Скорость тьмы

Элизабет Мун

Скорость тьмы

Elizabeth Moon

Speed of Dark

© 2003 by Elizabeth Moon

© О. Лемпицкая, перевод на русский язык, 2024

© Издание на русском языке, оформление. ООО «Издательство «Эксмо», 2024

* * *

Посвящается Майклу, чьи смелость и жизнелюбие не перестают меня радовать, Ричарду, без чьей любви и поддержки мне было бы в два раза сложнее. А также всем родителям аутичных детей в надежде, что они тоже научатся находить счастье в непохожести на других.

I

Вопросы, одни вопросы. Ответов они не ждут. Громоздят вопрос на вопрос, будто колют тебя вопросами каждую секунду, и ты уже ничего не ощущаешь, кроме этих уколов.

Или приказы. Если не «Лу, что это?», то «скажите, что это, Лу!». Чашка. Все та же чашка из раза в раз. Это чашка, причем уродливая. Скучная чашка. Чашка, начисто лишенная характера, совершенно не интересная чашка. И эта неинтересная чашка мне абсолютно не интересна.

Какой смысл отвечать, раз они все равно не слушают?

Вслух я этого не говорю: научен опытом. За все хорошее в жизни я плачу тем, что говорю то, что требуется, а не то, что действительно думаю.

В этом кабинете четыре раза в год оценивают мое состояние и дают полезные рекомендации, и сегодняшняя психиатр не меньше остальных уверена в своем превосходстве. Уверена так, что смотреть противно, я и не смотрю лишний раз. Но это тоже небезопасно: считается, что я должен сохранять зрительный контакт. Поднимаю глаза.

Доктор Форнам, аккуратная и строгая, вздернув бровь, покачивает головой – не слишком незаметно. Люди, страдающие аутизмом, не способны распознавать подобные сигналы – так написано в учебнике. Я читал учебник и знаю, что именно я не способен распознавать.

В чем я еще не разобрался – это что не способны распознавать они. Здоровые люди. Нормальные. Те, что имеют ученые степени и сидят за большими столами в удобных креслах.

Я уже знаю, чего не понимает доктор Форнам. Например, что я умею читать. Она думает, что я гиперлексик и механически повторяю слова. Для меня неясно отличие между тем, как читает сама доктор Форнам, и тем, что она называет «механическим повторением». Она не знает, что у меня большой словарный запас. Каждый раз спрашивает, где я работаю, я говорю, что по-прежнему работаю в фармацевтической компании, а она интересуется, знаю ли я, что значит «фармацевтическая». Думает, что я повторяю механически. Для меня неясно, почему мой большой словарный запас называется «механическим повторением». Доктор Форнам тоже использует длинные слова в разговорах с другими докторами, медсестрами и лаборантами, сыплет ими без конца, хотя можно было бы сказать проще. Она знает, что я работаю за компьютером, знает, что я учился в школе. По идее, эта информация противоречит ее убеждению, что я практически безграмотен и едва умею говорить, но ее это не волнует.

Она разговаривает со мной как с очень глупым ребенком. Не любит, когда я использую «умные слова» – так она выражается, просит «сказать, что думаю».

Я думаю, что скорость тьмы так же интересна для изучения, как скорость света. Думаю, что тьма, возможно, быстрее, и надеюсь, что когда-нибудь ученые это выяснят.

Думаю о силе притяжения. Если существует мир, где она в два раза больше, будет ли в этом мире ветер в два раза сильней, потому что воздух тяжелее? Сдует ли он со стола не только салфетку, но и стакан? Или при большей силе притяжения стакан станет тяжелей и даже более сильный ветер его не сдвинет?

Думаю, что мир большой, пугающий, шумный и сумасшедший, однако он красив и постоянен в своей хаотичности.

Цвета для меня живые, а люди представляются цветными карандашами – белыми, коричневыми, черными. У нее по-другому, ну и что?

Еще думаю, что она не знает о моих вкусах и желаниях, а я знаю. И буду хотеть, чего хочется, и думать, о чем думается, не спрашивая ее разрешения.

А ей и неинтересно, о чем я думаю. Ей нужно услышать правильные слова. «Доброе утро, доктор Форнам», «Да, все хорошо, спасибо!», «Ничего-ничего, я подожду».

Я подожду, ничего страшного. Пока она говорит по телефону, можно рассматривать блестящие предметы в кабинете, о которых она не имеет понятия. Иногда я наклоняю голову вперед и назад, чтобы поймать отблеск света на позолоченном корешке на полке книжного шкафа в углу. Если она замечает, что я наклоняю голову вперед и назад, она делает пометку в моем деле. Иногда даже прерывает разговор и просит перестать. Когда качаю головой я, это называется стереотипией, а когда качает головой она – это чтобы расслабить шею. Мне нравится наблюдать, как вспыхивает и потухает на корешке отражающийся свет.

В кабинете доктора Форнам странная смесь запахов: бумага, чернила, книги, клей, на который посажено ковровое покрытие, пластик стульев, но есть что-то еще – кажется, шоколад… Она хранит коробку конфет в ящике? Хотел бы я знать. Если спрошу, она обязательно сделает пометку в деле. Замечать запахи не принято. Пометка о том, что ты заметил нечто, что не принято замечать, это плохо. Хотя в целом замечать – это хорошо.

Мне кажется, люди не во всем одинаковы. Она любит повторять: «все знают это» или «все делают то». Я аутист, но я не слепой: все знают и делают разное. Машины на парковке разных цветов и размеров. Сегодня тридцать семь процентов машин синие. Грузовики и фургоны составляют девять процентов. Мотоциклов всего восемнадцать, парковочных зон для них три. Получается, ровно по шесть, но десять припаркованы у техобслуживания. Существуют разные каналы, разные телепередачи – этого не было бы, будь все люди одинаковыми.

Она откладывает телефон, смотрит на меня с тем самым выражением. Не знаю, как назвали бы его другие, но для меня это выражение «нормального человека». У нее на лбу написано, что она нормальная и все знает о жизни, а я хуже ее, я будто бы ненастоящий человек, хоть я все прекрасно чувствую, например ребристую поверхность офисного стула. Раньше я подкладывал под себя журнал, но она говорит: не нужно этого делать. Думает, раз она нормальная, то лучше знает, что мне нужно, а что нет.

– Да, доктор Форнам, я слушаю.

Слова льются на меня, едкие, как уксус.

– Послушайте и ответьте на вопросы, – говорит она и ждет.

– Хорошо, – говорю я.

– Замечательно, – говорит она, не глядя на меня.

В коридоре слышны приближающиеся шаги. Идут двое, разговаривают. Вскоре их слова перемежаются с ее. «Следующая пятница…» «Собираюсь к Дебби…» «Неужели? Зря…» «А я их предупреждал!» «Не может быть!» «Вот так птичка!» Доктор Форнам ждет от меня ответа. Вопрос, кажется, был не про птиц.

– Извините, – говорю я.

Она советует быть повнимательней, делает еще одну пометку и спрашивает, с кем я общаюсь.

Ей не нравится, когда я отвечаю, что играю в Сети со своим другом Алексом из Германии и другом Ки из Индонезии.

– В реальной жизни, – сухо поправляет она. – Например, на работе.

Я рассказываю, она опять кивает, затем спрашивает о боулинге, мини-гольфе и местном сообществе аутистов.

От боулинга болит спина и отвратительно шумит в голове. Мини-гольф для детей, а не для взрослых, но мне он не нравился даже в детстве. Мне нравился лазертаг, но, когда я сказал ей об этом на первой встрече, она написала «склонность к агрессии». Потом мне еще долго каждый раз задавали серию вопросов про агрессию, а пометка, я уверен, осталась в деле навсегда. Я напоминаю, что не люблю боулинг и мини-гольф, она советует попробовать еще. Я говорю, что сходил на три фильма, и она спрашивает, о чем они. Я читал отзывы и могу рассказать сюжет. Смотреть фильмы я тоже не очень люблю, особенно в кинотеатрах, но я должен что-то рассказать… она пока не догадалась, что я просто пересказываю сюжет по отзывам.

Внутренне сжимаюсь перед следующим вопросом – он всегда меня злит. Моя сексуальная жизнь ее не касается! Будь у меня девушка или парень, ей я рассказал бы последней. Она и не думает, что есть, она просто хочет подтвердить, что нету, – от этого еще хуже.

Наконец-то! Она прощается до следующего раза, я говорю:

– Спасибо, доктор Форнам!

– Вот и хорошо! – хвалит она, будто я дрессированный пес.

На улице жарко и сухо, машины на парковке блестят на солнце, приходится прищуриться. Пока глаза не привыкли к яркому свету, люди, идущие навстречу, кажутся темными пятнами.

Я иду слишком быстро. Это понятно по тому, как сильно шлепают по асфальту ботинки, и еще по искаженным лицам встречных прохожих – мне кажется, они пугаются. Почему? Я иду мимо, не собираюсь в них врезаться. Надо замедлиться и включить музыку в голове.

Доктор Форнам говорит, что мне нужно научиться любить музыку, которая нравится другим. Я умею. Многие любят Баха и Шуберта, и не все они страдают аутизмом. В мире не существует столько аутистов, чтобы составить аудиторию для многочисленных опер и симфонических концертов. Однако для нее «другие» – значит «большинство». Я включаю «Форелевый квинтет», и, по мере того как музыка заполняет меня, дыхание выравнивается, шаги замедляются в такт дыханию.

Теперь под правильную музыку ключ входит в замочную скважину легко. Сиденье теплое, и это приятно, мягкая шерсть успокаивает. Раньше я покрывал сиденье обычным флисом, но с одной из первых зарплат купил настоящую овечью шкуру. Перед тем как завести мотор, слегка подпрыгиваю в такт. Когда заводишь мотор, иногда трудно не прервать музыку в голове. Я стараюсь завести его в нужный момент.

По дороге на работу доверяюсь музыке, она легко проносит меня сквозь перекрестки, светофоры и небольшие пробки прямо к въезду на территорию нашей компании – это называется кампус. Наш корпус справа; показав пропуск охраннику, паркуюсь на обычном месте. Люди из других корпусов часто жалуются, что вечно кто-то занимает любимое место, но у нас такого не бывает. Никто не займет мое место, и я не займу чужое. Дейл встает справа от меня, Линда – слева, Кэмерон – напротив.

Пока иду к зданию, в голове играет последний кусочек произведения – он мне больше всех нравится, – когда захожу в двери, музыка постепенно стихает. Дейл стоит у кофемашины. Он не здоровается, я тоже. Доктор Форнам хотела бы, чтобы я поздоровался, но я не вижу смысла. Дейл явно погружен в свои мысли, его не надо сейчас беспокоить. Я все еще злюсь на доктора Форнам, как обычно, раз в квартал, поэтому прохожу мимо рабочего кабинета в спортивный зал. Надо попрыгать. Это всегда помогает. В зале никого нет, поэтому я вешаю на дверь табличку и включаю подходящую для батута музыку погромче.

Когда я прыгаю, никто не заходит; мощный толчок и последующее зависание в воздухе делает меня пустым и легким. Постепенно мысли отпускают, я расслабляюсь, но прыгаю точно в такт музыке. Потом возвращается собранность, я уже с интересом думаю о текущей работе, тогда снижаю амплитуду до маленьких прыжочков и соскакиваю с батута.

Никто не заговаривает со мной, когда я иду к столу. Думаю, Линда уже на месте и Бейли тоже, но это неважно. Мы, вероятно, поужинаем вместе, но это потом. Сейчас я буду работать.

Символы, с которыми я работаю, большинству людей кажутся бессмысленными и непонятными. Трудно объяснить, в чем заключается моя задача, но это полезный труд, судя по тому, что я могу позволить себе машину, квартиру, спортивный зал и ежеквартальные визиты к доктору Форнам. По сути, я ищу закономерности. Некоторые закономерности имеют умные названия, и другим людям трудно их найти, но мне это всегда легко давалось. Нужно было лишь научиться описывать их другим, доносить свою мысль.

Надеваю наушники и выбираю музыку. Для текущего проекта Шуберт слишком плавный. Вот Бах подойдет – его сложный музыкальный рисунок похож на то, что я ищу. Сосредотачиваюсь на работе – кажется, у меня в голове есть специальный отсек, который находит закономерности, а я просто наблюдаю: они складываются сами собой, как на гладкой поверхности воды образуются кристаллы льда, символы соединяются в линии, ветвятся, пересекаются… Остается лишь следить, чтобы узор был симметричным или асимметричным – в зависимости от задания. На этот раз рисунок более зациклен, чем обычно, и я представляю его как группы фрактальных наростов, образующие колючий шар.

Когда очертания начинают расплываться, я встряхиваю головой и откидываюсь на стуле. Прошло пять часов, а я и не заметил. Возбуждение, вызванное визитом к доктору Форнам, прошло, улеглось. Иногда после нее целый день не могу работать, однако на этот раз я восстановил равновесие с помощью прыжков на батуте. Над моим рабочим компьютером вертушка лениво крутится от сквозняка из вентиляции. Дую на вертушку, и через секунду (а если быть точным – через секунду и три десятых доли) она начинает вращаться быстрее, и ее сиренево-серебристые лопасти блестят, отражая свет. Я включаю настольный вентилятор, чтобы вертушки и металлические спирали одновременно пришли в движение, и комната наполняется мерцанием.

Световое представление только началось, а Бейли кричит с другого конца коридора:

– Кто хочет пиццу?

Я голоден. Живот урчит, и я отчетливо различаю все запахи в офисе: бумага, аппаратура, ковер, металл, пластик, пыль, чистящее средство… мой собственный запах. Выключаю вентилятор, бросаю последний взгляд на вращающуюся и переливающуюся красоту и выхожу в коридор. Достаточно мимолетного взгляда на лица друзей, чтобы понять, кто идет, а кто нет. Нам не нужно ничего обсуждать, мы друг друга знаем.

Мы обычно ходим есть пиццу примерно в это время. Линда, Бейли, Эрик, Дейл, Кэмерон и я. Чай тоже был готов идти, но столики рассчитаны на шестерых. Он понимает. Я тоже понял бы, если Чай и еще пятеро собрались бы раньше меня. Никто не хочет, чтобы нас посадили за другой стол, я уверен – Чай не пойдет и нам не придется тесниться, чтобы вместить седьмого человека. В прошлом году появился новый администратор, который этого не понимал. Все пытался посадить нас всех вместе и менял местами.

– Ну какая вам разница? – удивлялся он.

Мы ждали, когда он отвернется, и пересаживались обратно. У Дейла дергается глаз, Линду это нервирует, и она садится так, чтобы не видеть Дейла. Меня его тик забавляет, и мне нравится за ним наблюдать, поэтому я сажусь слева от Дейла – с этого ракурса он будто все время подмигивает.

В пиццерии нас знают. Посетители иногда подолгу разглядывают из-за нашей манеры двигаться и говорить – или же молчать, но официанты не закатывают глаза при нашем появлении, что часто случается в других местах. Линда просто тыкает пальцем в меню, а иногда записывает заказ на листочке, они не задают ей уточняющих вопросов.

Сегодня наш любимый столик не убран. Противно смотреть на пять грязных тарелок и блюда из-под пиццы; меня мутит от одной мысли о следах соуса и сыра, об остатках корочки – еще и нечетное число!.. Есть свободный стол справа, но он нам не нравится. Он на пути к уборной, и мимо ходит слишком много людей.

Мы ждем по возможности терпеливо, пока «Привет, я Сильвия!» (у нее так написано на бейджике, будто она товар, а не человек) не делает знак одному из официантов убрать наш столик. Она мне нравится, и я помню, что нужно обращаться к ней «Сильвия» без «привет-я», когда не смотрю на бейджик. Привет-я-Сильвия всегда улыбается и старается помочь; по четвергам работает Привет-я-Джин, и мы не приходим сюда в ее смену. Привет-я-Джин нас не любит и при виде нас ворчит себе под нос. Мы иногда посылаем одного человека забрать заказ, в прошлый раз пошел я, и Привет-я-Джин сказала одному из поваров, когда я отходил от стойки:

– Ну хоть без остальных психов подошел!

Она знала, что я услышу. Хотела, чтобы я услышал. Кроме нее, к нам все добры.

Сегодня дежурят Привет-я-Сильвия и Тири – тот убирает грязные тарелки, ножи и вилки, будто ему это вовсе не противно. Тири не носит бейджика, он просто уборщик. Мы знаем, что он Тири, потому что так его называют другие. В первый раз, когда я обратился к нему по имени, он удивился и немного испугался, но теперь он нас знает, хоть и не обращается по именам.

– Сейчас, минутку! – говорит он, мельком взглянув. – Как дела?

– Хорошо! – отвечает Кэмерон.

Он перекатывается с пятки на носок. Он всегда так делает, но сейчас немного быстрее обычного.

Я наблюдаю, как мерцает вывеска пивной за окном. Она зажигается в три этапа: сначала красные лампочки, затем зеленые, затем синие (они в центре), затем гаснет полностью. Раз – красный, два – зеленый, три – синий, потом красный-зеленый-синий гаснут, потом зажигаются, опять гаснут, и все начинается сначала. Последовательность простая, и цвета не очень красивые (красный, на мой вкус, слишком отдает оранжевым, зеленый тоже так себе, а вот синий хорош), но все же какая-то закономерность.

– Ваш столик готов! – сообщает Привет-я-Сильвия, и я стараюсь перевести взгляд с вывески на нее, не скривив лицо.

Мы рассаживаемся, каждый на свое место. Быстро заказываем – мы всегда берем одно и то же. Ждем еду, все молчат, каждый справляется с ожиданием как может. Благодаря визитам к доктору Форнам я больше, чем обычно, осознаю, как именно это происходит: Линда отстукивает пальцами на выпуклой части ложки некий сложный ритм – математикам он понравился бы не меньше, чем Линде. Я краем глаза смотрю на вывеску пивной, Дейл тоже. Кэмерон вертит в кармане пластмассовый игральный кубик незаметно – если не знаешь, не догадаешься, но я вижу ритмичные движения рукава. Бейли тоже смотрит на вывеску. Эрик достал разноцветную ручку и рисует миниатюрные геометрические фигурки на бумажной подложке. Красный, фиолетовый, синий, зеленый, желтый, оранжевый и снова красный. Ему нравится, когда еду приносят к концу последовательности.

На этот раз напитки подают, пока он рисует желтую фигурку, а еду – как раз на оранжевой. Лицо Эрика расслабляется.

Нам не положено говорить о работе за пределами кампуса. Мы почти закончили есть, однако Кэмерон все еще подпрыгивает на сиденье, потому что его переполняет желание рассказать о сложной задаче, которую он решил. За соседним столом никого нет.

– Пшш, – говорю я.

«Пшш» на нашем языке означает «рассказывай». Вообще-то у нас не должно быть собственного языка, и никто не думает, что мы на такое способны, но мы способны. У многих есть свой язык, однако они этого не осознают. Называют жаргоном или сленгом, но на самом деле это отдельный язык, он показывает, кто принадлежит к данной группе, а кто нет.

Кэмерон достает из кармана листок и разворачивает его. Нам нельзя выносить из офиса бумаги, чтобы они не попали в чужие руки, но мы выносим. Когда тяжело говорить, легче написать или нарисовать.

Я узнаю кудрявых стражников, которых Кэмерон всегда пририсовывает по углам. Он любит аниме. Закономерности, которые он установил с помощью частично рекурсивной функции, тоже характерны – его решения отличаются стройностью и элегантностью. Мы смотрим и киваем.

– Красиво, – говорит Линда.

Она слегка всплескивает руками; будь мы в кампусе, она бешено хлопала бы ими по бокам, но сейчас сдерживается.

– Да, – отвечает Кэмерон и сворачивает листок.

Я знаю, что доктор Форнам осталась бы недовольна диалогом. Заставила бы Кэмерона пояснить чертеж, хотя мы все его понимаем. Заставила бы нас задавать вопросы, комментировать, обсуждать. Обсуждать нечего: всем понятен смысл задачи и то, что решение Кэмерона хорошо во всех отношениях. Остальное – пустая болтовня. В своем кругу нам не нужно этого делать.

– Интересно, какова скорость тьмы? – говорю я, опустив глаза.

Когда заговариваешь, все смотрят на тебя – это недолго, но все равно неприятно.

– У нее нет скорости, – отвечает Эрик. – Это просто пространство без света.

– Как бы мы ели пиццу в мире, где несколько центров притяжения? – спрашивает Линда.

– Не знаю, – говорит Дейл – голос у него встревоженный.

– А какова скорость незнания? – говорит Линда.

Я размышляю секунду, потом понимаю, к чему она клонит.

– Незнание быстрее, чем знание, – говорю я.

Линда улыбается и кивает.

– Значит, скорость тьмы больше скорости света. Если тьма всегда окружает свет, она должна его опережать.

– Я хочу домой! – говорит Эрик.

Доктор Форнам велела бы спросить, не случилось ли чего. Я знаю, что ничего не случилось: он хочет уйти сейчас, чтобы успеть к любимой телепередаче. Мы прощаемся, потому что находимся в обществе, а в обществе положено прощаться. Я возвращаюсь в кампус. Хочу еще немного посмотреть на вертушки и спирали, перед тем как ехать домой.

Мы с Кэмероном в спортивном зале, разговариваем урывками, прыгая на батутах. Мы оба хорошо поработали в последние дни и сейчас расслабляемся.

Заходит Джо Ли, я смотрю на Кэмерона. Джо Ли всего двадцать четыре года. Он был бы таким же, как мы, но в его время аутизм уже научились лечить в раннем детстве. Он считает себя одним из нас, потому что знает, что мог бы быть, и обладает некоторыми чертами. Например, хорошо разбирается в абстракциях и рекурсиях. Любит те же игры, любит наш зал. Но он гораздо лучше нас – в пределах нормы, считывает чувства и выражения лиц. То есть чувства и выражения лиц нормальных людей. С нами у него не получается.

– Привет, Лу! – говорит он мне. – Привет, Кэм!

Кэмерон напрягается. Он не любит, когда его имя сокращают. Он мне сказал, что чувствует, будто ему ноги укорачивают. Джо Ли он тоже это сказал, но Джо Ли забывает, потому что слишком много времени проводит с нормальными.

– Какпжваете? – спрашивает он, комкая слова и забыв повернуться к нам лицом, чтобы мы видели губы.

Я понимаю его, потому что мои навыки аудирования лучше, чем у Кэмерона, и я уже знаю, что Джо Ли часто комкает слова.

– Как поживаете? – произношу я отчетливо для Кэмерона. – Хорошо, Джо Ли.

Кэмерон выдыхает.

– Слышлиновость? – спрашивает Джо Ли и, не дожидаясь ответа, продолжает: – Аутизм научатся лечить! Есть один метод, он, кажется, сработал на крысах, сейчас пробуют на приматах. Держу пари, скоро вы будете нормальными, как я!

Джо Ли всегда утверждал, что он один из нас, но теперь понятно, что никогда в это не верил. «Нормально» – это «как он», а «мы» не такие. А говорил, что один из нас, просто ему повезло чуть больше. Наверное, хотел угодить…

Кэмерон смотрит свирепо; я почти физически ощущаю, как комок слов застрял у него в горле. Я не буду говорить за него. Я всегда говорю только за себя, как должен поступать каждый.

– Значит, ты признаешь, что ты не как мы, – произношу я, и Джо Ли выпрямляется, на его лице появляется выражение, которое меня учили распознавать как «обиду».

– Как тебе не стыдно! Просто изобрели способ…

– Если дать глухому ребенку слух, он перестанет быть глухим! – продолжаю я. – Если он начал слышать рано, то никогда глухим не был. Просто притворялся.

– Что значит притворялся? Кто притворялся?

Вид у Джо Ли обиженный, а кроме того, озадаченный. Я, должно быть, забыл сделать паузы в речи в местах, где мы ставим запятые в письме. Его озадаченность меня тревожит, я всегда тревожусь, когда меня не понимают – так было все детство. Слова путаются в голове, застревают в горле, их трудно высказать в правильном порядке и с правильной интонацией. Почему недостаточно просто облечь мысль в слова? Нет, нужно еще умудриться выбрать нужный тон, скорость, громкость и интонацию.

Мой голос становится напряженным и механическим. Мне кажется, я говорю сердито, хотя я больше напуган, чем сержусь.

– Тебя вылечили еще до рождения, Джо Ли, – говорю я. – Ты не жил, ни одного дня не жил, как мы.

– Неправда! – быстро возражает он, перебивая. – Внутри я такой же!

– Нет, ты просто отличаешься от тех, кого называешь нормальными! – перебиваю я в свою очередь. Перебивать больно. Мисс Финли, которая учила меня общаться, стукала по руке, если я перебивал. Но хуже слышать его вранье.

– Ты способен слышать и понимать речь – ты научился нормально разговаривать. Тебя не слепит свет.

– Да, но мой мозг работает так же, как у вас!

Я мотаю головой. Джо Ли пора бы запомнить, мы ему много раз повторяли. Наши проблемы со слухом и зрением связаны не с самими органами чувств, а с работой мозга. Наш мозг работает иначе, чем у тех, у кого нет таких проблем. Будь мы компьютерами, у Джо Ли был бы совсем другой процессор и набор команд. Даже компьютеры с одинаковым программным обеспечением будут работать по-разному, если у них разные интегральные микросхемы.

– Я делаю ту же работу, что и вы!

Неправда. Он думает, что делает ту же работу. Кажется, наша компания с ним согласна: они наняли еще несколько Джо Ли, а таких, как мы, больше не нанимают, хотя аутистам найти работу непросто. Решения Джо Ли заурядны. Иногда эффективны, а иногда… Я хочу высказаться, но это сложно, потому что он выглядит сердитым и расстроенным.