Александровские Кадеты. Смута. Том 2

И само село кишело красными. Они даже особенно не скрывались – мол, давайте, золотопогонники, атакуйте. Посмотрим, как у вас это получится.

Подошёл Две Мишени, спокойный и молчаливый. Кивнул, сел рядом. Понимающе взглянул на друзей:

– Плохо дело, да?

– Вот и я то же самое сказал, Константин Сергеевич, – вздохнул Петя. – С налёта не взять.

– И не с налёта тоже, – буркнул Федя. Они ходил в разведку на север, но на два десятка вёрст вдоль Икорца так и тянулись позиции красных. – Откуда у них столько войск-то здесь?

– А чего ж им не быть? – пожал плечами полковник. – Это там были и Колчак на востоке, и Юденич на северо-западе, и ещё бог весть кто. А тут вся старая армия цела. И офицерство кадровое не выбито, как там, и в немалом числе пошло на службу к большевикам. А ещё многие рассеялись по имениям, по квартирам, по родне – и сидят себе, выжидают, чья возьмёт.

– Но почему же так, Константин Сергеевич?! – с мукой вырвалось у Фёдора. – Мы же читали… там и впрямь в войне многие погибли, кому ни попадя погоны прапорщиков вешали. Но тут-то, у нас? Гвардия дралась, и кто уцелел – здесь; а остальные-то?

– Обиженных много, Федя, – вздохнул Две Мишени. – Вот как капитан – бывший – Нифонтов. Тоже ведь у красных служит.

Господа прапорщики дружно разинули рты.

– Откуда ж известно такое, Константин Сергеевич?

– Слухами земля полнится, Петя, как есть полнится… но не в Нифонтове дело. Видать, сходства-то меж потоками куда больше, чем нам казалось. Я-то, грешным делом, тамошних книжек почитав, надеялся, что у нас так не случится, или если случится, так офицеры все как один… –   он отвернулся, махнул рукой. – Ошибался. Погоны золотые носили, пили за государя, а верности-то настоящей не оказалось. Как и там. Потому что те же, что там, и у нас смуту затеяли. Гучков, Милюков… вся эта шайка-лейка «временных». Теперь-то о них никто не вспоминает, но дело своё чёрное они сделали.

Помолчали.

– Но вы, друзья мои, всё правильно определили – плохо дело наше. С теми силами, что есть, красных не опрокинуть. Пока на одного нашего их трое было, даже четверо – мы вперёд шли. А теперь, когда семь-восемь уже, а то и больше – нет, не сможем. Разрывы во фронте они ликвидировали грамотно. Оттянули назад всё, что могли, восстановили сплошную линию. Знали, когда драться надо, а когда и отступать. Знали, что мы в них упрёмся и начнётся окопное сидение. Как у тех под Верденом, и не только. А мы их не пересидим.

– Значит, надо атаковать и прорываться!

– Надо, Федя. Вот только как? Дайте мне их танковый корпус, и я до Москвы за три дня дойду. А тут? Разве что на испуг брать…

– На испуг?

– Есть тут одна мысль… –   загадочно улыбнулся Две Мишени. И тотчас поднялся, ушёл. Напоминать о «строжайшей секретности» не стал – и без того понятно, что Федя с Петей и не пикнут, что у господина полковника «мысль одна» появилась.

Ночью они переходили реку. Они – команда «стрелков-отличников», вернее, те, кто от неё остался.

В самом начале, ещё в Гатчино, погиб Юрка Вяземский.

Полёг невдалеке от Юзовки Варлам Сокольский.

Умер от ран в ростовском госпитале Пашка Бушен.

Лежал в тифозном бреду Лихой, он же Дима Зубрицкий.

Остались Миша Полднев, Севка – только не Воротников, а Богоявленский, да Степан Метельский. Ну, и он, Слон, Фёдор Солонов, – четвёртый.

Мало.

Поэтому отправились с ними и Левка Бобровский, и, конечно же, тот «другой Севка», Воротников, и Женька Маслов, худой, цепкий и ловкий. Все – тяжело нагруженные.

Апрельская ночь ещё холодна, и ещё холоднее река Икорец, но вчерашние кадеты не жаловались. Молча, бесшумно, без всплесков скрывались под водой. Тяжёлых винтовок с собой не брали. У каждого в плотном коробе с тщательно промасленными краями крышки – по бельгийскому тяжёлому «браунингу». За месяцы войны каждый из александровцев собрал по целому арсеналу – истинному воину всегда мало того оружия, которым он уже владеет.

Правый берег Игорца, как и левый, был изрядно заболочен, заливные луга – истоптаны скотом, и окопы красные устроили выше, но устроили как следует, не пожалев ни колючей проволоки, ни кольев, ни пота своих солдат.

И секреты они выставили, всё по правилам.

Вот только не учли, что полковник (погоны генерал-майора Две Мишени так и не надевал) Аристов дрался с последними работорговцами Туркестана, с дикими афганскими кочевниками, с маньчжурскими хунхузами и с японскими самураями – дрался с ними со всеми и выжил.

Реку переплывали под водой, дыша дедовскими методом – через трубки. Свети луна, будь внимательнее дозорные, они, быть может, и заметили бы подозрительную рябь на спокойной воде.

Но луну скрыли плотные серые тучи, словно сам Господь развернул на все небеса солдатскую шинель. А часовые хоть и не дремали, но слабую дрожь на поверхности тёмной воды не углядели.

…Приречный ивняк красные частично порубили, но свести его по всей линии обороны, конечно же, не могли. Две Мишени и его команда выбрались на берег, холод был адский, мокрое обмундирование липло к телу, но они проделывали подобное множество раз в лагерях под Гатчино, переходя вброд и переплывая под водой бесчисленные тамошние озёра и речки.

Осветительных ракет у красных то ли не нашлось, то ли не сочли нужным их запускать.

В полусотне шагов, за болотистым лугом, начинался лес, круто поднимавшийся по склону. Вековые деревья не смогла бы повалить даже целая армия дровосеков, и кадеты скрылись в их густой тени.

Команда Аристова обходила село с юга, оставив по правую руку железнодорожный мост. Мост красные взрывать не стали, но возвели на своём его конце настоящую крепость, перегородив рельсовый путь завалами; и несомненно, это всё прикрывалось артиллерией и пулемётами.

Вот и линия траншей, вот и колья…

Севка Воротников перевернулся на спину, парой сноровистых движений перерезал колючую проволоку, как положено, в нескольких местах. Фёдор пополз первым, «браунинг» уже на поясе, а в руке – верный, как смерть, финский нож, наточенный острее бритвы.

Первый часовой рухнул молча, второй успел только захрипеть. Азы подготовки «воина-разведчика». Этим Две Мишени мучил их с самого первого года в корпусе.

Третий дозорный стоял далеко. Что и спасло ему жизнь.

Часть содержимого из заплечных мешков – герметично упакованные удлинённые взрывные заряды – перекочевала по назначению. Две Мишени разматывал запальный шнур.

…Все вместе они ползли к мосту. Фёдор видел свою цель – караульный скорчился за бруствером из мешков с песком, время от времени старательно высовываясь в импровизированную бойницу. Противника он заметил слишком поздно.

…Не думать, что убиваешь людей. Не думать, что убиваешь русских людей. Не думать. Не думать. Только о том, чтобы убить. Устранить. Элиминировать.

Конечно, всё время им везти не могло. Стрельба вспыхнула, когда они уже почти всё закончили, старый солдат вскрикнул, когда нож Севки Богоявленского скользнул по вороту шинели. Второй раз Севка не промахнулся, но тревога уже поднялась.

Две Мишени не дрогнул. Продолжал раскладывать заряды, даже головы не поднял.

Остальные господа прапорщики выхватили пистолеты.

Бах, бах, бах – и вот уже двое самых быстрых, бросившихся на них, падают. Остальные тотчас залегли, а полковник Аристов коснулся пламенем спички запального шнура, тотчас махнул рукой своим; кадеты кубарем скатывались к реке, их дело сделано, теперь…

Взрывы вспороли ночь, размётывая позиции красных, завал на мосту раворотило, пулемёты подбросило в воздух, а с того берега Икорца молча, без криков «ура!» и стрельбы, ринулась тёмная масса добровольцев.

Они шли на прорыв.

В коридорах харьковского штаба Южфронта дым стоял коромыслом. Курили постоянно. Курили все – за исключением замначальника оперативного отдела фронта, комполка товарища Шульц Ирины Ивановны.

Долгое отступление на левом фланге закончилось. Наконец-то подошли свежие части – и «пролетарские дивизии», и кадровые, с военспецами. Фронт выгнулся дугой от Днепра вдоль Ворсклы (беляки таки сумели там несколько продвинуться, пока все резервы были брошены к Дону) до Кобеляк, оттуда сворачивал на восток по реке Орёл севернее Лозовой, затем Изюм, Купянск, Валуйки, Алексеевка, Острогожск, Лиски, Таловая, Новохопёрский и дальше до Урюпинской. Там начиналась ответственность нового фронта, только что созданного Юго-Восточного. Там командовал Александр Егоров – «бывший штабс-капитан царской армии, добровольно вступил в ряды Красной гвардии, принимал деятельное участие в установлении советской власти в Петербурге; с декабря 1914 года – работал в Военном отделе ВЦИК, отвечая за подбор личного состава для Красной армии. Лично уговорил многих знакомых кадровых офицеров вступить в её ряды…».

Ирина Ивановна склонилась над картой, быстро и точно, словно заправский генштабист, нанося на неё пометки синими и красными карандашами. Рядом лежала кипа донесений и телеграмм – Южный фронт больше не отступал.

Не отступал?..

«Штаб Южфронта тчк срочно зпт секретно тчк ночью двадцать пятого апреля белые прорвали оборону седьмой сд у среднего икорца силами до двух дивизий пехоты с ударными частями александровского корпуса тчк противник занял лиски развивает наступление на коротояк воронеж ввёл все резервы прошу немедленных подкреплений тчк начдив семь романов»

– Что у вас, товарищ Шульц?

– Прорыв у Икорца, товарищ Сиверс.

– Что-о? – Сиверс сжал кулаки, пристукнул по столу. – Как прорвались?

– Седьмая стрелковая дивизия докладывает, что вчера ночью. Донесение подписано начдивом-семь, но составлял не он.

– Откуда знаете? – Сиверс уже нависал над картой, с ним – ещё трое штабных, все – из «бывших». Их вообще появилось много в Красной армии за последний месяц…

– Стиль, – Ирина Ивановна потрясла телеграммой. – Написано по принципу «слышал звон, да не знает, где он». Начдивом в седьмой дивизии Герасим Фёдорович Романов, военспец, маньчжурец, в старой армии имел чин полковника, бывший командир бывшего 26-го Сибирского стрелкового полка. Он такой белиберды никогда бы в вышестоящий штаб не отправил.

– И что же это значит?

– Значит, что Романова в штабе нет, пытается организовывать оборону, велел отправить за своей подписью донесение, но, видать, у него совсем не было возможности его писать.

– У нас там рядом и десятая дивизия, и двенадцатая… –   бросил один из штабных. – Сил достаточно.

– И вообще у страха глаза велики, – продолжил Сиверс. – Откуда там у беляков две дивизии? Разве что они «дивизиями» теперь батальоны кличут.

– Сопротивление им нарастает, – льстиво поддакнул штабной. – Так называемые «дроздовцы» пронесли огромные потери…

– Но и закрывать глаза мы на это не станем, – перебил Сиверс. – Товарищ Шульц, подготовьте соответствующие приказы начдивам десять и двенадцать. Пусть окажут помощь, нанесут контрудар и восстановят положение.

– Не просто восстановят, но и опрокинут врага!

– А вы, товарищ член военсовета фронта, не витайте в облаках, – резко возразил штабному Сиверс. – Опрокидывать будем по науке, резервами. Приказываю, товарищ Шульц, – передайте дивизиям контрудар нанести, после чего держать прочную оборону, положение восстановить, но преследованием не увлекаться, буде беляки вдруг ни с того ни с сего отступать начнут. Хватит с нас одного Антонова-Овсеенко и его Южармии…

Икорец они взяли. По захваченному целёхоньким мосту на станцию ворвался бронепоезд, прямой наводкой разнёс батарею красных, попытавшуюся было накрыть атакующих шрапнелями, а дальнейшее, как выражался Две Мишени, было «делом техники».

Где и при каких обстоятельствах он приобрёл привычку так выражаться, знали лишь Федя Солонов да Петя Ниткин. Ну, ещё Костя Нифонтов да Ирина Ивановна Шульц, но они не считались.

От Икорца шла торная дорога прямиком на Воронеж, туда сейчас сворачивала улагаевская конница, а вчерашним кадетам предстояло прикрыть её левый фланг от более чем вероятного контрудара красных.

Пленных было мало, по ночному времени многие успели разбежаться, попрятаться – и в самом Икорце, и в окрестностях.

– Значит, не всё так плохо, как казалось, а, Петь?

Петя вздохнул.

– Мы красных-то разогнали, но не уничтожили. А уничтожить можно только операциями на окружение.

Петя, как всегда, говорил умные и правильные слова, только вот они вечно навевали тоску. Поистине, во многой мудрости много печали…

– Этих смяли – а за ними следующая дивизия, а за ней ещё одна. Разбежавшихся соберут – и обратно на фронт. Ещё десять вёрст пройдём, ещё двадцать… Пусть даже сто. А потом?

Тут, конечно, надо было бы прикрикнуть на друга, мол, что за малодушие и пораженческие мысли, – однако Петя был прав. Да и говорил он это только и исключительно наедине с Фёдором.

Сейчас, после перехода и занятия без боя Лисок, они с Петей просто сидели на лавке; рядом, на станционных путях, дымил бронепоезд. И как всегда в невесёлую минуту (причины которой не понимал никто из друзей, кроме того же Пети да полковника Аристова), Фёдор полез за пазуху. Извлёк слегка помятый конверт, до сих пор пахнущий лёгкими, тонкими, ускользающими духами.

«Милый Ѳедоръ, что ни вечеръ, то жду вѣстей изъ Дѣйствующей арміи. Папа́ приносятъ цѣлую папку, онъ читаетъ всѣмъ намъ вслухъ. Всѣ герои, кто сражается сейчасъ за великую Россію, но я особенно жду упоминаній о вашей части. И ваши письма жду, онѣ меня неизмѣнно радуютъ. Жизнь наша здѣсь полна заботъ – мы съ мама́ и сестрами трудимся въ Елисаветинскомъ госпиталѣ. Раненыхъ и увѣчныхъ очень много, и я всякій разъ плачу, когда вижу, что помочь страдальцу уже ничѣмъ нельзя. Всякій день молимся за всѣхъ нашихъ воиновъ, а я тихо, про себя, еще молюсь за васъ. Твердо вѣрю, что побѣда придетъ, что Россія воскреснетъ, и это уже будетъ совсѣмъ иная, лучшая Россія. Мама часто разсуждаетъ, что сдѣлаетъ, когда вновь станетъ Супругой Наслѣдника Цесаревича, говоритъ о нашихъ съ сестрами замужествахъ, о королевскихъ дворахъ Европы, а я слушаю и думаю, что не хочу замужъ, и пусть бы лучше мы остались безъ трона, безъ короны, но жили бы въ своей странѣ и могли бы сами выбирать свою судьбу.

Молюсь за васъ, дорогой другъ Ѳедоръ.

Всегда ваша, Татіана».

Просто «Татиана», ничего больше.

Фёдор перечитал письмецо и вновь спрятал. На это письмо он уже отослал ответ, как раз перед прорывом через Икорец.

Нет, не мечтай, не мечтай, кадет. Ты же с Лизой, Лизой Корабельниковой, ты же…

Однако он ничего не слышал о Лизе уже много месяцев, как и об остальной своей семье. Всё равно он должен быть верен… рыцарь не оставляет прекрасную даму только потому, что не осведомлён о её судьбе…

Но с каждой неделей и с каждым новым письмом от великой княжны слова эти звучали всё менее убедительно, словно шорох ветра в весенней листве.

Друг Ниткин проницательно взглянул на приятеля, вздохнул. Петя не одобрял ни кобелячества Севки Воротников, ни охватывающей Фёдора мечтательности. Сам же Петя хранил поистине лебединую преданность Зине и отчего-то пребывал в твёрдой, абсолютной уверенности, что с нею (как и с Лизой) «всё будет хорошо». Почему так – объяснить он не мог, но и поколебать это его убеждение не мог никто и ничто.

И вот сейчас Петя, неодобрительно покачивая головой, уже явно собирался разразиться филиппикой на тему верности и неверности, как мимо промчался кадет второй роты (до сих пор кадет, им прапорщиков пока не присвоили):

– Две Мишени зовёт! Давай к командиру!

Они стояли на харьковском вокзале, Ирина Ивановна Шульц и бывший начдив-15 Михаил Жадов. Готов был паровоз, и спецсостав вот-вот должен был отправиться – сперва в Москву, а потом и в Питер. Жадов, при полном параде, с новеньким орденом Красного Знамени на груди, несмотря на вид свой, глядел хмуро, мял пальцами ремень.

– Не хочу я никуда ехать, Ира…

– Надо, Миша. – Ирина Ивановна глядела себе под ноги. – И так оттягивали, сколько могли. Верные люди нужны, все, кого сможем собрать.

– Уж не про Благоева ли опять думаешь?..

Ирина Ивановна слабо улыбнулась.

– Ты решил меня и к нему приревновать?.. Нет, Миша, просто боюсь, что придётся нашим батальоном…

– Полком.

– Ну да, полком. А может, и бригадой – это уж сколько ты собрать сможешь… Так вот, скорее всего, придётся полком последний резерв беляков опрокидывать. Кульминация близится, Миша. За прорывом через Икорец и другие последуют. Нельзя белым более медлить. Они же видят, сколько подкреплений к нам каждый день прибывает. Если не сейчас, то к середине июля мы их просто раздавим. Вот и торопятся, пока ещё что-то могут.

– Ну и зачем мне тогда ехать? Пока соберу, пока вооружу, пока сюда доставлю…

– А ты поспеши, – непреклонным тоном сказала Ирина Ивановна. – Поспеши, друг дорогой. Вот помяни мои слова – потребуется нам тут, под Харьковом, каждый штык, который не побежит.

– А другие что же, побегут? – непритворно удивился Жадов.

– Побегут. Как из Икорца побежали.

– Так ведь кадровый полк! С военспецами! А ничего без пролетарских батальонов не могут!

– И ты тоже прав, как говаривал царь Соломон. Иные военспецы-то того, примкнули к нам только ради пайка. Им вообще всё равно, по большому счёту, кто победит. Как и большинству народа. Так что и изменить могут, и стойкости не проявить. Теперь понимаешь, зачем нам верные бойцы?

– Да понимаю я… только… тебя мне оставлять… Неспокойно на сердце, Ира!..

– А чего ж ему беспокоиться? – Ирина Ивановна чуть склонила голову набок, улыбнулась. – Ты меня кое о чём просил, Миша. Давно уже просил. И я тебе всё отвечала – мол, подумаю да подумаю. Вот и… надумала.

Жадов аж задохнулся. Глаза его вспыхнули, он подался вперёд, неловко, словно стесняясь, взял Ирину Ивановну за локти, и она не отстранилась.

– Ириша… милая… неужели?..

– Вернись скорее, и всё тебе будет. – Она закинула руки ему на шею, ладони Жадова соскользнули ей на талию. – По закону, само собой. Если не передумал, конечно.

– Это я-то… я-то передумаю?! Ира, любимая… Господи…

Ирина Ивановна резко прижалась к нему – так, чтобы он не видел её лица и плотно-плотно зажмуренных глаз.

– Возвращайся скорее, – шепнула ему в ухо. – Возвращайся, я буду ждать.

Паровоз дал долгий гудок, Жадов нехотя отпустил Ирину Ивановну.

– Ну, милая, ну… обрадовала… –   Он улыбался несмело, чуть растерянно. – Эх, ну куда мне вот ехать!..

– Куда надо, туда и ехать, – непреклонно сказала уже не Ирина Ивановна, но товарищ Шульц, замначальника оперативного отдела штаба Южфронта.

И поцеловала Жадова.

Дохнул паром локомотив, тронулись вагоны. Комиссар в последний момент вскочил на площадку, взмахнул фуражкой:

– Я тебя люблю!.. Слышишь?! Люблю!..

Ирина Ивановна кивнула – или просто склонила голову, потупившись?

Интерлюдия

Ленинград, лето – осень 1972

Конечно, после возвращения Юльки и Игорька поднялась ужасная суматоха. Все бегали, кричали и размахивали руками.

Бабушка ощупывала то Юльку, то внука, словно пытаясь удостовериться, что это не призраки. Николай Михайлович тоже обнял их обоих, а потом, охнув, присел к столу, держась за сердце, и Мария Владимировна тотчас захлопотала вокруг – «таблетку под язык» и прочее.

Сотрудники Николая Михайловича, его ученики и «посвящённые» – Миша, Паша и Стас – потащили Юльку к каким-то стендам, «словно ведьму на костёр». Все говорили разом, трясли её и дёргали, пока наконец не вмешалась бабушка и не разогнала всех по местам.

Да, здесь, в Ленинграде, не прошло и минуты. Точнее, не прошло и тридцати секунд. Никто ничего не понял, Юлька просто встала и пошла, в неё вцепился Игорёк, а потом они оба исчезли. Никаких тебе «порталов», вообще ничего. И наблюдать за ними было невозможно. Однако все не успели даже как следует испугаться, потому что пропавшие объявились обратно – правда, в совершенно иной одежде.

После этого они все отправились домой к Онуфриевым – Миша, Паша и Стас заявили, что немедля умрут, если не услышат самого подробного рассказа о случившемся.

…Они долго, бесконечно долго пили чай с булочками, распространявшими по всей квартире упоительный запах корицы, а Юлька с Игорьком рассказывали, сменяя друг друга.

Стаса и Мишу больше всего интересовал сам перенос; Паша дёрнулся было сперва что-то записывать, но Мария Владимировна это заметила и карандаш с блокнотом у провинившегося немедля конфисковала.

И потом, когда ученики профессора отбыли по домам, тут же затеяв новый спор об «источнике энергии переноса» и «уравнениях эфира», чета Онуфриевых снова села внимать повествованию наших путешественников, только теперь уже – про саму жизнь.

Бабушка слушала Юльку, её девчоночьи рассказы про мороженое, сладости, магазины, наряды; слушала, прикрыв глаза, и улыбалась. Дедушка слушал тоже, переспрашивал, потом достал вдруг старую-престарую, потёртую, пожелтевшую тетрадь, где выцветшими фиолетовыми чернилами шли какие-то записи, полистал, стал спрашивать, а не видели ли Юлька с Игорем такие-то и такие-то магазины в таких-то и таких-то местах, и когда ребята дружно кивали, радовался, словно ребёнок.

– Всё подтверждается. Всё сходится, – повторял он, делая пометки в уже новом, современном рабочем журнале. – Потоки очень, очень инерционны, инерционность просто потрясающая, несмотря на такие перемены!..

– Да, я это Юленьке как-то тоже объясняла, – заметила бабушка.

– И вот совершенно новая тема – временные интервалы пребывания!.. – профессор лихорадочно что-то записывал. – А ведь мы исходили, помнится, из линейности, одномерности и равной скорости течения. А получается, что… куда более сложная картина получается!.. – И карандаш его вновь стремительно нёсся по бумаге, оставляя затейливую вязь математических символов, греческих букв и прочего, из чего Юлька узнавала только скобки, плюсы да минусы. – Ребята вот спорили насчёт энергии переноса… откуда, мол, берётся у такой, как наша Юленька… и уж не в разной ли локальной скорости потока, создающей локальные же напряжения… –   дедушка Игорька бормотал себе под нос что-то, сделавшееся под конец совершенно неразборчивым, лихорадочно заполняя размашистыми формулами одну страницу за другой.

– Николай Михайлович ушёл в себя, – усмехнулась бабушка. – Не будем ему мешать, дети.

– А ведь выходит-то, что кадеты добились успеха, – осторожно сказал Игорёк. – Они хоть и не помнили никаких подробностей, но так, по обрывкам…

– Тоже, кстати, интересный феномен с блокировкой памяти, – кивнула бабушка. – Я бы списала его на побочные эффекты петлистой структуры континуума, похоже, правы были Николай Михайлович мой со Стасом, что структура именно петлистая…

– Да я не про то, ба! Я про то, что если кадетам удалось всё – то, значит, можем мы таки ждать изменений?

– Дорогой мой, ну я же говорила, бесчисленное множество раз…

– Так то теория, ба! А теперь у нас практика!

Бабушка вздохнула.

– Не знаю, дорогой мой. Вот Юленьке пыталась объяснить, да и поняла, что сама путаюсь. В единый миг иного мира у нас не настало. «Слава КПСС» как на всех углах висела, так и висит. Амальгамация, слияние потоков… не знаю, не знаю. Ум за разум заходит.

– А что, если ничего и не случится? – подала голос Юлька. – Что, если всё так и останется?

– Инерция потоков, деда сам сказал, – солидно подхватил Игорёк.

– Тогда, – медленно сказала бабушка, – у нас останется только один выход.

И выразительно посмотрела на Юльку, да так, что та задрожала.

– Твой талант, милая моя девонька, нуждается в развитии и огранке. Коль и впрямь у тебя этот великий дар – быть проводницей между потоками, ходить меж ними, словно по вагонам поезда, – то, может, ты поможешь нам с Николаем Михайловичем там очутиться? Взглянуть ещё хоть разок на город нашей юности… как раз я тогда в гимназию ходить начинала, приготовительный класс, затем первый…

– Э, э, ба, что это ты говоришь такое? – всполошился Игорёк. – А как же я?

– У тебя, мой дорогой, родители есть, – строго сказала бабушка.

– Ну да… –   отвернулся мальчишка. – Мама в одной экспедиции, папа в другой… и не пишут, и телеграммы не шлют…

– В экспедиции, да, – строго сказала Мария Владимировна, но Юлька вдруг подумала, что как-то не слишком твёрдо она это произнесла, пряча неуверенность за показной строгостью. – Ты там был. Но для тебя, милый внук, это просто захватывающее приключение. Как там говорил Буратино? «Страшные приключения и ужасные опасности»? Вас, мальчишек, хлебом не корми, дай это пережить. А для меня, дорогой, это моя молодость. Детство. Улицы, что до сих пор помню. Вот и хочу хоть разок… снова на это всё посмотреть. Там ведь, милый мой, мои мама с папой живы. И я – маленькая – там где-то хожу. – Голос её дрогнул.