Генрих VIII и шесть его жен. Автобиография Генриха VIII с комментариями его шута Уилла Сомерса

– Понятно.

Он прав. Зачем выставлять бастарда напоказ перед Екатериной? Его присутствие не принесет нам с королевой пользы, доставит одни лишь мучения, а вот Бесси он подарит хоть какую-то радость.

Я не желал больше обсуждать эту болезненную тему. Она была закрыта навсегда.

– Встреча с Франциском? – вопросительно произнес я.

Уолси понимал меня с полуслова.

– Трудно поверить, но вчера прибыло письмо, где меня просят заняться размещением французов на этой встрече.

Он вручил мне письмо.

Какой оригинал этот Франциск!

– Что ж, вам придется выполнить их просьбу.

Эта затея начала выходить из-под контроля. Рандеву двух королей вырастало в грандиозный сбор французского и английского дворов. Такого раньше не бывало ни в древние, ни в наши времена. Мои придворные разделились на две группировки, одни пребывали в диком восторге, другие с презрением восприняли идею. Но равнодушным не остался никто. Уолси принадлежал к первому лагерю.

– Должно быть, Франциск полагал, что сделать королевские шатры возьмется Леонардо да Винчи, но в связи с кончиной великого художника его надежды рухнули и… – Уолси постарался изобразить скромника.

– Но он выбрал не менее искусного мастера, – заверил я его.

В кои-то веки Уолси, казалось, не заметил сарказма.

– Я хочу устроить все наилучшим образом.

Внезапно я вспомнил историю, доставившую мне огромное удовольствие: поговаривали, что Франциск купил какую-то неудачную картину Леонардо только ради того, чтобы польстить художнику и соблазнить его переехать во Францию. Ха! И вот теперь он оказался и без своих денег, и без услуг Леонардо, поимев лишь сомнительный шедевр с портретом дамы, чей вид и странную улыбку все сочли уродливыми…

– Ну а мои добрые намерения отражены на моем лице, – сказал я, почесывая отрастающую бородку.

Франциск предложил, чтобы в знак расположения друг к другу никто из нас не брился до самой встречи. Я сомневался, что борода украсит меня. Она резко изменила мою внешность.

Уилл:

Дело кончилось тем, что невзлюбившая его бороду Екатерина умолила Гарри избавиться «ради нее» от этой растительности. По-прежнему стараясь не спорить с женой и еще надеясь на рождение наследника, Генрих уступил ее мольбам и побрился. Это едва не спровоцировало дипломатический скандал, ибо Франциск при виде короля Англии выразил неудовольствие, и послам Генриха пришлось прояснить положение. Вмешалась «дражайшая матушка» Франциска, Луиза, поспешив заверить сына, что «мужская любовь проявляется не в бородах, а в сердцах», и тем самым смягчила его обиду.

Потом, перед самым отъездом, Генрих запоздало начал опять отращивать бороду. Щетина мужа не слишком оскорбила королеву и все-таки послужила знаком добрых намерений для Франциска. Вот какие «важные» вопросы приходится улаживать дипломатам.

Генрих VIII:

Июнь 1520 года. Я стоял на палубе «Большого Гарри», овеваемый попутным ветром, самым сладостным из тех, что Господь посылал смертным. Мы плавно скользили – нет, летели по Английскому каналу. Полотнища огромных парусов, раскрашенные под золотую парчу (французы сказали бы trompe-l’oeil[46] – ну, они за словом в карман не полезут, у них на все найдется ответ!), гордо раздувались, и корабль лихо несся вперед. Мы взяли курс на Кале, дабы принять участие в великом рандеву французского и английского дворов. Оно все-таки должно было состояться, несмотря на серьезные сомнения с обеих сторон.

И вероятно, сильнее всех колебалась Екатерина. Однако она тоже поднялась на верхнюю палубу и встала рядом со мной. Я отметил, с какой мучительной медлительностью она передвигается. Последние два года ее так мучила подагра, что она с трудом поднималась по лестницам. С другой стороны, я порадовался, что жена все же согласилась сопровождать меня.

– Взгляните-ка туда! Вот он, Кале!

Сам я видел его всего раз. Но возможность показать королеве наши владения доставила мне немалое удовольствие.

Впереди расстилалась Франция, мы видели плавные изгибы долин ее северного побережья. Они были похожи на прекрасные чаши. А за нашими спинами отчетливо белели скалы Англии.

– Крепость выглядит на удивление мирной и безопасной, – заметила Екатерина.

– Это правда, ведь перед вами английский порт.

Пожалуй, даже моя супруга, королева, запамятовала, что мне принадлежит часть Франции.

Ближайшие планы были расписаны до малейших деталей. Мне с моими придворными предстояло высадиться в порту Кале, а нашу с Франциском встречу – в присутствии всех сопровождающих нас лиц – решили провести непосредственно на франко-английской границе. Потом каждый из нас устроит прием на собственной земле, на территории своего государства. В избранных обеими сторонами местах возвели временные городки – роскошные, насколько только возможно, при условии, что их долговечность не ставилась во главу угла. Во дворцах из папье-маше задрапировали шелком приемные залы, соорудили на полянах фонтаны, которые будут изливать перед зрителями струи красного и белого вина.

Итак, мы приближались к берегу обширной и хорошо защищенной гавани Кале. Я ясно различал, как бурно жестикулировали стоявшие на причалах люди.

Уилл:

До тех пор я еще не считался взрослым. Но к концу последней беременности Екатерины и удачному рождению бастарда Бесси я стал почти зрелым мужчиной и готов был выйти в мир, как и многие другие восемнадцатилетние юноши. Отец определил меня учеником к купцу, торговавшему шерстью в Кале – прибыльном местечке на полпути между Англией, поставлявшей шерстяное сырье, и Фландрией, где из него делали прекрасные ткани и изделия. Нельзя сказать, что я горел желанием освоить торговое дело. Но покупать и продавать нравилось мне больше, чем околачиваться, как отец, в грязных красильных и дубильных мастерских, и поэтому я почувствовал себя вполне довольным.

В Кале, этом странном городе, жили французы, англичане и фламандцы, имевшие перед собой только одну цель – торговлю. Национальная гордость значила мало в сравнении со звонкой монетой. Когда объявили об англо-французском entente cordiale[47], в тавернах начали судачить не о будущей мирной жизни, а о прибыли. Каждый видел во встрече королей огромную выгоду.

Генрих и его двор должны волей-неволей высадиться и поселиться в Кале. Одно это уже чего-то стоило, с ликованием признали все торговцы. Правда, потом прибывшие отправятся в сказочные дворцы – их собирались построить в соседней долине из дерева и папье-маше. Ну а где, как не у местных жителей, работники станут покупать материалы и продовольствие?

Предсказания оправдались. Сооружение временных замков и пиршественных залов началось на несколько месяцев раньше и потребовало найма по меньшей мере двух тысяч человек – каменщиков, плотников, стекольщиков и художников. Для них нужны были инструменты и немалые запасы пищи.

В то время я трудился на моего хозяина по шесть дней в неделю, взвешивая поступающую шерсть и подсчитывая его прибыль; зато по воскресеньям мне давали свободу. И я отправлялся туда, где возводили королевский дворец. Прогулка не отнимала слишком много времени: Гин находился всего в пяти милях от Кале. (Вообще, наш портовый городок в самой широкой его части углублялся во Францию всего на двенадцать миль.)

Найти место строительства не составило труда – там перелопатили огромное количество земли и повсюду толпились рабочие. Я увидел, что один из них присел отдохнуть под тенистым деревом, решив перекусить на природе. Я подошел к нему.

– Если в том здании, что вы строите, будут жить всего три человека – король, королева и кардинал, – спросил я, – то где же поместятся остальные придворные?

– Хороший вопрос, – словоохотливо заметил рабочий, который был явно не прочь поболтать, и махнул рукой в сторону Кале. – Тут решили поставить палаточный городок. Его украсят множеством флагов и гербов. Грандиозное, думаю, будет зрелище.

– А вы? Откуда вы будете смотреть на них?

– Нам не положено, – произнес он с гордостью. – Не по чину нам быть среди господ.

– И что же вы станете делать, когда закончите работу здесь?

– Потом меня пошлют махать лопатой. Передвигать вон тот холм в другое место. Дело в том, что короли Франции и Англии должны встретиться точно на полпути от Гина до Ардра, а холм громоздится как раз посередине.

– А не легче ли передвинуть королей? – не удержавшись, спросил я.

Не забывайте, Кэтрин, что я был еще очень молод.

– Передвинуть королей? – озадаченно посмотрел на меня землекоп.

Вдруг мое плечо сильно сжала чья-то рука, и, обернувшись, я увидел управляющего. Он грубо отпихнул меня в сторону.

– Нечего тут болтать с моими работниками! – Бросив меня, он схватил за рукав моего собеседника. – О чем он выспрашивал у тебя? О размерах, чертежах? Какие наши секреты выведывал?

– Он хотел узнать насчет того холма, – медленно ответил землекоп.

– Проклятые французы! – крикнул управляющий, затем огляделся, поднял объемистый комок глины и яростно швырнул его в мою сторону. – Убирайся! И доложи своему Франциску, что у него нет ни малейшей надежды превзойти нас! Давай беги к своему господину!

Больше мне не удалось ничего узнать, но я и так увидел достаточно. Поэтому я направился дальше, к Ардру, ближайшему к Кале французскому городку. С соседнего холма моим глазам открылось такое же столпотворение – работники возводили жилище для французского короля. Развернув салфетку, я разложил на ней хлеб, сыр и вялое прошлогоднее яблоко, собравшись пообедать. Закончив трапезу, я начал было потешаться над горемыками-строителями, но почему-то смех застрял у меня в горле. Еще ребенком я дал себе обещание честно и разумно разбираться в любых возникших у меня вопросах. Ну разве ж эти люди не дураки? Разве ж они не простофили? Французский король прискачет сюда, явится и английский, а потом они разъедутся. А лет через десять даже не вспомнят, какие стекла поблескивали в окнах этих дворцов. Но мне-то какое дело до этого?

Потому что чистой воды расточительство – строить временный дворец, признался я себе. Никого не порадует бесполезный труд ради чьей-то сиюминутной причуды, он не оставляет надежды на признание заслуг. Напоминание о преходящей природе вещей особенно опечалило меня.

Кузнец из нашей деревни, которого все считали глупцом, однажды размышлял: почему отцовская лошадь так неожиданно потеряла новую подкову? (Меня послали к нему с жалобой, поскольку отец заподозрил плохую работу.)

– Что ж, посмотрим, – степенно произнес кузнец. – Легко все списать на недобросовестность. Главное – раскопать всамделишную причину.

Королевские «анклавы» вызывали у меня досаду и возмущение, и поводов для них нашлось бы немало… На самом же деле я всего-навсего лелеял мечту попасть в круг богатых и знатных вельмож, куда дорога мне была заказана. Вот что меня злило.

Я упростил бы объяснение, сказав, что в тот самый день освободился от подобных желаний. Но определенно тогда во мне зародилась своеобразная отстраненность. Каждому хочется чувствовать себя значительной персоной, пусть в маленьком мирке, и вот я решил стать сторонним наблюдателем, который свысока поглядывает на проходящий перед ним парад человеческой глупости – как сильных мира сего, так и невежественного простонародья. В конце концов я убедил себя, что сам избрал такую жизненную позицию.

Наступил долгожданный июньский день. Королевский корабль прибывал в Кале, и мы все, до последнего жителя, должны были приветствовать Генриха VIII.

Я тоже по приказу хозяина торчал на пристани. Сначала, конечно, я послушно помог ему прибрать в лавке и украсить ее в честь монаршего визита гирляндами тюдоровских цветов – зеленого и белого, геральдическими флагами и девизами. Три дня подметальщики старательно убирали мусор и всякий хлам с главных городских улиц (все надеялись, что Генриху не придет в голову заглянуть в закоулки). Народу не терпелось вновь узреть своего короля и впервые увидеть королеву. В глубине души каждый горожанин надеялся (тщетно!), что дружеская встреча дворов Англии и Франции изменит странный статус Кале и тогда исчезнут сложности нашей повседневной жизни.

Корабль Генриха вошел в гавань – над высокими фальшбортами поблескивали золотые паруса. Мы все рты поразевали. Отряд матросов и лодочников занялся швартовкой. Но вот на палубе появился сам король.

Я смотрел на него во все глаза – третий раз в жизни. Прежде мне довелось видеть его дважды – когда он ехал в Тауэр и когда возвращался с французской войны.

«Как он изменился», – невольно мелькнула у меня мысль.

Появившийся на палубе человек, важный и величественный, вовсе не походил на того юного победителя, который красовался в седле перед народом семью годами раньше. В отличие от простых смертных он выглядел крайне невозмутимым – застывшим, словно изваянная из камня статуя.

«Но ему ведь уже под тридцать, – сказал я себе. – И уже больше десятка лет он правит королевством. Время меняет людей…»

Генрих спустился вниз и широким решительным шагом сошел по сходням на причал. Сердце сжалось от зависти при виде его наряда – великолепной дорогой одежды, пошитой из золотой парчи, бархата и атласа. Король излучал здоровье и казался красивым на редкость. Я испытал благоговейный трепет, как в те моменты, когда созерцал человеческое совершенство… совершенство, которое должно волей-неволей разрушиться. Он поднял руки, и все мгновенно затихли. Обратившись к нам, Генрих поведал о предстоящей встрече монархов. Тогда впервые я услышал, как он говорит. Особое величие негромкому голосу короля придавал бархатный тембр, и в то же время его слова разносились очень далеко. «Какой потрясающий человек», – подумалось мне.

Потом на палубе появилась Екатерина. На ней было множество драгоценностей, они горели и переливались под солнцем, и из-за сверкания и блеска я не смог различить лицо королевы. Она подняла руку, жестом приветствуя собравшихся на берегу. Затем отвернулась и, медленно спустившись по сходням, присоединилась к мужу.

Королева оказалась приземистой и старой, и по толпе прокатился сдавленный вздох разочарования. Все ожидали увидеть прекрасную молодую особу, такую как Мария, родная сестра Генриха, а вместо этого увидели… некое подобие испанского военного галеона. Из-за стоящих колом парчовых юбок и странного, похожего на сундук головного убора (модного в Испании лет тридцать тому назад, во времена молодости Екатерины) невольно напрашивалось сравнение с тяжеловесным военным судном, да и двигалась она с такой же настороженной медлительностью и неповоротливостью. Казалось, что порыв лихого ветра вздует ее юбки, как паруса, и унесет за собой их обладательницу.

Встав рядом с супругом, королева не повернулась к нему, не удостоила его даже приветливым взглядом. Зато величественно подняла руку (рассчитывая, видимо, что в ответ народ разразится восторженными криками) и обратила свое лицо к солнцу.

Это было ошибкой. Ее немолодое лицо, которое отнюдь не красил уродливый головной убор, осветили яркие лучи. Зрители точно онемели. Все подумали лишь о том, какая же королева старая. (Позже до нас дошли слухи и о неодобрительном высказывании Франциска: «Король Англии молод и красив, но его супруга стара и безобразна», которое Генрих так и не простил «дорогому царственному собрату».) Но мы-то вполне разделяли изумление Франциска, поскольку всех нас поразила столь вопиющая разница. С одной стороны – красивый, сильный, пышущей здоровьем Генрих, а с другой – пожилая дама, вызывающая лишь раздражение и тревогу.

Генрих VIII:

Мы с Екатериной прогулялись по улицам, милостиво принимая радостные приветствия подданных. Наше шествие началось в ранних сумерках, когда дневной свет еще позволял различить в толпе отдельные лица, а закончилось уже при зажженных факелах.

Удалившись на отдых в городской дом, принадлежавший богатому торговцу шерстью и предоставленный на время в наше пользование, мы начали готовиться ко сну. Но внезапно прибыл Уолси. Я покинул Екатерину (безусловно, ей хотелось остаться в одиночестве, дабы благочестиво помолиться) и сошел вниз поговорить с кардиналом.

Он переоделся в более скромное и свободное облачение – в нем было удобнее двигаться. «В таком наряде он выглядит еще толще», – высокомерно подумал я. В то время я еще оставался стройным и мускулистым и не представлял, как люди могут позволить себе так растолстеть.

Кардинал едва не кипел от возбуждения. Еще бы, два короля собирались вступить на воздвигнутую им сцену, говорить придуманные им речи и подписывать составленные им договоры. И его горячность объяснялась тем, что достигнут первый этап тщательно разработанного сценария.

Странный у меня характер: если кому-то явно хочется произвести на меня впечатление, я намеренно остаюсь равнодушным, а вот если таковое желание завуалировано, зачастую меня самого охватывает волнение.

Уилл:

Вам редко удавалось разглядеть эту разницу, и вы в очередной раз ошиблись, приняв за правду фальшивую сдержанность Анны Болейн. Как же хорошо она постигла вашу истинную натуру и ухитрялась выгодно использовать ее.

Генрих VIII:

Уолси кивнул на раздувшийся от бумаг кожаный мешок.

– Все готово. Учтены все тонкости придворного этикета, вплоть до малейшего движения брови.

– По-моему, я уже выучил их наизусть, – небрежно бросил я, специально делая вид, что меня не интересует набитая бумагами сумка. – Завтра я проедусь до границы Кале, к тому месту, где срыли холм. Моя свита последует за мной. Прибудет Франциск; мы встретимся точно посередине между Гином и Ардром, обнимемся и засвидетельствуем должное по чинам уважение, после чего откроем череду празднеств.

Он явно пал духом.

– О, дорогой кардинал, – утешил я его, – вне всяких сомнений, нас ждут непредвиденные осложнения и задержки. Лишь на бумаге все происходит без сучка без задоринки. В общем, я всецело рассчитываю на вас.

Когда же нарушилось это равновесие и он начал вести себя иначе? Когда перестал нуждаться в моем одобрении, прекратил добиваться моего расположения и резко изменился по отношению ко мне?

– Мы выступим завтра на рассвете. К сожалению, наше общество собралось не полностью, – признал я. – Половина придворных не соизволили покинуть Англию.

– Они до мозга костей пропитаны недоверием к Франции. – Уолси беспомощно развел руками и укоризненно покачал головой. – Послушать их, так они готовы вскрыть себе вены, если узнают, что в их жилах течет хоть капля французской крови, чтобы навеки избавиться от нее…

– Драматичное заявление, – заметил я.

Неужели он не оценил моих слов?

– Мы с королевой будем готовы к восходу солнца, – уточнил я, вернее, подвел итог нашему совещанию.

Кардинал неохотно удалился. Ему хотелось обсудить что-то еще, это было очевидно. А я не желал говорить с ним. Поэтому ему пришлось уйти. С улицы донесся звук его шагов, он пытался отыскать своего украшенного серебряной упряжью осла. Осел – символ смирения. Это заставило меня усмехнуться.

Однако улыбка растаяла, когда я прошелся по опустевшей гостиной. В угловом камине еще горели язычки пламени. Я сильно устал и мог бы пойти в спальные покои и присоединиться к Екатерине. Но вместо этого остался сидеть в одиночестве перед угасающим огнем. Его отблески населяли комнату зловещими тенями, не слишком приятно было смотреть и на собственную мечущуюся тень. В приступе странного смущения я вдруг позавидовал хозяину дома, торговцу шерстью. Мне представилось, какая у него тут счастливая жизнь: его радуют дела, супруга, семеро детей по лавкам. Ему куда лучше, чем королю с бесполезной женой. Нарастало отчаяние… Но отчего? Что могло повергнуть меня в такое уныние? Нет, хватит расстраиваться, оборвал я себя, покинул гостиную и поднялся по длинной лестнице в приготовленную для меня спальню.

Уилл:

Ему незачем было завидовать этому торговцу, которого я успел хорошо узнать. Он вечно пребывал в долгах, а жена ему изменяла. (Только трое из семерых детей родились при его участии!) Однако нам постоянно кажется, что наше беспросветное существование куда хуже чужой жизни, несомненно озаренной радужным весельем.

Генрих VIII:

В ту ночь мне не спалось. Я перечитал и мысленно повторил план нашей с Франциском встречи. Затем меня одолело легкое забытье – странный полусон, который порой нападает к рассвету в незнакомом месте. Он почему-то на удивление ослабляет силы, и после него чувствуешь себя хуже, чем если бы вовсе не спал. Так я и встретил тот день. В голове моей все мутилось.

Я со своей свитой выехал на встречу с французами в местечко, которое впоследствии получило грандиозное название Camp du Drap D’or[48]. Еще с римских времен эта долина была известна как Vallis Aurea[49]. Давненько она, видимо, ждала какого-нибудь нового великого события, будучи названной в честь предыдущего, происшедшего в глубокой древности. Теперь нам предстояло оправдать величие столь громкого имени.

Когда утреннее солнце вознесло свой лучезарный лик над крышами Кале, которые лепились друг к дружке, плотный людской поток уже заполнил улицы. Наша пятитысячная свита пребывала в радостном расположении духа. Все принарядились в меха, надели золото и драгоценности: ведь мы прибыли не с воинственными планами, а для демонстрации нашего благополучия и богатства. По моему сигналу сопровождающая колонна двинулась вперед, и копыта лошадей громко зацокали по булыжным мостовым.

К полудню мы обогнули небольшую возвышенность, которая загораживала нам вид на Гин. Теперь перед нами расстилался палаточный лагерь, превосходивший размерами любой из городов Англии, за исключением Лондона, Бристоля или Йорка. Там даже просматривались кварталы, обитатели которых должны были занять их согласно родству и статусу. Палаточный город прорезало пять улиц – они лучами сходились к огромной круглой площади с фонтаном.

Я услышал, как изумленно ахнули окружавшие меня придворные. Никто не ожидал увидеть такое великолепное зрелище. Даже Екатерина улыбнулась. А потом с порывом ветра до меня донеслось: «Все это дело рук кардинала».

Рядом с палаточным лагерем возвышался прекрасный дворец, правда небольшой. Ряды его окон, словно великолепные зеркала, отражали солнечные лучи.

– Взгляните, где нам предстоит жить, – сказал я Екатерине.

Королева обернулась. Она мастерски, в испанском стиле, держалась в седле. Солнце освещало ее сзади, поэтому я видел только темный силуэт. Лишь зубы блеснули, когда она заговорила.

– В городе Уолси, – вот все, что сказала Екатерина, качнув головой.

Рассерженный, я натянул поводья и отъехал в сторону.

Королевские апартаменты в так называемом сказочном дворце производили удивительное впечатление. Арабские ковры устилали полы, очень удобной была дубовая мебель с затейливой резьбой. По соседству находился большой пиршественный зал с обустроенной кухней и всеми прочими подсобными помещениями, необходимыми для достойного проведения празднеств.

Мы вошли в нашу резиденцию, дабы подготовиться к встрече с Франциском. Пришлось претерпеть длительную церемонию переодевания: при первой встрече хотелось превзойти французский двор тщательно продуманным великолепием и благородством вида.

Хотя Франция считалась законодательницей моды, мы с моими портными решили, что не будем подражать заморским новинкам (тут Франциск, безусловно, дал бы фору любому, по крайней мере в витиеватости стиля), а воспользуемся нашими исконными английскими фасонами. Поверх пурпурного камзола на меня надели золотистый, отделанный мехом плащ, в котором я превосходно смотрелся на белой лошади. Парадную сбрую украшали фестоны из парчи.

– Такой наряд выглядит просто, ваша милость, – сказал мой главный портной. – Но изысканная простота – самая потрясающая вещь на земле.

Уилл:

Так оно и оказалось, и вы можете убедиться в этом, рассмотрев ту большую картину, что заказали для увековечивания исторической встречи. Фигура облаченного в золото и пурпур Генриха бросается в глаза на фоне всех остальных.

Генрих VIII:

Вскочив в седла, мы ждали сигнала труб с французской стороны, который должен был повторить наш герольд. После чего две огромные армии придворных двинутся навстречу друг другу под размеренный бой барабанов. Никаких приказов – и даже намека на них! Пусть со стороны кажется, что строевые маневры происходят сами по себе.

И вот в двух милях от нас проблеяла труба, и, услышав ее, наш королевский трубач дал ответный сигнал. Мы тронулись вперед. Под седоками заскрипели тысячи седел.

Довольно долго мы ехали по совершенно безлюдной на вид местности. Где же французы? Перед нами расстилалась бесконечная пустынная зеленая равнина. Рядом со мной в испанском седле гордо восседала Екатерина. Она не оглядывалась по сторонам и смотрела прямо перед собой. Мои попытки привлечь ее внимание оказались тщетными. Королева погрузилась в свои мысли и страхи, предоставив меня моим собственным переживаниям…