Полная версия
Владимир Сулимов
Спойлер: умрут все
Пал Пот
Возвращение из небытия подобно новому рождению. Робко разгорается сознание – как лампада, как светлячок. Будто душа мается: покинуть ли тело или задержаться в нём ещё на время. Выбирает, наконец, второе, и небытие обретает форму, и верх, и низ, и запахи, и всё это перемешано, как бельё в стиральной машине. Душа входит в мир. И мир полон боли.
Юра Барашкин со стоном открывает глаза. Левый глаз – веко правого, распухшее, как древесный гриб, отказывается подниматься. Бровь над глазом рассечена, и из неё сочится кровь. Щёку стягивает засохшая корка. В верхнем ряду зубов не хватает клыка – кончик языка нащупывает пустоту. Глотка горит от вкуса рвоты. Как и ноздри.
Окружённый кромешной темнотой, Юра приходит в ужас при мысли о том, что ослеп. Кто-то из быков Пал Пота – Пэш или Самец, он не может вспомнить – перестарался и слишком крепко ему вмазал.
Хотя почему «слишком»? Пал Поту его зрение без разницы. Да и участь Юру ждёт куда более страшная, чем слепота. Если только…
Он думает об Айсене Тингееве и выцветшем шраме, тянущемся через предплечье, но теперь события месячной давности кажутся чужим сном и не вселяют веры. «Мне хана, – чеканится приговор в гудящей, как осиное гнездо, голове. – Как я мог понадеяться?..»
Натужно лязгает. Мрак разрезает полоска воспалённо-рыжего света, ползёт, расширяясь, вверх и растекается по полу. Свет будто пробует темень языком. Юра зажмуривается и думает, почти ликуя: «Не ослеп!»
Когда он снова открывает глаза (левый глаз), то видит в рыжем прямоугольнике напротив кособокий силуэт. Фонарь позади фигуры подсвечивает лишь серп лысины, о который разбиваются капли ноябрьского дождя. Сердце Юры подпрыгивает к горлу, точно стремясь вырваться на волю и укатиться колобком. Он вспоминает, как до обморока страшно было в избушке Тингеева, но тот страх не идёт в сравнение с нынешним. Новый ужас гложет внутренности, словно бешеный волк.
Юра пытается елозить ногами и понимает, что примотан скотчем за запястья и щиколотки к металлическому стулу. В помещение – это гараж – вползает холод, но на лбу и ладонях пленника закипает маслянистый пот.
Фигура в проёме остаётся неподвижной. Ни шороха, ни шевеления, даже пар не поднимается изо рта. Словно там, под балдахином капель, замер вампир, ждущий приглашения войти.
Юра дышит хрипло и надрывно. Срывается на кашель. С губ летят чёрные брызги – не слюна, а кровь.
Человек под дождём внезапно переступает порог. Струйки воды стекают с его одежды и барабанят по полу, как рассыпавшиеся бусины. Он выпрастывает руку, невидимый рубильник щёлкает, и гараж наполняется жужжащим светом ламп. Второй щелчок в щитке, и дверь ползёт вниз. Капли мерцают на черепе пришельца, напоминающем раздавленное страусиное яйцо, серебрятся на косматых гусеницах бровей. При свете он ещё больше походит на Носферату из старого фильма, разве что лампы ему нипочём. И он улыбается. Одними губами, но Юра легко представляет за ними заточенные, словно карандаши, клыки. Тридцать два клыка.
Улыбка внушает ему ужас сильнее, чем её обладатель. Повергает в ничтожество, заставляет безмолвно молить о пощаде.
Только умолять бесполезно. Слово «милосердие» отсутствует в языке вошедшего. Это знает каждый, кто перешёл дорогу синегубому упырю в кожаной куртке и при этом чудом выжил.
Павел Потецкий для правоохранительных органов. Возможно, мама до сих пор зовёт его Павликом. Для остальных он – Пал Пот, и недаром. Когда Юра собирал материал для «Пульса Нежими», то накопал немало такого, о чём предпочёл бы забыть. Пал Пот не просто избавлялся от врагов – а в его враги можно угодить даже за случайно оттоптанную ногу. Он их истязал. Часами. Это – Пал Пота визитная карточка.
Не меняя выражения лица, Пал Пот плывёт над полом к жертве. Он и двигается, как вампир. За ним тянется след из капель. Плащ шуршит – точно крысы в подполе затеяли возню. Юра хочет поджать ноги, но скотч держит намертво. Он обещал себе не выказывать страха, но сейчас забывает все обещания. Забыты Тингеев, и шрам на руке, и даже Вита. Улыбка упыря высасывает память.
Пал Пот приближается вплотную к стулу, коленями касаясь Юриных ног. Разлепляет изогнутые серпом губы, обнажая жёлтые зубы. Они растут из сизых дёсен вкривь и вкось, но вполне себе человечьи.
– Боишься? – сладко спрашивает Пал Пот высоким голосом. Его глаза лучатся фальшивым участием, неподдельным весельем… и голодом. – Правильно. Ведь я предупреждал. По доброте предупреждал. А ты? Решил за бабу поквитаться?
От него пахнет виски и чем-то сладковато-солёным. Так пахнут выброшенные волной водоросли. Похожие на скальпы ведьм, они сохнут на прибрежных камнях, и над ними роятся мошки.
– Тупой вы народ, журналисты. Думаешь, ты звезда, как этот, Дима Холодов? А где сейчас Дима Холодов? Во-от. – Пал Пот назидательно грозит пальцем. – Кормит червей!
Он разворачивается и идёт к полкам, на ходу снимая плащ. Под плащом – чёрная водолазка с белой полоской соли вдоль хребта. Пал Пот вешает плащ на вделанный в стеллаж крючок, ставит на полку чудо современной техники – «Моторолу», здоровенную, как кирпич – и запускает руки в ящик с инструментами. Слышится бряцанье. Вопреки желанию, Юра принимается сбивчиво перебирать в уме: «Дрель? Паяльник? Ножовка?»
– Молоток! – откликается на его мысли Пал Пот и поворачивается в полупируэте. Действительно – в его руке молоток с жёлтой пластиковой рукояткой. Лицо Пал Пота озаряет незамутнённая детская радость.
Поигрывая инструментом, он направляется к пленнику. Его путь кажется одновременно коротким и бесконечно долгим – настолько, что можно провалиться между секундами и остаться в безвременьи.
Преодолев вечность, Пал Пот склоняется над Юрой и мурлычет:
– Для каждого – своё. Кому-то подходят кусачки. Кому-то – тиски. Одного настырного говнюка я обработал отвёрткой. Какая вышла музыка! Но сейчас ко мне воззвал этот кроха. Слышишь, как он поёт? Скоро и ты будешь!
Последние слова он уже не мурлычет – орёт, замахиваясь, как игрок в гольф клюшкой. Молоток обрушивается на коленную чашечку Юры, и тот даже сперва не понимает, что произошло.
Зато понимает его нога.
Юра выгибается на стуле, затылком бьётся о стену и воет, извиваясь в тенётах скотча. Из глаз брызжут слёзы, из носа – сопли. На миг перекошенная фигура Пал Пота растворяется в грозовом мареве. Такой боли просто не может существовать ни на Земле, ни в аду. Не может.
– Коленочка бо-бо?! – ревёт Пал Пот. Его улыбка превращается в слюнявую пасть, раскалывающую лицо надвое. – А когда ты «шестисотый» покоцал, это не бо-бо?! Надо! Было! ДУМАТЬ!!!
Новый замах – и новый удар в то же колено. Пожар, камнепад, взрыв водородной бомбы! Юра чувствует, как под головкой молотка что-то с хрустом смещается и разваливается. Синее пламя взвивается по ноге и пожирает его кишки. Он сам становиться одной сплошной утробой, надрывающейся от вопля. Он сойдёт с ума до наступления полуночи, и всё окажется напрасным.
Пал Пот выпрямляется, пыхтя.
– У меня две новости, – говорит он. – Я тебя кончу. Это хорошая новость. Сам поймёшь, почему. А плохая новость… – Пал Пот закатывает рукава водолазки до локтей. – Плохая новость в том, что ночь будет долгой.
И он остервенело и часто молотит по другому колену пленника, будто вколачивает гвозди: раз-раз-раз-раз-раз!
– Знаешь, – говорит Пал Пот отрешённо, пока обезумевшее создание, которое считало себя Юрой Барашкиным – журналистом, мужем, человеком – заходится в крике и обливается слезами, – а ведь обе новости хорошие. Просто супер!
Дождавшись, когда вопли жертвы перейдут в прерывистое стенание, он добавляет:
– Я ведь этим самым молоточком расхерачил пальцы твоей брюхатой суке.
***
В тот чёрный день планёрка в редакции затянулась допоздна и домой Юра попал аж в десятом часу. Как и следовало ожидать, Геннадич зарубил его статью, продолжающую цикл расследований о Пал Потовской ОПГ. Три месяца сбора материалов, уговоров причастных – один информатор то ли пустился в бега, то ли принял более жестокую участь, – и всё псу под хвост. Не будь Юра страшно раздосадован (и страшно голоден), он бы почуял неладное, едва очутившись в квартире.
– Коть! – крикнул он с порога, стягивая пальто. – Голодный муж пришёл. Проторчали на летучке. Куприянов менжанул печатать статью, представляешь? Так и так, мол, трое детей, кто кормить будет…
Из полутёмной прихожей он бросил беглый взор на дверь зала. Вита сидела на кушетке, сложив руки на коленях, и приветствовать супруга не торопилась. «Надулась», – решил Юра.
– Ничего, – продолжил он, стряхивая туфли и надевая тапочки. – «Московский комсомолец» с руками оторвёт. Или «Совершенно секретно». Да кто угодно в столице! Геннадич ещё потужит… А ты чего без света? Я звонил домой, ты не отвечаешь. Уж начал волноваться. Слава Богу…
Но, взглянув на Виту внимательней, он сразу понял, что ничего не слава Богу. Её поникшие плечи била дрожь. Светлые волосы, всегда аккуратно уложенные, спадали на лицо выцветшей паклей. В два скачка преодолев расстояние от входной двери до кушетки, Юра упал перед Витой на колени.
– Что?! Что?!
Он потянулся к рукам Виты и замер.
Кисти её рук словно стягивали алые лайковые перчатки. Содранные ногти свисали с кончиков пальцев древесной стружкой. Глаза затравленно взирали из зарослей спутанных прядей. Встретившись с Витой взглядом, Юра едва подавил вопль скорби, ужаса и отчаяния.
– Кто?.. – сорвался с губ болезненный выдох. Впрочем, он знал ответ. – Едем в больницу.
Он с трепетной бережливостью отвёл локоны с лица Виты. Перепачканное тушью, оно блестело от слёз, и на позорную секунду Юра захотел убежать без оглядки от обрушившегося на них кошмара.
Вместо этого он коснулся ладонью её подрагивающей щеки.
Вита разлепила искусанные губы.
– Не… надо… больницу… – различил он в её дыхании.
– У тебя… – («нет ногтей»). – У тебя кровь идёт.
Какими глупыми казались любые слова!
– Не… надо…
За её покалеченными пальцами, на которые он боялся смотреть – и на которые не мог не смотреть, – как за прутьями птичьей клетки прятался зачерствелый от крови клочок. Сперва Юра решил, что это скомканный бинт. Но Вита развела кисти и с колен скатился смятый обрывок газеты. Словно во сне, Юра подобрал его и развернул. Это оказалась вырезка из «Пульса Нежими» (более душераздирающее название для издания и придумать нельзя). Статья «Кхмеры в законе». Его статья.
Сквозь загустевшие алые мазки проступало послание, выполненное каллиграфическим почерком. Юра поднёс обрывок к лицу – почти уткнулся носом – и разобрал:
В СЛЕДУЮЩИЙ РАЗ ЭТО БУДЕТ ЕЁ БАШКА
– Я его засажу! – Угроза должна была прозвучать весомо, но Юрин голос дал петуха. Горло превратилось в высохший колодец. – Я клянусь тебе, будь я проклят, он сядет так надолго…
– Нет! – вскрикнула Вита с невесть откуда взявшейся силой. Презрев боль, схватила его за запястья изувеченными пальцами. Лунатическая отрешённость исчезла с её лица, поглощённая животной паникой. – Ты же знаешь! Прокуратура, суды… все повязаны! Ты ведь сам об этом писал!
– Тише, тише! – Он был готов разрыдаться. Пусть Вита и вкладывала в слова иной смысл, они прозвучали как обвинение, и Юра не мог сказать, что у неё не было на то оснований. – Только тише. Отпусти. Вита, любимая, отпусти. Твои руки…
Вита разрыдалась вместо него.
– Я принесу бинт и поедем в больницу.
– И что мы ответим, когда там спросят, откуда у меня… это?.. – Она подняла к лицу окровавленные кисти, словно героиня фильма ужасов.
– Но как без врача?
– Дай мне водки, – просипела она. – Я сама не смогла открыть бутылку.
И тут он заметил ещё кое-что. Чудовищный вечер делился с ним новостями, не торопясь – будто сбрендивший стриптизёр, томно стягивающий с себя одежду и обнажающий не кубики торса и мускулистую грудь, а отслаивающуюся плоть прокажённого.
Джинсы Виты возле паха были пропитаны тёмно-красным. Молния скалилась из липкого чернильного пятна, как скошенный мелкозубый рот. Юра попытался убедить себя, что кровь натекла с пальцев… теперь и это казалось утешением… но Вита разрушила надежду:
– Я говорила ему, что жду ребёнка. Он улыбался. Улыбался. Ему это нравится. Нравится. Рушить чужую жизнь бесповоротно! Понимаешь? – Её голос задрожал. – Принеси водки.
– Ты?..
– У меня была задержка. Хотела сделать тебе сюрприз, и вот… Сюрприз!
Он больше не мог сдерживать слёз. Он должен был крепиться – но как пересилить такое?
– Всё моя вина, – прошептал Юра, и на этот раз Вита не возразила. Он бы сжёг проклятую статью, все свои статьи вместе с редакцией, да что там – отгрыз бы собственные пальцы один за одним, только бы не слышать это молчание.
Наконец Вита заговорила:
– Он позвал дружков. Заставил их смотреть. Кажется, они не очень хотели. Но остались.
Дружки. Наверняка, Лёха Пашовкин по кличке Пэш и Серёга Самотаев, он же Самец. Пал Потовы подручные.
Работая над «Кхмерами», Юра имел сомнительное удовольствие познакомиться с этими джентльменами лично. Подручные Пал Пота подкараулили его средь бела дня во дворе редакции. Вылезли одновременно из перегородившей тротуар чёрной лоснящейся «Бэхи-семёрки». Оба в скрипучих кожаных куртках, и эта деталь была единственной, что придавало дуэту сходства. Пэш был двухметровым белобрысым детиной с мучнисто-бледным круглым лицом, Самец – коренастым коротышкой с выдающейся, словно ковш снегоуборочной машины, челюстью и серой от въевшейся грязи кожей. Контраст делал отморозков почти комичными, но Юре стало не до смеха, когда Пэш перерезал ему путь.
«Шеф передаёт привет», – прогундосил он вместо приветствия, а Самец присовокупил: «Никаких больше статей. Предупреждение первое, оно же последнее. У Пал Пота без шуток». «Ну это ты загнул, ˝без шуток˝», – гоготнул Пэш. Из его подмышки торчала свёрнутая газета – естественно, «Пульс Нежими». Этой газетой он с оттяжкой хлестанул Юру по лицу – тот даже увернуться не успел. Разлетевшись, страницы мёртвыми мотыльками-переростками облепили тротуар. Быки забрались в «семёрку», врубили магнитолу – «О-о, я у-топ-лен-ник!» – и укатили, а Юра, выдохнув, отправился в редакцию дописывать статью.
Всё это промелькнуло в очумелой голове, когда он на ватных ногах пробирался в кухню. Уши пылали. В кухне он загремел дверцами шкафов, утратив всякую способность соображать: где водка? где стакан? что взять первым? зачем он здесь? На глаза попались отпечатки багряных полукружий на белом боку «Юрюзани» – следы Виткиных пальцев. В голове прояснилось.
С бутылкой «Столичной» и гранёным стаканом Юра вернулся в зал. Вита встретила его безучастным взглядом. Он наполнил стакан до половины («Пессимист скажет: ˝наполовину пуст˝, оптимист: ˝наполовину полон˝!») и поднёс к её губам. Вита запрокинула голову и проглотила прозрачную, терпко пахнущую влагу, как воздух, не поперхнувшись. Взор Виты просветлел.
Юра глотнул прямо из бутылки. Водка ошпарила горло и шрапнелью обдала пищевод. Желудок стянуло в узел. Давя спазм, Юра прижал запястье ко рту.
– Я убью его, – промычал он в рукав. Решение пришло внезапно, как вдохновение.
Глаза Виты разгорелись сильнее, а на искусанных губах впервые расцвела улыбка. Мстительная.
«Но как?» – отозвался внутренний голос. Даже если Юра раздобудет ствол и заявится к Пал Поту в коттедж, отморозки окажутся быстрее. Может, Юра, как говорили его коллеги, и появился на свет с авторучкой в руках – но Пэш и Самец определённо родились с пушками.
«Как?»
Коллеги… Где-то здесь крылась подсказка.
Вита поднялась и обняла его, не смыкая пальцев. Сгибы рук оплели его шею, как изломанные ветки. В её резких выдохах слышался алкоголь. И Юра вспомнил.
Володя Абрамов, заведующий пульсовской рубрикой «Калейдоскоп аномальных явлений». Журналист, чьим девизом было: «Только проверенные факты». И его статья об охотнике Айсене Тингееве из далёкого якутского села. Неопубликованная – Геннадич счёл её слишком фантастической.
***
– У меня жбан от тебя трещит! – делано возмущается Пал Пот. Белый фартук, который он напялил, делает его похожим на пекаря, и только окровавленный молоток в руке портит сходство. – Ты совсем не держишь удар. Ну и ничтожество же ты. Кто бы мог подумать?
Он присаживается перед стулом на корточки и цапает Юру за ступню. Раздробленные колени Юры превратились в перекаченные футбольные мячи, полные яда и бутылочных осколков. Пал Пот игнорирует его бесплодные попытки сопротивляться и стягивает с ноги кроссовку, затем носок. Проделывает то же со второй ступнёй.
– Фу-фу-фу! – Пал Пот укоризненно трясёт головой. – Ножки-вонючки!
И потешно чихает, моргая так сильно, будто хочет ущипнуть вéками.
– У меня даже аллергия прорезалась. Прям как на собак. – Он и впрямь гундосит. – Итак. Пойдём снизу.
Пал Пот прижимает ладонью ступню пленника к полу и прицеливается молотком.
– Сорока-ворона, кашку варила, деток кормила, – затягивает он нараспев. – Этому дала…
Молоток обрушивается на большой палец. Горло Юры опухло от криков, но он не может не кричать.
– Этому дала! Этому… эй, не вертись, куда?! Сиди спокойно… Дала! А этому… А этому тоже дала!
Каждый удар добавляет свою ноту в симфонию агонии. Юра глохнет от собственных воплей. И теряет, теряет, теряет способность соображать. Может, оно и к лучшему.
Тупая сталь разит без жалости, и мизинец с хрустом превращается в лепёшку, пульсирующую и дёргающуюся. Пал Пот склоняется над второй ступнёй. Он дышит тяжело, лысина блестит от испарины, но, когда Пал Пот окидывает Юру мимолётным взором, его глаза пышут неукротимой силой.
– Мы писáли, мы писáли, наши пальчики устали. Мы немного отдохнём и опять писать НАЧНЁМ!
Пять стремительных ударов подряд – никакого тебе обещанного отдыха. Юра бьётся и хрипит. Бьётся и хрипит.
– Нет, не начнём писáть. – Пал Пот качает лобастой, как у инопланетянина, башкой. В бровях запутались и блестят бисеринки пота. – «Бизнесмен или бандит», так называлась твоя первая статья, да? Хотел узнать? Любопытной Варваре на базаре нос оторвали. А я тебе твой нос в башку вколочу.
Он натужно поднимается. Его колени щёлкают, словно кастаньеты. Сквозь пелену слёз Юра замечает, как мощно топорщится фартук внизу. У Пал Пота стояк.
Тошнота подкатывает к горлу, и Юра икает. Даже икота нестерпимо мучительна. Он стонет. На крик уже не остаётся сил.
– Зачем ты «Мерин» расцарапал, мудло? – рычит Пал Пот в лицо Юре.
Удар молотком по плечу. Чувствительно, но не сравнить с пожаром, охватившим ноги. Пульсирующее пламя поднимается от изувеченных ступней до бёдер и выше, пожирает желудок, сердце, мозг. Перемолотые пальцы дрожат, как издыхающие мышата, которые из последних сил пытаются уползти. Пал Пот наступает Юре на ногу, а взрывается у Юры в голове, и он забывает собственное имя. Пал Пот в упоении скалится.
Откуда-то с другого конца галактики доносятся электронные трели. Негромкие, но от них у Юры свербит в ушах. Пал Пот не торопится убирать пяту, но в конце концов всё же идёт за сотовым. Боль терзает плоть, как ржавый капкан. Юру – имя вернулось – выворачивает при одной мысли о том, чтобы взглянуть на пальцы ног.
Вся его затея оказалась дерьмом. От осознания этого леденеет сердце.
Пал Пот прижимает к уху антрацитовый брусок «Моторолы».
– Вернулись? – Пауза. Взгляд Юры прикован к молотку в руке Пал Пота. Рука расслаблена, и молоток кажется почти безобидным, но Юра видит на его головке рдяные росчерки. – Ну дуйте сюда.
Пал Пот кладёт телефон на полку и вальяжно направляется к жертве. Юра вжимается в спинку стула. Лёгкие словно заполнены цементом, и шершавый воздух гаража проталкивается в грудь с мучительными спазмами. И… что это там у Пал Пота в кулаке?
Будто прочитав его мысли, Пал Пот разжимает пальцы. На потной ладошке Юра видит россыпь гвоздей.
– Сначала я приколочу твои яйцы к стулу. – Пал Пот так и говорит: «яйцы». На его щеках, прежде иссиня-бледных, блуждает румянец, похожий на крупную сыпь. – Я хотел раздолбать их молотком, но я это уже делал с тем педиком. Гвозди – это у нас на сладкое, на сладкое. Ты, главное, не засни. – Он гортанно всхохатывает над собственной шутейкой, и в горле его клокочет, точно оно забито мокротой. А Юра внезапно понимает, что запах виски в дыхании Пал Пота стал сильнее. Запах настолько отчётлив, что Юра буквально видит волны, разбегающиеся по шуршащему ячменному морю, и грозовое августовское небо над ним, и гонимых ветром птиц. Он назвал бы марку виски, если бы в нём разбирался.
Впервые с той минуты, как Юра очнулся в этом филиале ада на Земле, он ощущает нечто совершенно новое: надежду.
Которую тут же уничтожает Пал Пот.
– Ручку этого молоточка, – шепчет он доверительно, – я затолкал твоей бабе прямо в…
***
Октябрьским утром «Шишига» привезла в коченеющий под смурным якутским небом посёлок Алын консервы, крупы, соль и порядком помятого на зимнике Юру Барашкина. Вывалившись из грузовика, он, полусонный, едва не растянулся перед сельпо. Случившийся поблизости плосколицый старик в треухе безучастно наблюдал, как Юра заново учился ходить.
Внутри Юру встретили продавщица, выглядывающая из-за коробок с сахаром и банок с соленьями, которые громоздились на прилавке по обе стороны от кассы, да другой старик, закутанный в дублёнку. За показным равнодушием глаза селян таили настороженность и презрение – чувства, с которыми Юра успел свыкнуться в этих горьких краях.
Он осторожно поставил рюкзак на прилавок, стёртый временем до проплешин, и извлёк на свет банку тушёнки и четыре апельсина.
– Здравствуйте. – Приветствие глухо кануло в выжидающую тишину. – Я ищу, где можно остановиться дня на три.
Тишина ответила неприязненным раздумьем. Юра хотел добавить к гостинцам вторую банку тушёнки, когда старик подал голос:
– Водка есть? – Скрипучий – будто не человек говорил, а кедр.
Получив бутылку «пшеничной», старик молча вышел за порог и ткнул в сторону двухэтажного бревенчатого барака в конце улицы, под просевшей крышей которого горело оконце. Морозный воздух врывался в магазин и жёг ноздри. Продавщица что-то сердито крикнула на якутском, и старик откликнулся столь же сердито.
– Я ищу Айсена Тингеева, – осмелел Юра.
Старик с продавщицей обменялись взглядами, после чего разом повернулись к пришельцу. На этот раз в их глазах Юра безошибочно прочитал враждебность. Старик протопал в тепло, показывая, что разговор окончен. Торопливо покидав в рюкзак тушёнку и фрукты, Юра покинул магазин. Продавщица плюнула ему вслед.
Он снял комнатушку у Вальки, костлявой тонкогубой тётки с мышиным носиком и щёточкой усов под ним. Сторговались за две бутылки водки и банку сгущёнки. После чего Юра, не мешкая, приступил к поискам.
Селяне выказывали дружелюбия не больше, чем обитатели сельпо, а заслышав о Тингееве, и вовсе показывали спины. Один якут, правда, тут же вернулся из избы – с «мосинкой» наперевес. Юра ретировался. Молодёжь недобро цыкала на него из-под мохнатых козырьков шапок, дети кидали вслед снежки, рассыпающиеся в полёте, и бежали за ним пискляво бранящейся стаей. Косматые псы с рёвом кидались на изгороди, мимо которых семенил, поскальзываясь, незадачливый визитёр. День принёс одни разочарования. Вечер настал быстро, навалился чёрным необъятным зверем на село, скованную льдом реку и притаившийся неподалёку лес, загнал Юру в его каморку. В доме пахло шерстью и скисшими носками, а снаружи, под заиндевелым оконцем, блуждали гибкие тени, грубо и непонятно перекликаясь.
Ночью в комнатёнку, где было зябко даже под колючим пледом, пробралась с недвусмысленным намерением пьяная Валька. Ёрзала, ввинчивалась под одеяло, проталкивалась сквозь протестующие Юрины руки. Её икры были ледяными, твёрдыми и шершавыми, как кора. Валька называла Юру по-русски «вкусненьким» и сквернословила по-якутски, когда он сумел вытолкать домогательницу в коридор. После Юра долго стоял с колотящимся сердцем, упёршись спиной в дверь. Слушал, как по другую сторону скребётся, скулит и жалится истосковавшаяся душа. Так и не выспавшись, наутро продолжил поиски.
Под вечер ему повезло.
К нему, понуро бредущему вдоль реки и сшибающему ногой в промёрзшем ботинке верхушки сугробов, подошла старуха, утопающая в шубе по губы.
– Айсена ищешь?
– Ищу, – встрепенулся Юра.
– На зимовье ушёл.
– Как это?
Старуха молчала. Юра опомнился, суетливо полез в исхудавший рюкзак за водкой.
– Когда приходит зима, Айсен идёт в леса, – плавно завела старуха, глядя на изломанную берегами полосу льда. Огромные зрачки делали её глаза чёрными, как у жука. – Редко в Алын приходит. Пока снег не сойдёт, остаётся в лесах. Там его избушка.
