Бабушка сказала сидеть тихо

По больному прошлась. Фу! Хоть и не ходи теперь по землянику с этой растреклятой Марьей! Но что уж теперь, теперь уж вышла, обратно не воротишься. От дому едва отошли, Анфиска принялась за свое за любимое – за сплетни. Правда, баба Зоя не сразу то смекнула.

– Ты, Ильинична, в последнее время какая-то странная стала, – говорит Анфиска. Сама щурится подозрительно так.

– Чего это? – возмутилась бабушка Зоя.

– Затворничаешь все. В гости не зовешь, и сама по гостям не ходишь. – Анфиска замолчала, но и Зоя Ильинична отвечать не стала. Тогда Анфиска, не сдержавшись, прибавила с усмешечкой: – Словно жениха себе завела и теперь с ним прячешься, шторами вон закрываешься круглы сутки.

Бабушка Зоя пожала плечами:

– А мож, и завела. А мож, и прячу. Тебе-то какое дело? – Уж пусть лучше Анфиска по деревне трезвонит про любовные похождения бабушки Зои (все равно в них никто не поверит), чем будет еще какие догадки строить. Кто ж ее знает, возьмет и случайно до правды докопается.

– Никакой у нее не любовник, – вставила Марья. – У нее там житель. – Бабушка Зоя вздрогнула, по телу пробежал разряд, руки свело, пальцы вжались в ручку лукошка, а по спине потекла крупная капля пота.

– Какой такой житель? – Анфиска аж уши приоткрыла, платок за них завела. Видать, чтоб лучше слышно было. Ох, стара уже, стара стала Анфиска. И уши уже не те, и сплетни не те. Угомонилась бы под старость-то лет, так нет же, все лезет и лезет, куда не надо. Вот вредная все-таки баба!

– А Ильинична не говорит, – ухмыльнулась Марья. – Да, Ильинична? На крыс ссылается, но не крысы то. Уж я крысиную возню от любой другой отличу. У самой не раз заводились в хлеву. А у Ильиничны вовсе не крысы, нет.

Так вот оно что! Вот зачем они бабушку Зою с собой зазвали: в деревне, видать, сплетен не осталось, за старые принялись. Ух, кошелки старые! Так. Нужно думать быстро, отвечать быстро. «Быстро» – это вообще применимое к старости слово?

Была не была, в домовых многие верят! Чего тут бояться?

– У вас тоже такие жители имеются, – осторожно ответила Зоя Ильинична. – У каждого в доме. – Ну, давайте же! Давайте, шевелите мозгами, догадывайтесь, на что намекается.

– Ты про домовых, че ли? – нахмурившись, спросила Анфиска. – Сообразили, наконец! Доперли.

– Ну, – неопределенно ответила бабушка Зоя. Нужно сделать так, словно это они сами придумали про домового, что это не она им сообщила.

Марья решительно тряхнула головой:

– Уж нет! У меня никаких домовых не водится. Это все пережитки прошлого, ваши эти домовые, банные. Еще скажите, что существуют привороты, сглазы, а чтобы ячмень вылечить, надобно в глаз плюнуть.

– А как еще? – возмутилась Анфиска. – Кроме плевка, и не помогает ничего!

– Ну и дура же ты, – глядя в глаза Анфиске, сказала Марья.

– А в лешего ты тоже не веришь? – уточнила бабушка Зоя.

– Не-а, – протянула Марья. – Не верю.

– Что ж, надеюсь тогда, что он тебя за такие слова в чащу не утащит, – усмехнулась бабушка Зоя и нырнула за можжевеловый куст. Старушки как раз к лесу подошли. От него до деревни по грейдированной дороге всего-ничего – метров пятьсот. До черничных кустов и клюквенных кочек на болотах, конечно, еще добраться нужно, а вот земляничные поляны прям тут, прям сразу при входе, далеко ходить не надо. Бабушка Зоя нарочно ушла вбок, подальше от земляничной поляны, чтобы не слушать трескотню Марьи и Анфиски. Ну их, сплетниц! Вдруг еще чего повыведать захотят, а потом опять по деревне трезвонить начнут, что у Зои Ильиничны крыша поехала. Тут вон тоже земляника есть. Не так густо, но маленькое бабушки Зои лукошко набрать хватит.

Марье баб Зою не понять. Она ничегошеньки не знает об одиночестве. Муж, два ребенка – сын и дочь, а за ними – четверо внуков и еще один на подходе. И, конечно, дети уехали из родного дома, даже из родной деревни, навещают не так часто, но зато внуков подкидывают стабильно. Марье вообще повезло. С Генкой своим еще со школы начала встречаться, и все так ладно, и все так крепко. Закончили училища, Марья – бухгалтерское, Генка – на механика, вернулись в деревню (где родился, там и пригодился – не зря говорят), отстроили дом, не без помощи родителей, разумеется. Свадьбу сыграли. Через девять месяцев у них уже Валерка появился. Еще через три года – Алечка, дочка ненаглядная, кудрявая, румянощекая, кареглазая. Так когда это Марья была одна? Может, когда дети выросли, по университетам разъехались, а Генка на рыбалку на два дня отправился? Или когда сама Марья в санаторий ездила почки подлечить? Или когда в детстве родители ее в лес ушли, а Марью за домом оставили присмотреть? Нет, не знает Марья, что такое одиночество. Не ведает. Так что, ровно как сытый голодного, так она Зою Ильиничну не разумеет.

Анфиска – та, конечно, бездетная. Можно сказать, не повезло, но на самом же деле она и не хотела детей. Тут уж точно не известно: это у нее не получилось, и теперь она всем рассказывает, что ей детей и не надо вовсе, и без них проживет, или же действительно, как там модно нынче звать таких – чайлдфри. Что совершенно точно – к детям Анфиска равнодушна. Впрочем, многие не любят чужих детей, так что так себе доказательство. Но у Анфиски муж есть. Всегда при ней, всегда рядом. Анфиску любит до невозможности, терпит ее трескотню и неспокойный нрав. Ходили слухи, что муж от Анфиски не раз порывался уйти, что он-то детей хотел и требовал их от жены, но не ушел же, остался. Так что Анфиске тоже неведомо, что такое настоящее одиночество. Вот и придираются к Зое Ильиничне, вот и лезут надо и не надо. Выпытывают все что-то, вынюхивают, надумывают. И когда уже угомонятся?

Купринька слышал. Купринька все-все слышал: и как бабушка Зоя шторку приоткрывала, и как лукошками в Запечье швырялась, и как платок тянула, и как в Задверье ушла. Уши у Куприньки большие. Слух хороший, прям прекрасный, прям ни у одного человека слуха такого нет. Во как. Второе Пропадание бабушки за день – это ж надо, это ж праздник какой-то. Купринькин шкаф – Крепость надежная. И мягкая, если хорошенько тряпки взбить. Но больно уж темная, словно Поддомье. Только что не такая сырая и без крыс с мокрицами. И сидит в Крепости Купринька целыми днями, брошенный, изредка на еду приглашаемый, но как выйдет, так в Темноту, которую бабушка Зоя по всему Царству устраивает. Купринька как-то раз видел Солнце Желтое, Солнце Яркое, и до того оно полюбилось Куприньке, что даже простил ему, что глаза зажмурило больно. От Солнца по телу разбегается тепло, даже если оно тебя вскользь погладило. Лоб нагревается, принимая энергию, а потом раздает ее всему остальному Куприньке. Хо-ро-шо. Но бабушка Зоя говорит, что Куприньке на свет нельзя, что он – ночной житель, что его Темнота любит. А Темнота вечная и страшная – такая и любить-то не умеет. И едва Купринька покажет нос на свет, как принимается бабушка Зоя топать ногами угрожающе, или плакать невыносимо для ушей, или окнами хлопать – прогонять Солнце, впускать Темноту. Так что ждет Купринька каждый раз бабушкиного ухода, вылезает из Темницы и идет изучать Царство.

Идет на двух ногах. Он умеет, только при бабушке Зое не показывает, потому что той очень уж нравится, как Купринька ползком корячится, очень уж она хорошо смеется над этим, зачем расстраивать старушку. Пусть и не знает, что может Купринька как нужно передвигаться, как человек. Сейчас он миновал Подкроватье. Подкроватье пыльное. В него Купринька разок пробрался, начихал там на всех, кого не видел, и больше туда ни ногой. Делать в Подкроватье нечего. Как и в Накроватье: там обычно бабушка Зоя обитает. Скука в Накроватье вечная. Скука и зевота с подушками. Вышел Купринька да на Комнатные Просторы. Втянул воздух шумно носом. Эх, хорошо тут, вольготно. Деревянные доски к стене убегают, скрипят под ногами, перешептываются. Повалиться бы на эти доски, зарыться в них носом и вдыхать-вдыхать жадно. Перекатиться по ним с боку на бок, сорвать листок с алоэ, заткнуть за ухо и лечь на спину, уставившись в потолок. А по потолку голубому беленькие цветочки бегут, в узоры складываются: вон этот похож на корабль, а этот на зайца. Хорошо-то как! На просторах живет диван, на него можно залезать только по особым случаям, но пока не очень понятно, какие случаи особые, а какие – нет.

Вот, скажем, Пропадание можно считать случаем особым, потому как, если в него забраться на диван, никто не заругается. Телевизер тоже тут, перед диваном, покрывалом накрытый.

Телевизер под запретом. А покрывалом накроешь, так он и вовсе в спячку впадает, лучше не будить. Зеркало сбоку от дивана и Телевизера.

Купринька подполз к нему и приподнялся. Там сидел кто-то смешной, вихрастый, тоже с большими ушами. На бабушку Зою вроде похож, а вроде совсем не такой. Руки-ноги-голова, но все же бабушка Зоя как-то иначе выглядит, будто ее из другого теста лепили. Купринька показал ушастому язык. Тот в ответ свой высунул. Это у них приветствие такое. Купринька выставил ладонь, вихрастый к ней свою приставил. Холодная. Купринька свою ладонь убрал, и Вихрастый с ним одновременно – такое у них взаимопонимание.

Купринька сказал:

– Живе-о? – Что означает: «Как ты живешь?» Вихрастый в ответ лишь рот разинул и ни звука не издал. Он не умеет говорить, даже немного, как Купринька. Эх, жаль. Купринька помахал Вихрастому рукой: пока, мол. Тот тут же помахал в ответ. Руки у него, конечно, грязные. Видать, нет у него бабушки Зои такой, что намоет его со Щипалкой-для-глаз и Дёркой в тазу. Хотя Куприньке казалось, что пару раз он видел, как в Зеркале мелькал кто-то, очень на бабушку похожий. Купринька отошел от Зеркала, на всякий случай оглянулся: Вихрастый уже исчез. Тоже наверняка по своему царству гуляет, пока кого-то, похожего на бабушку, рядом нет. Прошел Купринька на кухню, заглянул в Запечье. Там живут всякие Утвари.

Зимой в Запечье хорошо, горячо, сонно, а летом немного бардачно-сумбурно: то чугунок свалится, то ухват в бок ткнет, то тряпьем завалит. Летом в Запечье лучше не соваться. Стащил конфету со стола и мелкими-мелкими шажочками приблизился к Задверью. Ох, как же и манит оно Куприньку своей прохладой, звуками, перестуками. Задверье мычит, рычит, блеет, кудахчет, свистит, завывает. Одним словом, зовет. Но страшно. Ой, и страшно. А вдруг пропадет-сгинет несчастный Купринька, ведь бабушка Зоя говорит, что непременно так оно и будет. Говорит, что жив Купринька только внутри Царства, а в Задверье раз – и лопнет. Разлетится на множество крошечных Купринек, а те потом еще разок полопаются и так до тех пор, пока не превратятся в Ничто. Но ведь сама бабушка Зоя не пропадает навечно, не распадается на множество крохотных старушек. Хотя она говорит, что из другого материала сделанная, она говорит: «Я – человек, а ты, Купринька, нет». Потому и страшно. Вдруг Задверье только для человеков. Но Купринька все же рискнул: приоткрыл немножечко Задверье. Не обязательно же в него шагать – можно просто в щелочку подглядеть, что там творится. Вот как он из Крепости на Царство в Солнце иногда смотрит, так и тут. И ничего не случится. Скрипнуло Задверье. Не стон ли это? Не предупреждение, что осталось жить любопытному Куприньке последние минуточки?

Оставил тогда Купринька себе масенькую щелочку, в зрачок шириной, и глядит. И ничего интересного не видит. Видит стену, как у них в Царстве, видит сундук, как у них в Царстве, только побольше. Пакеты какие-то, веники. И все. И это опасное Задверье? Что же тут Куприньке угрожает? Неужто веник? Раскрыл Купринька Задверье пошире. Стена разрослась, веников и пакетов поприбавилось. Сундук остался при прежних размерах.

Скука какая, а не Задверье! Еще и мрак. Скука и мрак. Ха, тоже мне! Смотрит Купринька, а за Задверьем еще одно Задверье.

Может, оно поинтереснее будет? Пробрался Купринька к нему поближе, приоткрыл, а там диво дивное, диво зеленое. Во все стороны топорщится, пятнами разноцветными покрывается, там ветры дуют, диво дивное колышут. Солнце растекается. И где-то жужжит.

Сел Купринька перед Задверьем, голову на ладони положил и стал наблюдать. Вот бабочки. Почти как бабушки, но летают и умирают спустя день жизни.

Бабушка Зоя как-то принесла Куприньке одну такую. Бабочка смирно лежала на ладошке старушки, одно крылышко у нее откололось. Бабушка Зоя говорит, что все потому, что крылья бабочек хрупкие, хрупче чашек и тарелок.

Бабочка была красивая и мертвая. Все красивое быстро умирает. Хорошо, что Купринька страшненький, говорила бабушка Зоя, будет, значит, долго жить. Да и сама баба Зоя такая жуткая, что вообще никогда не умрет, пожалуй.

А вот всякие жуки. Их так бабушка Зоя и зовет – «жуки всякие». Видать, они часто толпой ползают.

Купринька поднял голову вверх: там небо (не в цветочек), на небе Бог. С Богом Купринька не знаком, но бабушка Зоя говорит, что Бога нужно бояться. У Куприньки пока не очень-то бояться получается. Как бояться того, кого не знаешь? Бог разбросал по небу куски ваты, видать, поранился. Или уши чистит, чтобы услышать бабушки-Зоины молитвы. А как вообще жить на небе, если там нет ни Телевизера, ни Утварей, ни чего? Бедный-бедный Бог, живет в Пустоте. Это еще хуже Купринькиного шкафа. Долго-долго любовался Купринька Задверьем. Мог бы и еще дольше, да услышал бабушки Зои голос.

Вскочил Купринька, захлопнул Дверь, проскочил через первое Задверье, вернулся в Царство. Там опустился на колени и пополз к шкафу. Пополз так, на всякий случай: вдруг бабушка Зоя быстро до дома дойдет, пусть за Выход ругается, но так и не узнает, что Купринька научился ходить как человек. Ведь человеком Куприньке быть не положено.

Глава 6

Что считать датой рождения Куприньки? Тот ли день, что одним предложением отмечен в «дневнике» Зои Ильиничны, или все же появился Купринька чуть раньше? Пожалуй, это так и останется загадкой. Да так ли и важен день рождения? Когда есть другой – день спасения. Анне было девятнадцать, когда ее проткнули багром и вытащили из пруда. Вскрытие показало, что смерть девушки наступила в результате попадания воды в легкие. Наглоталась, одним словом. Так что багор тут ни при чем. Проткнули случайно. Обнаружил уже посиневшую и вспучившуюся Анну ее же ухажер – Семен Кудрявцев, тридцати лет отроду. Он в смерти Анны тоже не повинен. Как минимум следствие ничего на него не нашло. А уж моральные стороны их отношений разбирать будут разве что на Страшном суде: там решат окончательно, виноват Семен или нет, а пока его домой отпустили, где он погоревал денек, так, для виду, а на следующий уже приударил за Лидкой из соседней деревни. Знаете ли, сложно продолжать любить синюю и холодную Анну, которую вот-вот похоронят в закрытом гробу, так как развороченное багром и вскрытиями тело с распухшим фиолетовым лицом не очень-то хочется нести до кладбища всей деревне напоказ. У деревни и без того пересудов про Анну хватает: отчего она в воду бросилась, сама или все же помог кто (но не Семен, уж точно не Семен), а ведь тихая была девка, спокойная.

– Ага, спокойная! – скажет вдруг кто-то. – В тихом омуте, знаете ли!

– Ты это о чем? – спросит другой.

– Да она то с одним, то с другим вечерами обжималась. Не только с Семеном. А уж скольких на сеновал переводила!

– Типун тебе на язык! – воскликнут в ответ.

– О покойниках плохо не говорят, – заметит какой-нибудь мужчина в попытке прекратить бабские сплетни. А бабы и притихнут, но ненадолго. Потом вновь разойдутся и всю Аннину жизнь вспомнят, уж правдой или нет, не нам судить. Вспомнят, что в детстве то была хорошая и примерная девочка, носила косички да белый передничек, слушалась маму, помогала по хозяйству. Все еще засматривались на нее, мол, добрая невестка выйдет. Вспомнят, что испортилась Анна, как только в город уехала. В городах же хорошему не научат. Вернулась Анна в родную деревню совершенно другою: гулящей, курящей, злой и грубой.

– А что вернулась-то? – А бог ее знает. Опозорилась, наверное. – Бедная мать. – Бедная-то бедная, но за дочерью следить нужно. Та у нее под носом же гуляла! Выпороть бы разок хорошенько, глядишь, и была бы сейчас жива. – Опять же, неизвестно, помогла бы тут порка или нет, но ситуация уже сложилась – Анна мертва. Вместе с ней умирала, захлебываясь водой, и надежда на то, что главная Аннина тайна идет сейчас на дно все того же пруда. Там на дне и останется.

Тайна страшная и крикливая: нагуляла Анна где-то ребенка. Нет-нет, эти пересуды про кучу мужиков на сеновале – всего лишь сплетни. Впрочем, по правде, кто отец ребенка, Анна не знала, но вариантов было всего два: или Семен, или бывший ухажер из города. Ни тому, ни другому говорить не стала. И вообще никому. Отыскала множество способов абортироваться дома, но ни один не помог. В горячей ванне сидела – только кожу обожгла. Из растений, которые якобы вызывают выкидыш, нашлась только пижма. Отвар из нее был горький и одновременно безвкусный. И абсолютно бесполезный. Вызвал только рвоту. Пила соду, пыталась впрыснуть в себя соду – без толку. Много прыгала – получила лишь головокружение. Прокалывать что-то там внутри спицей или (а истории про аборты в СССР и такое предлагали) проращивать внутри себя лук не решилась – уж больно противно. Тошнило от одной только мысли о таких экспериментах над собственным телом. Впрочем, скрывать беременность оказалось не так и сложно. Кто-то там, наверху, сначала наказал несчастную Анну, а затем смилостивился и сделал так, что живот у нее не рос аж до седьмого месяца. Сама немного пополнела, налилась в щеках и грудях – с кем не бывает? Ближе к седьмому месяцу родные Анны уже привыкли к тому, что та начала носить мешковатые платья и рубахи: «стесняюсь того, что располнела» вполне себе годное объяснение. Анна надеялась, что младенец умрет в родах, при этом боясь за себя: как бы не уйти за ним следом, ведь рожать нужно самостоятельно.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

Бытие 7: 1 (искаженное).

2

Бытие 16: 5 (иск.).

3

Быт. 13: 14–15 (иск.).

4

Бытие 13: 17 (иск.).

5

Екклесиаст (гл. 6, ст. 7) (иск.).