На закате империи. Книга воспоминаний

В отличие от кадетских корпусов в военных училищах практиковалась репетиционная система обучения наукам, и вместо уроков преподаватели, почти все военные, в большинстве офицеры Генерального штаба, читали лекции. Учиться было нетрудно; менее способные помогали себе заранее заготовленными шпаргалками и, стоя у доски, вытаскивали их из рукава мундира.

Вспоминаю глуповатого юнкера Бетковского. Этот юноша на занятиях по артиллерии начертил, неправильно держа шпаргалку, лафет пушки вверх ногами, к общему восторгу юнкеров и ужасу профессора, генерала Потоцкого.

Главными предметами считались тактика, фортификация, военная история, топография, администрация, артиллерия, устав гарнизонной службы, причем уставам обучали вне классов курсовые офицеры. На втором месте стояли механика, химия, русский язык.

Старика-химика, полковника Богданова, производившего опыты с газами, часто приводили в бешенство, когда, отравив воздух каким-нибудь чесночным газом, он торопился уйти, а ему кричали: «Господин полковник, покажите еще какой-нибудь фокус!»

Как бы хорошо юнкер ни учился, однако, если он не был «тверд по фронту»: не имел воинской выправки, плохо отдавал честь, скверно делал ружейные приемы, неважно маршировал – он не мог рассчитывать получить повышение по службе, то есть быть произведенным на старшем курсе в портупей-юнкеры. Серьезные проступки карались переводом в третий разряд, что при выпуске лишало юнкера производства в подпоручики.

Летом 1896 года рота его величества была отправлена в Москву на коронацию его величества государя Николая II для участия в параде и для несения почетных караулов в Грановитой палате. В течение месяца мы жили в Александровском военном училище. И там на плацу нас начали ежедневно муштровать – «набивали ногу», добивались равнения и дружного ответа на приветствие царя. Для александровских юнкеров, глазевших из всех окон, наши репетиции были настоящим представлением в цирке: такая м… не была в традициях Александровского училища.

По окончании коронации перед отъездом из Москвы начальник училища решил повезти юнкеров в сопровождении офицеров роты и преподавателя военной истории капитана Генерального штаба Евгения Новицкого на Бородинское поле сражения.

Жара в те дни стояла тропическая. Выехав рано утром из Москвы, мы к полудню со станции Бородино входили строем в женский Тучков монастырь, расположенный возле развалин редута имени генерала Тучкова, героя Отечественной войны.

Встретила нас сама мать игуменья. Дембач, затем ротный командир Герцык, а за ним курсовой офицер Ципович подошли под благословение. Всех пригласили к трапезе в большую монастырскую столовую; прислуживали монашки, и юнкера оживились.

Но едва закончили завтрак и пропели молитву, как нас повели осматривать позиции знаменитого боя. Вначале все было интересно. Новицкий увлекательно рисовал картину сражения на различных участках Бородина, но по мере того, как жара становилась все невыносимее, интерес к лекции падал, юнкера стали постепенно отставать, и, когда рота дотащилась к вечеру до Шевардинского редута, любителей истории осталось меньше половины.

Дембач велел выстроить юнкеров и, увидев, что их ряды сильно поредели, пришел в негодование.

Отставшие юнкера между тем отлично проводили время в тени деревьев монастыря, окна келий которого, где жили монашки, выходили в сторону рва знаменитого редута. Молодые монахини, впервые увидевшие «жеребцов» царской роты, увлеклись и, хотя были ограждены железными решетками окон, повели самый отчаянный флирт. Началось с разговоров, продолжилось бросанием цветов, кончилось воздушными поцелуями.

Но появился грозный Дембач с уцелевшими на поле сражения бойцами, и тут началась буря. Всех отставших выстроили отдельно, и начальник училища обратился к ним с речью:

– Я не нахожу слов, такие-сякие, чтобы заклеймить ваш поступок. Здесь, где каждый шаг земли на пол-аршина напоен кровью русского солдата, вы ушли с поля битвы, чтобы возиться с бабами! До конца лагерного сбора вы все будете оставлены без отпуска, и ни один из юнкеров старшего курса не увидит портупей-юнкерских нашивок.

Через несколько дней рота его величества вернулась в Красносельский лагерь, и наказание любителям клубнички вошло в силу. Но подходило время производства в офицеры, и наказание не показалось тяжелым.

Туркестан. Артиллерийская бригада

Кажется, никогда в жизни так радостно не билось сердце, как в тот день, 12 августа 1896 года, когда, вернувшись в строю из Красного Села на Спасскую улицу, в свое училище, я облачился в форму подпоручика 8-й артиллерийской бригады. Отец и мать в это время были в Петербурге, приехав из Ташкента на мое производство и собираясь затем посетить Нижегородскую выставку[10].

Кончив хорошо училище, я воспользовался правом взять артиллерийскую вакансию и, пробыв около месяца в Пултуске – жалком польском городишке, где стояла бригада, вскоре был переведен в Ташкент для совместной службы с отцом.

Для нас, уроженцев Туркестана, казалось, что на всем земном шаре не существовало подобного рая. Так мы любили свой край, его заброшенность за 2000 верст от первого большого европейского города Оренбурга, его климат, несложные развлечения, балы в военном собрании, где танцевали, а потом ужинали в саду, среди аромата цветов и белых акаций.

Четырехлетняя служба в Туркестанской артиллерийской бригаде не тяготила. Солдатам, несмотря на их пятилетнюю службу, жилось также хорошо. Кормили их на убой, в каждой батарее были летом свои огороды; зимой на праздники устраивались солдатские спектакли.

В те далекие времена, служа на окраинах, многие офицеры, к сожалению, спивались. В Ташкенте, где все же было большое общество и часто наезжали гастролирующие труппы то театра, то цирка, таких пьяниц встречалось немного. Моя батарея была в этом отношении, увы, менее благополучна.

Командир Илья Михайлович Окунев – Ила, как его называли, – громадного роста, весом в 120–130 кило, добряк, не способный убить и мухи, службу нес исправно, но только до двенадцати дня. В полдень кашевары приносили «пробу» в канцелярию, где мы четверо – он, заведующий канцелярией капитан Кислицкий, всегда в грязном, залитом на груди салом сюртуке, старший офицер, капитан Старов, и я основательно наедались щами с мясом и жирной рисовой кашей. После чего Ила Окунев, стесняясь, подходил к Кислицкому и негромко говорил:

– Михаил Павлович, дайте мне пять рублей.

Кислицкий, милый и очень добрый человек, поднимал на него удивленный взор:

– Илья Михайлович, но ведь я же вчера дал вам пять рублей.

Но все же открывал кошелек, и золотая монета моментально исчезала в широченной ладони командира.

Сразу повеселев, Илья Михайлович выходил на крыльцо и радостным голосом кричал на весь плац:

– Полищук, запрягай!

Командирская коляска давно дожидалась, запряженная, у конюшни, и Полищук лихо подкатывал к канцелярии.

Ила садился и, уезжая, предупреждал:

– В четыре часа я приеду на учения у орудий.

В это время его приятели и собутыльники уже пили водку и пиво в офицерском собрании, куда к часу дня приезжал наш командир и откуда его увозил Полищук прямо домой в 12 ночи. Кучер понимал, что командир в батарею не поедет, поэтому распрягал лошадей, водил на водопой, там же их кормил из торбы овсом, а как и чем питался сам, никто не знал.

Обучение батареи вели мы двое: я по конской части, капитан Старов по чисто артиллерийской.

Знаток своего дела, прекрасный офицер, отлично стрелявший на военном полигоне, Старов был настоящий запойный пьяница. Таким же пьяницей был в батарее и старший сверхсрочный писарь Кривоусов, непревзойденный знаток канцелярии и всех инструкций, касавшихся батарейного хозяйства, очень сложного.

Во всей бригаде никто не знал так делопроизводства, как этот пьяница-писарь. Оба они, и Старов, и Кривоусов, напивались примерно раз в два или три месяца, но тянулся этот запой с неделю, не меньше.

У каждого из них он происходил по-разному. Старов продолжал ходить, осоловевший, на службу, придираясь к каждому слову, лез на скандал, хлестал по лицу не понравившегося ему почему-либо солдата; за столом ничего не ел, только пил…

Кончил бедный Старов плохо. В 1899 году по окончании маневров, в присутствии помощника командующего войсками генерала Мациевского, был устроен завтрак для старших офицеров. По установленному обычаю, к концу завтрака начали произносить речи.

Окунев, носивший значок Военно-юридической академии, считал себя непревзойденным оратором и, хотя говорил много и нудно, никогда себе в этом удовольствии не отказывал. В конце стола, по чину, сидел и наш Старов с не прошедшим еще к концу маневров запоем.

Ила Окунев встал и, погладив себя по животу, запел:

– Ваше превосходительство, вот мы все здесь сидим, гуторим…

Вдруг на конце стола, выпучив оловянные глаза на своего командира, Старов отчетливо произносит два слова, заставившие оратора остановиться, а всех присутствующих затаить дыхание:

– К черту!

Опомнившись, все зашевелились, зашикали. Мациевский покраснел. Тогда Окунев еще громче начал свою речь:

– Ваше превосходительство, вот мы все здесь сидим, гуторим…

И тотчас же с другого конца последовало:

– К черту!

Начался скандал, Старова немедленно вывели, отправили домой, а затем велели подать в отставку[11].

У писаря Кривоусова – он был женат – запой проходил совершенно по-иному. Он запирался дома (в Туркестан солдатам разрешалось привозить своих жен), тянул четверть за четвертью водку, никуда не выходил и только пел печальные песни церковного напева. Иногда ходил вокруг жены, как вокруг покойника, «кадил» пустой четвертью и пел «Со святыми упокой».

Пытались его вылечить. Однажды в казарме его заперли в отдельной комнате. Он высадил раму и чуть не сломал ноги, выпрыгнув с высоты трех метров. И все же его терпели, настолько в нормальном состоянии это был незаменимый человек.

* * *

Жизнь моя, молодого офицера Туркестанской артиллерийской бригады, протекала весело и беззаботно, служба была легка и приятна, начальство не притесняло. Отец занимал в то время, в чине полковника, должность правителя дел Туркестанского артиллерийского управления и считался вторым лицом после начальника артиллерии округа.

Единственный сын, я жил в своей семье, не знал никаких расходов, большую часть 55-рублевого жалованья тратил на экипировку, чтобы не отставать от щеголей-адъютантов туркестанского генерал-губернатора.

Но, встречая в собрании офицеров Генерального штаба, молодых, с обеспеченной военной карьерой, я с завистью смотрел на них, на их серебряные аксельбанты, академический значок и уже на втором году службы решил готовиться в академию.

Достав академическую программу, я пришел в смущение, увидев, что математике – науке, которую я презирал и в корпусе, и в военном училище, – там отведено весьма почтенное место. Поэтому, отложив алгебру и геометрию на конец подготовки, я начал с языков.

Приятелем и довольно частым собутыльником моего отца, когда тот после занятий у себя в управлении отправлялся в клуб – военное собрание – завтракать и играть на бильярде, с давних лет состоял француз Стифель.

Рафаил Рафаилович Стифель был известен во всем городе, как говорится, каждой собаке. Появившись в крае в 1880-х годах, вскоре после завоевания Ташкента Черняевым, Стифель в качестве коммивояжера исколесил на почтовых весь Туркестан. Говорят, что он продавал подтяжки, духи, предметы дамского туалета и в конце концов окончательно застрял в Ташкенте, где обрусел и крестился по православному обряду.

Невысокого роста, смуглый, всегда веселый, жизнерадостный, очень вежливый, интересный собеседник, он знал решительно все, что творилось в городе. Ни одна новость, ни одно событие и сплетня не могли укрыться от француза Стифеля.

Этот «Бобчинский», принятый в лучших домах ташкентского общества, целый день бегал от одних знакомых к другим, его с удовольствием кормили обедом, вечером ужином и оставляли играть в винт. Он жил уроками, брал один рубль в час, но сидел за эти деньги два-три часа, если ученик ему нравился. К деньгам Стифель был довольно равнодушен, тратил их в основном на свои костюмы и галстуки – это была его слабость. Никто не видел, чтобы он ухаживал за дамами или числился чьим-то поклонником, зато все знали, что он, подобно Генриху IV, неравнодушен к простым бабам и прачкам. Иногда он по секрету рассказывал, какое чудесное белье носит красавица, бывшая некогда фавориткой великого князя Николая Константиновича, – он видел это белье у своей прачки, развешанным на веревке.

Летом он щеголял в чесучовом костюме, всегда в новом галстуке и с цветком в петлице.

Стифель очень любил моего отца, человека большой эрудиции, незаменимого собеседника, и с удовольствием повторял всюду его bons mots[12].

Как-то, позавтракав вдвоем с отцом в офицерском собрании, выпив водки и пива, Стифель разошелся и решил поставить «флакон» шампанского. Отец не остался в долгу, велел подать вторую бутылку и очень серьезно произнес:

– Я думаю, Рафаил, что нам грешно обижать старика Редерера[13].

После чего последовали еще две бутылки.

Целая плеяда офицеров-туркестанцев, окончивших различные академии, была обязана этому французу, обучившему их своему родному языку.

С осени 1897 года Рафаил Рафаилович принялся за меня. Я оказался довольно хорошим учеником и через полгода уже мог немного объясняться, а через год свободно говорить по-французски. Учитель был страшно горд моими успехами и постоянно говорил, что я и Корнилов – его самые способные ученики. Будущий Верховный главнокомандующий Лавр Георгиевич Корнилов, офицер той же Туркестанской бригады, за три года перед этим уехал в академию, а в 1898 году, окончив ее с медалью, вернулся в Туркестан в штаб округа.

Как я говорил, Стифель не считался со временем, особенно если уроки начинались перед обедом или в ожидании обеда; у нас в то время в Туркестане обедали в час или в два дня и завтраков не было. Обучение проходило легко, и чем лучше я усваивал французский, тем веселее проходили уроки.

Рафаил без ума любил Францию, особенно Париж, где в его время увлекались оперетками Оффенбаха.

Он приходил в раж от воспоминаний, и почти не было урока, чтобы он не пел и не пританцовывал. Исполняя арии из опереток, толстый Стифель, вспотевший от волнения, поднимался на цыпочки и, приставив ладони трубочкой ко рту, надрывался… И закатывался смехом, вспоминая парижский театр Варьете.

Продолжая брать уроки французского языка, я постепенно принялся за всю программу, причем обнаружил, что математика если мне в юности и не давалась, то только потому, что я не усвоил основных начальных правил.

* * *

До поступления в академию полагалось при штабах каждого военного округа, то есть Петербургского, Московского и т. д., до самого отдаленного – а их в прежней России было тринадцать, – держать предварительный экзамен.

Весной 1900 года в Ташкент съехались со всего Туркестанского края двенадцать молодых офицеров всех родов оружия. Испытания проводили офицеры Генерального штаба, в большинстве молодежь, не забывшая наук, и проводили довольно строго. Из двенадцати кандидатов оказалось всего четыре, получившие право ехать в Петербург, и я в том числе.

Сделав одну из больших глупостей моей жизни, я в день отъезда в академию, 1 июля 1900 года, женился. И хотя это был брак по любви, я в 23 года далеко еще не отвык от беззаботной холостой жизни. Особенно это проявилось в первый год нашего пребывания в Петербурге, где мой богатый и холостой дядюшка Николай, кутила и весельчак, стал меня возить по дорогим ресторанам, кафешантанам и увеселительным заведениям.

Академия

Николаевская академия Генерального штаба, давшая России немало талантливых офицеров, находилась в 1900 году еще в старом здании на набережной Невы, возле Николаевского моста. Новое, на Песках, в тот год заканчивали строить.

Нас, будущих «моментов», со всех концов необъятной матушки России, приехало 360 человек, а в стены храма военной науки вошло только 160. Прочие, неудачники, получили обратные прогоны и отправились, огорченные, в свои части.

Экзамены были не труднее, чем при округе, но требовалась удача, самоуверенность при ответе и знание уловок каждого профессора.

По французскому языку экзаменовали двое. Один из них по фамилии Дюлу, блестящий молодой человек, одетый с иголочки, состоял профессором в Пажеском корпусе, Александровском лицее и, кажется, в Екатерининском институте благородных девиц, где пользовался большим успехом. Оперетки с пением моего друга Рафаила и знание арго очень помогли; Дюлу сделал мне несколько комплиментов и поставил полный балл. Свою педагогическую карьеру красавец-француз окончил трагически, на сибирской каторге, два или три года спустя. У него оказалось пристрастие к слишком молодым девицам, и это его погубило.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.

Примечания

1

А.Ф. Керенский не был Верховным главнокомандующим, но с 5 (18) мая по 31 августа (13 сентября) 1917 г. занимал пост военного и морского министра во Временном правительстве.

2

А.Ф. Керенскому было 8 лет, когда его отца перевели по службе из Симбирска, где он был директором гимназии, в Ташкент, с назначением на должность главного инспектора училищ Туркестанского края. А.Ф. Керенский вырос в Ташкенте и был популярен в обществе местной молодежи, считался прекрасным танцором и талантливым актером-любителем.

3

Наместник его императорского величества – руководитель крупной административно-территориальной единицы, олицетворяющий государственную власть.

4

Книга «Белый генерал» публициста и писателя Василия Немировича-Данченко, брата известного театрального деятеля, посвящена жизни и подвигам генерала М.Д. Скобелева, героя Русско-турецкой войны.

5

Иргиз- бывший уездный город Российской империи, ныне село Ыргиз в Казахстане.

6

Перовск – в настоящее время Кызылорда, Казахстан.

7

Сартовский кишлак – поселение сартов, оседлого населения Средней Азии.

8

Царицын – в настоящее время Волгоград.

9

Купец Д.З. Сараджев первым в России основал коньячное производство по французской технологии в городе Кизляр. Стоимость сараджевских коньяков была значительно ниже французских аналогов, и, хотя качество несколько уступало, продукция Сараджева пользовалась спросом и поставлялась в разные города Российской империи.

10

XVI Всероссийская промышленная и художественная выставка 1896 г. в Нижнем Новгороде была крупнейшей дореволюционной выставкой в России. Она демонстрировала различные достижения отечественной промышленности и прикладного искусства. На площади в 25 тысяч кв. саженей было построено 70 павильонов, профинансированных правительством, и еще 120 частных, а также зал на 900 мест и др. сооружения. Их проекты были разработаны лучшими архитекторами в едином русском стиле, за редкими исключениями (например, павильон Средней Азии был оформлен в мавританском стиле). Ради выставки в городе был пущен первый в России электрический трамвай, устроен фуникулер, открыто скоростное сообщение по реке, ее территорию обслуживал электропоезд, перевозивший посетителей от павильона к павильону, использовались и другие технические новинки. Для детального осмотра выставки требовалось около недели. Среди посетителей выставки были император, члены царской семьи, министры, послы иностранных держав, крупные предприниматели, российские и зарубежные журналисты и т. д. Всего за время работы выставки – с мая по октябрь 1896 г. – ее посетило около 1 миллиона человек. Для учащихся, рабочих, народных учителей и ряда других категорий вход на выставку был бесплатным. К выставке были приурочены съезды промышленников, семинары, лектории. В городских театрах шли премьеры спектаклей; в опере Глинки «Жизнь за царя» пел Ф.И. Шаляпин. Нижегородская выставка стала крупнейшим событием не только экономической, но и культурной жизни России в 1890-х гг.

11

Если бы Старов в действительности ограничился словом «черт», а не произнес нечто совершенно нецензурное, это не привело бы к его отставке. Все отразилось бы на его аттестации и кончилось строгим выговором. (Примеч. авт.)

12

Удачные словечки, хорошие шутки {фр.}.

13

«Луи Редерер» («Louis Roederer») – марка французского шампанского.