Стукин и Хрустальников. Банковая эпопея

– Да чем скорее, тем лучше. Вот, например, хоть бы послезавтра вечером.

– Я готов-с.

– Ну и отлично. Да преобразитесь же, смотрите, к этому времени. Ко мне вы можете явиться с портфелем. Будто бы с делами. Вы мой адрес знаете?

– Помилуйте… Кто же его не знает!

– Ну так ступайте и занимайтесь. До послезавтра. Да до поры до времени не хвастайте и никому не рассказывайте.

– Зачем же я буду рассказывать? Я понимаю-с.

Директор подал Стукину на прощанье руку и прибавил:

– Прощайте. Теперь я вижу, что вы благородный человек с возвышенными взглядами и враг предрассудков.

Стукин вышел из директорской комнаты далеко не таким, каким он вошел в нее. Обыкновенно как-то съежившийся, голову он теперь держал прямо и гордо. На губах сияла какая-то глуповато-таинственная улыбка, серые глаза косились то направо, то налево. Он походил на обтрепанного петуха, пожелавшего вдруг подраться. Вернувшись к своей конторке, он даже мурлыкал себе под нос какие-то куплеты.

– Вы были сейчас в директорской комнате? Что вы там делали, Игнатий Кирилыч? – спрашивали его сослуживцы.

– Хрустальников меня к себе призывал.

– Лавр Петрович? – удивились они.

– Да, Лавр Петрович. Что же тут удивительного? Мы с ним давно знакомы.

– Давно?

– Да лет пять.

– О чем же он с вами разговаривал?

– Ах ты господи! Да просто поручил устроить ему одно дело.

На губах Стукина мелькала какая-то таинственная улыбка. Он запер конторку и стал сбираться уходить, хотя еще занятия в конторе не кончились.

– Куда вы?

– Домой. Надоело что-то сидеть. Впрочем, хочу еще зайти в «Палкин» трактир и закусить чего-нибудь, – отвечал Стукин. – Как окончите занятия, приходите туда. Я вас попотчую водкой и карасями в сметане. Караси в сметане – прелесть что такое!

Двое сослуживцев выпучили глаза.

– Ну, Игнатий Кирилыч, верно, дело хорошее поручил вам Хрустальников.

– Да… Очень и очень недурное… – отвечал Стукин, прибавил: – Так приходите же, я жду, – и стал уходить из конторы.

Глава IV

К невесте едут

В назначенный час и день конторщик правления «Общества дешевого торгового кредита» Игнатий Кириллович Стукин входил уже в подъезд директора того же общества Лавра Петровича Хрустальникова. Бульдогообразный и рослый швейцар, увидя тщедушную и плюгавенькую фигурку Стукина, облеченную в коротенькую выеденную молью шубенку и замасленную драповую шапку, дерзко спросил:

– Вы куда?

– К господину Лавру Петровичу Хрустальникову, – отвечал Стукин.

– С черной лестницы… Да к тому же теперь генерал и не принимает. Он только что пообедавши.

– Ну, меня-то он примет, – подмигнул Стукин и продолжал идти далее.

– Позвольте… Да вы что за особенный?

– Я? Я секретарь его, и мне приказано прийти сегодня, в этот час.

– Секретарь? – протянул швейцар, косясь на шубенку и шапку Стукина. – Что у него прежде никаких секретарей не было! Да куда же вы лезете? Вам сказано: с черной лестницы.

– Как с черной лестницы! Видишь, у меня портфель с делами.

– Портфель… Да ведь с портфелями и всякие шляющие дровокаты ходят. Ну ступайте, коли вы секретарь и с делами. А только смотрите, как бы чего не вышло. Он не любит, кто к нему с парадной лестницы… Да снимите здесь калоши, а то у нас по коврам не приказано…

– Чудак-человек… Как я тебе сниму калоши, если я без калош? Я никогда не ношу калош.

– Секретарь и без калош! Странно… Ну идите.

Стукин направился вверх по лестнице. Швейцар дал звонок. В бельэтаже перед Стукиным отворилась дверь. На пороге стоял лакей во фраке.

– Як Лавру Петровичу… Они приказали… Моя фамилия Стукин, – произнес Стукин.

– Пожалуйте… Ждут.

Стукин повесил на вешалку шубенку и спросил:

– Куда идти?

– А вот сейчас доложу, – отвечал лакей, отправился, доложил, вернулся и провел Стукина в кабинет.

Лавр Петрович Хрустальников сидел у себя в кабинете и помещался в кресле-качалке. Он только что сейчас пообедал и курил сигару. Перед ним на маленьком столике стояла недопитая чашка кофе и опорожненная ликерная рюмка. Лицо Хрустальникова было красно, глаза полу-прищурены. Видно было, что он хорошо пообедал. Завидя Стукина, он воскликнул:

– А! Стукин!.. Ну, вот и отлично. Батюшки! Без бороды! Покажись-ка, покажись, как ты преобразился. Подойди к лампе-то… Вот так… Знаешь что, братец ты мой? Ты с бородой был интереснее.

– Да ведь вы сами же, Лавр Петрович, изволили приказать…

– Да, я полагал, что ты будешь покрасивее несколько, но уж теперь ты совсем на обезьяну похож… Или нет, не на обезьяну, а как это животное-то?.. У тебя нос как-то неприлично вытянулся вперед, на манер утюга… Да, утюг… совсем утюг…

Язык Хрустальникова несколько заплетался. Стукин опешил. Он не ждал такого приема. Хрустальников заметил это и поправился.

– Ты, братец мой Стукин, прости, что я с тобой так фамильярно и называю тебя «ты», – начал он. – Откровенно говоря, наши отношения так тесны, что иначе и нельзя. Ты не сердишься?

Стукин несколько оправился и отвечал:

– Помилуйте, Лавр Петрович, да разве я смею!..

– Ну, то-то… Я сейчас вижу, что ты добрый и простой малый. Повернись-ка, повернись-ка еще раз передо мной… Да… физиономия твоя подгуляла. Знал бы я, так не велел бы тебе брить бороды. Ну да наплевать! Нам с лица не воду пить. Ты знаешь, Стукин, эту пословицу: «Нам с лица не воду пить»?

– Как же не знать-то-с? Отлично знаю.

– Верная пословица… Удивительно верная. Да, русский человек остер и удивительно меток в своих определениях. Я всегда это говорю. Ты это зачем же завился-то? Понравиться Матильде хочешь? Ах, шельма!

– Да ведь вы сами же…

– Да-да-да… Против этого я ничего… Но должен тебе сказать, что понравиться ей очень трудно. Она женщина с развитым вкусом. Да и вообще… Ах, ежели бы ты знал, Стукин, что это за женщина! Она вся соткана из нервов. А тело! Ты видал ли Венеру Медицейскую? Нет, она не Венера Медицейская, она полнее, круглее, но формы, я тебе скажу!..

Стукин захихикал.

– А вот познакомлюсь-с, – начал он, – да понравлюсь-с, так…

– Что?! – крикнул на него Хрустальников и погрозил пальцем. – Смотри у меня!

– Да ведь сами же вы желаете, чтобы я сочетался с ними законным браком.

– Верно. Но об этом законном браке с тобой будет еще обширный разговор по пунктам. Ну да что об этом говорить! Это у тебя какое платье?

– Новое-с. У Корпуса купил на ваши деньги. Вы изволили дать семьдесят рублей, а заплатил я семьдесят два рубля. Два рубля передержки.

– Стоит ли об этом разговаривать! Два рубля передержал – я тебе их и отдам. Получай два рубля… Вот тебе трехрублевая бумажка… двух рублей у меня нет. Ну да лишний рубль ты возьми себе на папироски. Повернись-ка еще! Платье ничего… По платью и сзади ты совсем приличный человек… А вот спереди… Главное, нос… Нос у тебя совсем неприличный. Послушай, Стукин… Обрей свой нос.

– Помилуйте, Лавр Петрович, да разве это можно?

– Отчего же нельзя? Нынче отлично режут носы и приставляют новые. Я тебя отдам хирургу. Хирург тебе старый нос отрежет и новый приставит.

– Это уж невозможно-с, – отшучивался Стукин и при этом глупо-преглупо улыбался.

– Отчего невозможно? Ну а если тебя попросят? Если тебя сама Матильда Николаевна попросит? Тогда ты должен согласиться. Ведь женщина – все. И какая женщина-то! Кожа – атлас, глаза – бархат! Придвинься-ка ко мне… Что это у тебя из-за жилетки выпятилось парусом? Сорочка…

– Это не сорочка, а манишка-с.

– Послушай, разве можно такие манишки носить? Ведь у тебя все парусом выпятилось вперед. Надо переодеться. Сейчас мой лакей даст тебе свою сорочку надеть, а эту манишку сними. Я дал бы тебе мою сорочку надеть, но я вдвое толще тебя. И как отрепана у тебя твоя манишка!.. Какие-то усы у ней. Нет, в таком виде нельзя являться перед Матильдой. Алексей! – крикнул Хрустальников лакею. – Дай ты вот этому человеку надеть свою сорочку. Он тебе возвратит потом. Смотри же, Стукин, не зажиль сорочки.

– Что вы, Лавр Петрович…

Лакей принес сорочку.

– Ну, надевай… Надевай здесь… Вот тебе диван, сядь и надевай… – указал Хрустальников. – Ты надевай, а я буду смотреть. Да… Нос у тебя черт знает какой! Какой-то святочный, маскарадный… Впрочем, может быть, это и хорошо. Не правда ли, Стукин? Ведь иногда нос…

– Что это вы, Лавр Петрович, так уж очень мой нос расхаиваете? – обидчиво произнес Стукин. – Ведь вы и раньше изволили его видеть.

– Врешь, он был не такой, совсем не такой. Он у тебя вдруг ни с того ни с сего вырос. Послушай! Ты его поливал, что ли?

– Помилуйте, да разве носы поливают?

– Все нынче поливают, все нынче удобряют. И носы тоже…

– Не слыхал, Лавр Петрович.

– Мало ли, ты чего не слыхал! Ты глуп, Стукин, очень глуп. Впрочем, прости, прости. Это я так… – спохватился Хрустальников и прибавил: – Ну, вот теперь отлично, теперь сорочка вполне приличная. Ну, однако, пора… Поедем к Матильде Николаевне. Она ждет. Алексей! Или Григорий! Кто там? Дай мне зельтерской воды! – крикнул он лакею и снова обратился к Стукину: – Ты умеешь ли, Стукин, прилично раскланяться перед дамой? Покажи-ка мне, как ты войдешь и поклонишься. Сделай репетицию. Не стыдись, не стыдись. Чего ты?.. Ну?!

Стукин прошелся по ковру кабинета и поклонился.

– На манер медведя ученого, – сказал Хрустальников. – Ну да ничего, сойдет. Бывает, что люди и хуже кланяются.

Он начал пить зельтерскую воду, выпил и прибавил:

– Однако, я сегодня отлично пообедал. Алексей! Сюртук!.. – крикнул он, сбрасывая с себя халат. – Едем, Стукин! Стукин… Вот и фамилия твоя какая-то тоже неприличная. Не знаю, как уж тебя я буду и представлять?.. Вдруг ошибешься? Скажешь фамилию-то да и ошибешься, пропустишь букву «т», ну и выйдет неловко.

– Что вы, Лавр Петрович!.. – застенчиво сказал Стукин.

– А что? Конечно же, неприличная. А эта статья важная… Не знаю, согласится ли еще Матильда Николаевна быть мадам Сукиной. Она женщина ох какая щекотливая!

– Зачем же так произносить?

– Да ведь ошибиться можно. Алексей! Перчатки и шляпу!.. Едем, Сукин! – крикнул Хрустальников. – Впрочем, может быть, ты хочешь выпить на дорогу стакан вина для храбрости? – спросил он Стукина. – Выпей, выпей… Ты будешь развязнее. Дать ему стакан вина!

Лакей принес графинчик коньяку. Хрустальников заставил Стукина выпить.

– Пей, пей… Не стыдись, – прибавил он. – Я теперь живу на холостом положении. Жена за границей. Ну, едем!

Они вышли в прихожую и начали надевать шубы.

– Эх, шубенка-то у тебя как подгуляла! – сказал Хрустальников.

– Плоховата-с, – отвечал Стукин. – Вот если бы ваша милость была…

– Сделаю, сделаю, сумей только устроить так, чтобы Матильда Николаевна не смотрела на тебя как на черта.

– Постараюсь, Лавр Петрович.

Они сходили с лестницы.

– Ах ты, Сукин, Сукин! – сказал Хрустальников. – Знаешь, впрочем, ведь такая фамилия была среди аристократии. Генерал один был с такой фамилией. Ты это чего сморщился-то? Обижаешься? Ты, брат, не обижайся. Это я так, любя… Ты благороднейший человек, господин Стукин, ты делаешь подвиг. Женитьба твоя на Матильде будет высоким подвигом человеческим! Давай руку. Вот так. Видишь, я… я жму твою руку. Ну, отойди теперь немножко от меня… Швейцар смотрит.

Через минуту они ехали в карете.

Глава V

У невесты

Карета подъезжала к подъезду на Разъезжей улице. Из нее вышли Лавр Петрович Хрустальников и Игнатий Кириллович Стукин. Банковый туз Хрустальников привез ничтожную двойку – Стукина – к невесте. Они вошли в подъезд. Швейцар подобострастно поклонился Хрустальникову.

– У меня изволите, Лавр Петрович, свою шубу оставить? – спросил он.

– Нет, наверху. По всей вероятности, я долго там пробуду. У себя Матильда Николаевна?

– У себя-с… Сегодня днем только прокатиться выезжали. Господин! Вы к кому? – крикнул швейцар Стукину. – Оставьте внизу калоши.

– Он со мной, со мной, – отвечал Хрустальников. – Вот что, брат Стукин… – шепнул он. – Послушай, так и хочется назвать тебя Сукиным, – прибавил он в скобках. – Ну да это ничего. Вот что, брат Стукин… Ты уже познакомься как-нибудь с швейцаром. Тебе часто придется здесь бывать, по всей вероятности, а он человек строгий. На возвратном пути ты дай ему рубль, что ли. Зачем же ты портфель-то с собой несешь?

– Да ведь вы сами велели прийти с портфелем.

– Так ведь то ко мне. Это для того, чтобы люди видели, что будто ты ко мне по банковым делам шляешься. А зачем же сюда-то портфель? Ты мог бы его у меня в квартире оставить. Ну зачем тебе здесь портфель? Ты, брат, ужасно глуп, посмотрю я на тебя. Ну, иди… Вот, брат, на какой лестнице придется тебе жить, если дело с Матильдой Николаевной уладится. Хороша лестница? А квартирка какая у ней! Прелесть. Не знаю вот только, которую каморку она тебе отдаст.

– Это под кабинет-с? – спросил Стукин.

Хрустальников посмотрел на него, как-то двусмысленно улыбнулся и сказал:

– Да, под кабинет. Однако, посмотрю я на тебя, и глуп же ты, Стукин, – прибавил он. – Ну да ничего. Хоть и говорят, что простота хуже воровства, но мне она нравится. В данном случае она лучше. Ты, кажется, обиделся? – спросил он. – Ты, брат, не обижайся. Что же, глупость – ведь уж это от Бога. А все-таки я и за глаза и в глаза тебе скажу… – Хрустальников остановился около темной дубовой двери в третьем этаже и тяжело дышал, переводя дух. – А все-таки я тебе, Стукин, и в глаза скажу: ты благородный человек, ты делаешь подвиг, ты сознательно хочешь прикрыть грех женщины и дать имя ее будущему ребенку. Черта прекрасная. Ну, суди сам, чем виноват невинный младенец? Дай сюда твою руку… Я пожму.

Хрустальников одной рукой взял Стукина за руку, а другой нажал пуговку электрического звонка.

Горничная отворила дверь. Из комнат квартиры послышался звонкий лай маленьких собачонок. Через минуту они высыпали в прихожую. Их было три. Они звенели бубенчиками своих ошейников и прыгали на Хрустальникова. Хрустальников снял с себя шубу и стал натравливать собачонок на Стукина.

– Чужой, чужой… Кусь его, кусь… – тряс он Стукина за фалду визитки.

Стукин ежился. Собачонки хватали его за брюки.

– Что вы, Лавр Петрович, да разве можно так… – говорил Стукин. – Ведь они могут…

– Что могут? Ну чего ты боишься? Съедят, что ли? Разве в состоянии такие маленькие собачки съесть такого большого дурака? Ну, пойдем.

Они вошли в гостиную, устланную мягким ковром. Под большим розовым бумажным абажуром горела лампа. Собаки продолжали лаять на Стукина.

– Лавр Петрович! Это вы? – послышался женский голос из смежной комнаты. – Послушайте, что вы собак-то дразните!

– Я, Матильдочка, не один. Я привез к тебе одного человечка, – отвечал Хрустальников, кладя на пианино свою шапку. – Можно нам обоим войти?

На пороге показалась красивая, рослая, полная молодая женщина в светло-синем кашемировом капоте, вышитом белым шелком. Это был тип русской, неправильной, но симпатичной красоты. Женщина имела густые русые волосы, неподведенные настоящие брови, добрые серовато-голубые глаза, несколько припухшие от обильного сна. Вообще косметики еще не были пущены во весь свой полный ход. На вид ей было лет двадцать восемь.

– Здравствуй, Матильдочка… – начал Хрустальников, подошел к ней, взял за руку и хотел поцеловать.

Матильда Николаевна, увидав постороннего человека, несколько попятилась.

– Что вы! Что вы! – заговорила она.

– А что? При нем-то уж будто и поцеловать нельзя? При нем все можно, – отвечал Хрустальников, взял Матильду Николаевну за подбородок и поцеловал ее. – Ну, Матильдочка, позволь тебе представить: вот это будущий директор «Общества дешевого торгового кредита» Алексей Кирилыч Стукин.

– Игнатий Кирилыч… – поправил Стукин.

– Да, то бишь Игнатий Кирилыч… Ну да ведь это все равно… Алексей, Игнатий… Одним словом, Стукин, будущий директор… Чего ты, Матильдочка, смеешься? Я говорю: будущий… Лет через двадцать пять, через тридцать мосье Стукин наверное будет директором нашего банка… ежели только доживет… – сказал Хрустальников и захохотал. – Тебе сколько лет, Стукин? – спросил он.

– Хе-хе-хе… Шутник вы, Лавр Петрович, – захихикал Стукин.

– Ну, сколько же, однако? Не стыдись, говори. Что тебе свои годы скрывать? Ведь ты не баба.

– Сорок пять-с…

– Ну, вот видишь… Через тридцать лет тебе будет семьдесят пять, ты разбогатеешь, захватишь в свои руки доброе количество наших акций и будешь директором. Кланяйся же Матильде Николаевне. Ну, расшаркивайся, расшаркивайся, как я тебя давеча учил. Вот так. Дай ему, Матильдочка, поцеловать ручку. На, целуй… Вот так… Хороша ручка-то? Хороша? Чего ты улыбаешься? А посмотри, повыше-то какая! Посмотри, локоток-то какой!

– Да что вы, Лавр Петрович… – с неудовольствием отдернула руку Матильда Николаевна, но Хрустальников успел уже отвернуть рукав капота и показать Стукину ее руку.

– Хороша? – приставал он к Стукину.

– Очень прекрасная-с… Уму помраченье.

– Ну, то-то. Однако, брат, я теперь вижу, что у тебя губа-то не дура. Ты тоже понимаешь толк в апельсинах. Ну, Матильдочка, теперь пои нас чаем… Пои и будь с гостем поласковее. Это тот самый Стукин, который и о котором… Ну да ты знаешь.

Они вошли в роскошный будуарчик.

– Садись, Стукин… Что же ты стоишь? – сказал Хрустальников, сел на диван и закурил сигару. – Вообще при нем прошу не стесняться, – обратился он к Матильде Николаевне. – Ну, Стукин, рассказывай нам что-нибудь.

Стукин сидел на кончике стула и глупо улыбался.

– Что же я буду рассказывать, Лавр Петрович? – отвечал Стукин.

– Как что? Что знаешь, то и рассказывай. А не умеешь рассказывать, так пой. Ну, спой что-нибудь. Спой какой-нибудь чувствительный романс Матильде Николаевне.

– Я не пою-с.

– Как не поешь? У Матильды Николаевны вон даже собачонка Путька поет, когда Матильда Николаевна на пианино заиграет. Путька поет, а ты петь не умеешь? Вздор!

– У кого угодно из служащих спросите, что не умею петь.

– Ты часто бываешь в опере?

– Редко-с… Помилуйте, Лавр Петрович, из каких доходов?

– А вот ежели Матильде Николаевне ты понравишься, если звезда твоя взойдет, то и доходы твои поправятся. Знаешь, Мотичка, он даже бороду обрил сегодня, чтобы тебе понравиться.

– Да полноте вам, Лавр Петрович, оставьте… – остановила Хрустальникова Матильда Николаевна. – Вы холостой или вдовый? – обратилась она к Стукину.

– Как есть холостой, самый настоящий холостой-с. Вот уж Лавр Петрович наводили справки, – отвечал Стукин.

– Одни живете?

– С сестрой-с… Сестра у меня вдова… Но сестру можно и побоку, если ей дать двадцать рублей в месяц.

Она папиросы набивает. Очень многие из наших конторщиков у ней покупают.

– Нет, Стукин, нет, это неинтересно. Ты об чем-нибудь другом… – перебил его Хрустальников. – Ты лучше позабавь чем-нибудь Матильду Николаевну.

– Ей-богу, уж не знаю, Лавр Петрович, как позабавить.

– Расскажи какой-нибудь анекдот.

– И анекдотов не знаю. Разве рассказать вам, как я тонул в прошлом году в Фонтанке?

– Ну вот, вот… Расскажи… Пьяный?

– Я, Лавр Петрович, не пьянствую. Я вина пью самую малость.

– Отлично, отлично! Этим ты можешь снискать расположение у Матильды Николаевны. Так рассказывай, Стукин.

– А вот мы лучше перейдем в столовую. Самовар уже готов. Там мосье Стукин нам и расскажет, – перебила Матильда Николаевна.

– Лив самом деле, – согласился Хрустальников. – Снимайся, Стукин, с якоря и пойдем в столовую. Ты вот что, Мотичка, ты нам хереску бутылочку достань хорошенького. Он хоть и мало пьет, а хереску перед чаем выпьет. Это развяжет у него язык. А то он сидит словно язык проглотил. Так вели хереску.

– Сейчас. Я и сама с вами полрюмки выпью. У меня что-то под ложечкой щемит… – отвечала Матильда Николаевна.

– Ах ты, моя добрая и послушная цыпочка! – проговорил Хрустальников, привлек к себе Матильду Николаевну и поцеловал. – Не смущайся, Стукин, не смущайся, – прибавил он. – Это я на правах отца. Ну, пойдем, пойдем в столовую. А какой, брат, у меня здесь херес, так просто пальчики оближешь! – Хрустальников причмокнул.

Они отправились в столовую.

Глава VI

У невесты за чаем

Хрустальников и Стукин пили чай у Матильды Николаевны. Висевшая с потолка лампа приятным светом озаряла опрятный томпаковый самовар вазочкой, чайный прибор и бутылку хереса на подносе, окруженную рюмками тонкого дорогого хрусталя. Матильда Николаевна разливала чай, Хрустальников сидел по левую руку от нее, глумился над Стукиным, глупо острил и так усердно хохотал, колыхая объемистым брюшком, что то и дело заставлял лаять маленьких собачонок, приютившихся за столом.

– Что это вы сегодня какой-то особенно веселый? – спросила Матильда Николаевна. – Хохочете, как какой-нибудь…

Она не договорила.

– Пообедал, матушка, хорошо пообедал, – отвечал Хрустальников. – Были у меня три нужных человека, так вот с ними…

– То-то я слышу, что от вас так вином пахнет, да и глаза, и язык…

– Выпил, действительно, выпил. А что за беда? У кого совесть чиста, тот может всегда себе дозволить… Правду я говорю, Стукин?

– Совершенно справедливо, Лавр Петрович, – откликнулся Стукин.

– Вот и с ним выпил, с этим одром, – продолжал Хрустальников, указывая на Стукина. – Кажется, выпил? Или не пил?

– Не пили-с. Вы только меня одного попотчевали.

– А не пил, так теперь выпью. Я, брат, тобой не гнушаюсь, ты человек покладистый… Да, три нужных человека пришли к обеду, и один нужный человек – после обеда. Слышишь, Стукин, ведь это я тебя называю нужным-то человеком. Нет, какова честь! Стукин, козявка, – нужный человек для Хрустальникова. Только ты этим не гордись. Ну, давай выпьем хересу перед чаем. – Хрустальников налил три рюмки и чокнулся со Стукиным. – Нет, честь-то, честь-то какая тебе! Директор Хрустальников чокается с тобой, – прибавил он.

– За здоровье Матильды Николаевны, – проговорил Стукин и выпил рюмку залпом.

– Да разве хересом пьют здоровье? Какое же это здоровье хересом! – перебил его Хрустальников. – И выпил залпом, словно водку… Да разве такой херес залпом пьют? Ведь этот херес дороже тебя самого. Его смаковать надо, пить понемножку. Вон англичане пьют даже через соломинку.

– Помилуйте-с… Если за здоровье такой дамы, то чего же жалеть!

– Скажите на милость! «За здоровье такой дамы»… Каков? Ах ты, ерошка! И наконец, как ты смеешь ее дамой называть, если она девица?

– Все равно, за здоровье такой прекрасной девицы дорогого хереса жалеть не следует.

– Да я не жалею, а я только указываю на твое невежество по отношению к тонкостям вкуса. Ведь уничтожил рюмку благородного вина, как свинья апельсин, даже не расчухавши.

– Лавр Петрович… Зачем так? – остановила Хрустальникова Матильда Николаевна.

– Что «Лавр Петрович»! Я дело говорю. Ну, пей еще рюмку, да пей с чувством, с толком, с расстановкой.

– Боюсь… Впрочем, ежели Матильда Николаевна прикажут?

– Пейте, пейте, Стукин, – сказала Матильда Николаевна.

– Тогда уж позвольте ручку в знак согласия.

Матильда Николаевна протянула руку.

– А поцеловать можно? – спросил Стукин и, получив утвердительный ответ, взасос поцеловал руку Матильды Николаевны.

Хрустальников всплеснул руками.

– Каков подлец?! Я от него и не ожидал такой прыти! – воскликнул он. – Да ты, брат Стукин, совсем галантный кавалер и таким манером можешь даже совсем отбить у меня Матильду Николаевну.

– Да ведь сами же вы…

– Что я сам?

– Сами же вы сказали, что я должен понравиться Матильде Николаевне.

– Ты? Ты… понравиться? Да разве ты можешь понравиться с твоим вихром на голове, с твоим утюгом вместо носа! – снова воскликнул Хрустальников, но тотчас же спохватился и, понизив голос, прибавил: – Ах да… То есть ты совсем в другом смысле… Ну-ну-ну… Пей… Так как же, Матильда Николаевна, понравился тебе господин Стукин?

– Конечно, с первого раза трудно сказать, но ничего, он человек хороший, добрый, смирный. Только уж вы, Лавр Петрович, очень его затормошили. Вы, мосье Стукин, заходите ко мне чаще. Заходите как-нибудь почаще…

– Каково? Что я слышу! Боже мой, что я слышу! – всплескивал руками Хрустальников.

– Заходите, заходите… – ласково кивала Стукину Матильда Николаевна. – Вам утром некогда, вы заняты, так заходите вечерком, перед театром, так, как-нибудь между пятью и семью часами.

– Лавр Петрович, можно? – спросил Стукин и глупо улыбнулся.

– Ежели, брат, хочешь, то я тебя даже на целый день откомандирую.

От выпитого дорогого хереса Стукин сделался совсем развязным, а Хрустальников, много пивший уже за обедом, становился все пьянее и пьянее.

– Итак, Матильда Николаевна, ты находишь, что Стукин гораздо лучше черта и что ты в состоянии его выносить?