его можно было смело, со всех сторон. В темени и глухоте вдруг вспыхивал ответ на вопрос, заданный когда-то давно, и вот, он был в руке, уже ненужный, бессмысленный.

Приснился ей и петух с всклокоченной коричневой шевелюрой. Был бодр петух и неуместно дерзок, взобрался на стол и стал клевать Марфины лекарства. Клюв у него был огромный костяной, а лапы были не петушиные – просто две палки торчали из тела. В два счета раскурочил костяшкой пластмассовые шприцы, палкой-лапой в это время распотрошив пакетики с порошком.

Сны дневные были гораздо более смелые и откровенные, чем утренние. И уж намного интереснее ночных.

Представьте, только что вы бодрствовали. Разинув пасти глазниц, пялились на желтую занавеску, развлекаясь звуками улицы. И тут входит Мария, садится и молвит:

– Я тебе не помешаю?

– Конечно, нет, сестрица, о чём речь?

– Как тебе Мирон? – смущаясь, молвит сестрица.

– Милый парень…

– Он мне кольцо подарил, вот.

Мария подносит костяшки пальцев к лицу Марфы, под одной из которых блестит ярко-красное кольцо.

– Красота. А почему оно красное?

– Какое ещё красное? Ты чего?

Лицо Марии темнеет. Она хмурится, её вид напоминает о ненастной погоде снаружи.

– Ты что… не видишь, какое оно?

– Какое? – шепчет Марфа.

Лицо Марии темнеет, темнота комнаты всасывает её в себя, пока Мария не растворяется в ней. Последнее, что видит Марфа – красный сверкающий блеск, но и он тает.

… Вы открываете глаза, а в комнате тусклый день, и в квартире вы, очевидно, одна. Так же чувствовала себя и Марфа.

* * *

Через неделю она встретила Максима в магазине. С ним были двое его детей и жена. Она цвела роскошной зрелой красотой: длинные, крашенные в белое локоны, всегда готовая вспыхнуть улыбка, счастливые пустые глаза.

Увидев его, не успела испугаться. Они кивнули друг другу, она ретировалась в соседний отдел.

Дрожащими пальцами перебирала Марфа глупые нарядные платья, не видя ни одного из них.

Спрятавшись за стеной цветастых тряпок, словно воришка, следила за ними, мечтая раствориться в хаосе безвкусицы. В этом пёстром балагане каждый манекен глумится и насмехается над её трусливой слежкой.

«Я всё равно лучше. Я для него лучше..», – повторяла Марфа, – «Она глупая. Умные женщины так не заливаются и не распахивают рот, смотрите на меня все…»

Все и правда смотрели. И доктор, ловя эти взгляды на жене, крепче обнимал её за талию.

Прикладывая к груди один джемпер за другим, расправлял рукава и взглядывал на свою красногубую: как? Она что-то говорила, он вешал вещь обратно, прикладывал следующий.

Они переходили из зала в зал. Марфа потеряла их.

«Ушли».

Стало так легко, что захотелось купить шампунь. У кассы впервые за несколько недель она почувствовала голод.

«Надо будет на днях сходить с мамой куда-нибудь. Совсем уже как две старухи стали. Можно в «Капитаны» или… его перенесли. Ммм, шашлык…»

Потянула носом на мясной дух, перевела глаза туда, куда уже повернулся нос, и увидела Максима.

Он стоял с нагруженной тележкой и улыбался – только ей одной. От напряжения и ощущения фатальности она засмеялась.

– Здравствуйте… Максим Евгеньевич.

– Привет, привет, Марфушенька-душенька, – он повернул голову так, чтобы смотреть на Марфу и одновременно видеть торговый зал, – как наше драгоценное?

– Спасибо, отлично.

– Так я и вижу – похорошела.

Он подмигнул. Марфа замялась: знакомое мерзкое удушье подползало снизу. Сейчас начнет задыхаться, будет неловко. Надо отвлечь внимание Максима и выровнять дыхание.

– А вы тут… покупаете?

– Да выбрались, знаешь, – кивнул на тележку с возвышающимися на ней банками, в которых плавали огурцы цвета жухлой травы, коробками с лицами сытых кудрявых мальчиков на упаковке, брикетами мороженого, бутылями с водой…

– Зайди ко мне завтра на профилактический, – тихо добавил.

Марфа кивнула: голоса не было.

Максим задумался.

– Хотя нет, лучше в среду к четырем.

Краем глаза Марфа увидела, как в сопровождении двух виснущих на ней мальчишек приближается расписная красноротая.

– Ма, ма, ма, – беспрерывно тянули братья, похожие на двух медвежат.

– Здравствуйте, пакет нужен? – раздалось прямо перед Марфой со стороны кассы.

* * *

Ночью Марфе приснилась жена Максима. Во сне она напоминала Фредди Крюгера с накрашенными губами и ярко-красными ногтями.

Марфа проснулась, и едва успела перегнуться через постель, как её вырвало. Она встала и в кухне упала в обморок, ударившись об пол головой. Второй раз, спустя минуту, упала в прихожей.

Всю ночь Марфу рвало черной пенящейся жижей. А в голове крутилось, как заезженная пластинка, без начала и конца:

Максим: Мне вот всегда было интересно: зачем Вы эти шприцы на стол выкладываете? Для антуража?

Марфа (смущаясь): Надо же, чтобы что-то лежало на столе…

Максим: Это цвет нелёгкого безумия…

Сквозь призрачную пелену голоса Максима, задраенные окна и собственные стоны, Марфа слышала, как разгулялся ветер на улице и как слякоть поглощает подошвы чьих-то сапог.

Она не видела, как фигура в черном пальто распахнула дверь и разрушила глухую темноту комнаты. Зато слышала каждый шорох, издаваемый чужим человеком. Слышала, как он шел по улице и как ворчливая подмерзшая слякоть, смешанная со стаявшим снегом, впивалась в его странные шнурованные ботинки, каких кроме него в городе не носил никто.

Будто старуха – слякоть была соперницей Марфы и тоже хотела удержать его в себе. Слышала Марфа, как он миновал перекресток, поднялся на лифте, слышала звук стянутой с правой руки перчатки и вздрогнула, как тогда. Зарывшись головой в одеяло, сквозь его толстую броню услышала кошмарный пронзительный звук звонка. Она поняла, что сейчас случится нечто жуткое, и закричала, а крика никто не слышал, даже она сама.

Прекрасная тишина воцарилась на минуту, потом кто-то присел на кровать и стал откапывать её из-под подушек и одеял. Свет ослепил на пару секунд, а потом она увидела сосредоточенное лицо доктора, складку возле губ и каштановую челку рядом со своим лицом.

И кошмар этих месяцев прорвался на свободу.

– Что ты?

– Ты…ты разве не знаешь?!

– Ну-ну… всё.

Максим отвел глаза. Это знакомое движение, боль. Рука хлопала её по широкой спине.

– Максим… я умираю…

Он сидел, обняв её и качаясь в такт рыданиям.

Тем временем Камилла, пробираясь по полуночной непрогляди, пыталась достучаться до лекарши, но окна дома были темны. Камилла не знала, что старая Анина ещё вчера вечером ушла к источнику и больше не возвращалась. Поняла, что лекарша ей сегодня не поможет, и стала искать телефон Максима.

С ужасом поняла, что в телефонной книжке его нет. Она знала, что телефон был записан: они созванивались, когда он приходил к Марфе.

Жители города, слишком привыкшие к универсальности помощи лекарши, почти никогда не обращались в службу скорой медицинской помощи. Вряд ли у кого-то был даже номер телефона этой службы. Не было его и у Камиллы. О чём она сейчас горько жалела. И успокаивала себя: не было ни единого раза, чтобы лекарша не успела или не сумела помочь. Разве что…

– Отвезу ее к Максиму. Завтра он, кажется, с утра.

Измученная Камилла застала Марфу рыдающей.

– Максим, я умираю, – как заведенная, плакала она на груди у Камиллы.

– Бедненькая моя, бедненькая моя… Где же эта сорванка Мария? Хоть бы посидела с тобой, пока я ходила… Марфуша, у тебя нет телефона Максима Евгеньевича?

– Какого Максима Евгеньевича?

– Доктора… А вот же у тебя…

Она нажала на кнопку, и вдруг полился голос Максима.

Камилла замолчала, пролистала список вниз.

Марфа смотрела на мать.

– А где он?

– Завтра с утра к нему поедем…

Ошпарил кошмар и стыд, резкий и пронзительный.

– Я никуда не поеду.

Она сгребла подушку и зарылась в неё лицом.

Остаток ночи Камилла отпаивала Марфу специальным настоем. Она пролистала все записные книжки, но телефона доктора не было ни в одной.

Марфа больше не бредила вслух. Реальность и иллюзии поменялись местами. Теперь ей казалось, что это Максим держит её лицо и поит настоем и что они снова смотрят друг на друга, как раньше, и разговаривают… И над всей этой какофонией образов и звуков носилась непонятно откуда взявшаяся, чудовищная музыка, совсем сносившая голову.

* * *

Когда Аннина, глядя почти слепыми глазами на рассвет, упала на край колодца святого источника, в эту минуту Камилла усадила Марфу в такси и повезла в единственную больницу в городе.

Вид белого равнодушного лица Марфы на спинке сидения, обитого черной кожей, заставлял подгонять заспанного таксиста.

В коридоре возле кабинета участкового терапевта толпился народ. На стульях кряхтели старушки такого дряхлого вида, что было удивительно, как подобные существа могут добираться до больницы без посторонней помощи, да ещё в такую ветреную погоду.

Камилла, обычно пропускавшая всех вперед, не оставив никому времени на возмущение, открыла дверь кабинета участкового врача.

Она увидела спину плотного мужчины, а из-за неё – доктора, склонившегося над карточкой пациента.

– Я очень извиняюсь, – закивала Камилла и спине, и Максиму, который, подняв глаза, не вполне понял, что происходит. – Простите, Максим Евгеньевич, там Марфа. Посмотрите, пожалуйста, я Вас умоляю…

Максим встал, с досадой на лице вышел из кабинета. Продираясь взглядом сквозь людской частокол, увидел в дальнем углу коридора знакомую малиновую шаль, висевшую когда-то давно на вешалке в прихожей Камиллы, рядом с ней он вешал свое пальто. Марфа сидела, опустив лицо. Присел перед ней, прошептал:

– Марфушенька-душенька…

Не помнила, как дошла домой и где была её мать, как зашла в свою комнату. За окном плыл бежевый рассвет, словно на картине, названия которой Марфа не помнила.

Глава 5

Мать всех Женщин

Через три дня после сна Камиллы «будущий зять» избил Марфу.

Случилось это в квартире одного приятеля – ночного продавца музыки, у которого Марфа с Леоном повадились пить, есть и спать. После работы, вместо крепкого сна, они втроем предпочитали крепко настоянную коричневую бурду, гнавшуюся матерью продавца музыки и известную на полрайона волшебными свойствами. Состав зелья был тайной, но тому, кто однажды выпил её, не было больше надобности жить без неё. В ней было всё.

Марфа любила бурду за то, что она давала ей видеть себя старой-старой седой женщиной, вместо ног у которой корни. И корни эти уходят глубоко под землю. Марфа понимала, что она – Мать Всех Женщин. После нескольких глотков бурды она наливалась мудростью и размеренностью и иногда наблюдала в окно за рекой, которая, оказывается, течет здесь тысячи лет. Скрытая от глаз, она то и дело меняет направление потока вод.

Это тоже древняя, северная река. Марфа теперь понимала, почему так тянет на север: это была её настоящая родина.

Однажды, уговорив с собутыльниками пару огромных ковшей волшебной настойки, она увидела свое отражение в зеркале, испугалась и восхитилась. На нее смотрело странное лицо: форма его напоминала треугольник, уши заострились, а глаза стали продолговатыми, как у лисы. К тому же, они поменяли цвет: с голубых на зеленые. О таких глазах она всегда мечтала. это было её настоящее лицо.

Марфа чувствовала себя Женщиной. По человеческим меркам, она была очень древней. По настоящим – у нее не было возраста, как нет возраста у Солнца или воздуха, у человечества и женской сути. Доведись ей разрешать споры, Соломон рядом с ней оказался бы несмышленышем.

Царствовала она в те ночи надо всем миром женским, а значит, и мужским. И двое, тоже в кого-то превращающиеся, ей в этом не мешали: в ночных грезах каждый шатался сам по себе.

Дом, который, как ни странно, всегда содержался матерью алкоголика и наркомана в чистоте, вдруг покрывался толстенным слоем пыли. Казалось, без сапог не проберешься сквозь серослойную стену.

Особенно в таких ночных перевоплощениях ей нравились её новая, плавная походка, величественное и покровительственное поведение и особо ненасытный, развратный, разрывающий на куски, секс.

Леон, который тоже сладко маялся в кого-то перевоплощенный, получал в распаренные тяжким жаром объятия бешеную пантеру. Она орала, кусалась и была такой невыносимо далекой, что после каждого взрыва плоти, Леон плакал, понимая, что теперь уж точно это последний раз.

Эта Женщина имела совершенное тело, и особым сладострастием сочились её зеленые глаза. Такой он видел Женщину, с которой проводил ночи коричневой бурды.

Утром, найдя свое туловище сплетенным в тугой жгут с чужим, они оба – Марфа и Лион – вернувшиеся в свои тела и мозги, испытывали неловкость. Леон искал в утренней Марфе, усталой и обмякшей, адову сладострастницу, с которой во всем теле ходил еще дня три. Но в объятия Марфа больше не давалась.

Болезненное воспоминание крутило мозг, обдавало ледяным пониманием невозвратности. И, чтобы не умереть от тоски, ужаса и бесцветия реальности, застывшей, как насекомое в слюде, они были вынуждены приходить к бродяге в один из вечеров и спасаться коричневой бурдой.

В ту роковую ночь Марфа, хозяйка женского и мужского миров, рассматривая, как ей казалось, около пяти часов (на самом деле, не более двух минут) свои новые раскосые зеленые глаза, оскорбилась, а затем непомерно громко возмутилась видом неприбранного дома.

Что было дальше – загадка. Вспышки в памяти открывали неприглядное: как жестко и зло мутузил ее собственный слуга, её Лион.

На следующий день она собрала вещи в две матерчатые сумки, в которых привозила из дома еду, заботливо разложенную по кастрюлькам и сверткам вечно вздыхающей матерью, и съехала из их общей съемной комнатушки на окраине города.

Ни одного синяка или ссадины ни на лице, ни на теле Марфы не было. Когда та, излив душу в едином трехчасовом порыве, вперемешку со слезами, соплями и выражениями, на которых Мария, слонявшаяся по кухне без дела, под взглядом матери деланно закрывала уши, твердо обещала никогда не вернуться в съемную квартиру на окраине города, Камилла успокаивала дочь.

Она никогда бы не призналась себе в том, что ликовала: теперь всё решится само собой.

Какое-то чувство в углу бокового зрения, выглядывало оттуда с раскосой ухмылкой лукавым чертиком, мешало.

Марфа перестирала все свои вещи: «чтобы даже запаха этого не осталось».

Камилла испекла пирог с ветчиной, помидорами и сыром. Вечером она, дочери и сын впервые за несколько месяцев собрались за семейным столом.

Она любовалась своими красавицами, вся светилась. Они были такие не похожие друг на друга, её девочки.

Мария поедала пирог, храня угрюмое молчание, думая о том, что сейчас там, на улице делает Мирон. Стоило только отпустить его руку, как стаей облепляли Мирона, разинув бесстыжие пасти, влажнозубые и быстроглазые «коровы». Он развлекал их пением и игрой на волшебной гитаре, оттого, согласно древней судьбе всех менестрелей, обладал особой притягательностью.

<1 2 3 4 >

На страницу:

Перейти

3 из 4