Змей – история одного злодея

– Змей, ну не твое это, ты же знаешь, тебе мы молочко из блюдца, как змее, а самогон это не твое.

Ух как я его тогда ненавидел, хотя это все было в то время очень быстро. Ненависть, дружба, любовь – все сменяло друг друга иногда по семь раз в течение дня.

Мы ждали на станции, больше всего боясь, что поезд не придет. Даже выпивать-то боялись, не дай бог что-то. Поэтому, сделав по глотку больше для вида, все стали ждать поезда, который ждать было очень долго. Ах, как его было долго ждать, это был не день, это была вечность. Сейчас, когда мне уже почти семьдесят лет, время летит со скоростью, и день сменяется днем, и есть только сожаление о том, что не успел большей части из того, что спланировал. А тогда мне хотелось продать душу, чтобы время шло ну хоть капельку быстрей. Мы не знали, чем себя занять, мы мечтали и маялись. Но именно тогда, на той самой станции, мы с Николаем твердо решили попасть в разведку. Мы даже сами не поняли, как тогда это произошло. Просто сидели на корточках на перроне и рассуждали, кто куда хочет попасть. Кто в танкисты, кто в морфлот, а Николай возьми и ляпни: «А мы вот со Змеем в разведку пойдем». Как он сам мне позже сказал, он так ляпнул, не подумав, мы ведь с ним даже не думали, в какой род войск хотим попасть. Наша мотивация была сбежать из деревни, а как дальше построить свою жизнь, мы не смотрели. И вот тогда он ляпнул, а какой-то толстый малый сказал:

– Не выйдет у вас в разведку, это в разведшколу нужно, а туда так просто не попасть, там офицерское звание дают.

– А мы попадем, мы со Змеем пробивные. Скажи, Змей.

– Да, точно.

– Не выйдет у вас, спорим, – продолжал гундосить тот парень. Я даже не помню, как его звали, помню только толстую, упитанную рожу. Но он тогда определил нашу с Николаем судьбу, правда.

– На что спорим? – спросил Николай, замахиваясь рукой.

– На три четверти, – ответил толстый.

– Идет. Эй ты, разбей! – и какой-то еще один парень, лицо которого я вообще не помню, разбил. А мы условились встретиться тут, на этой же станции, спустя два года и рассказать друг другу, как шла служба.

Потом пришел поезд, я впервые в своей жизни с трепетом зашел в этот поезд. Плацкартный вагон мне показался просто райским местом. Все наши решили не разбредаться по вагону и собраться вместе. Прапорщик, который нас пустил в вагон по списку, предупредил:

– Все, что с собой взяли из жратвы и выпивки, не должно дожить до завтрашнего утра. Завтра мы прибудем в часть, там уже вы встанете на довольствие и начнется ваша новая жизнь, поэтому сегодня сумки опустошить, а остатки завтра выкинуть.

Нас дважды просить было не нужно, мы устроились как могли и провели всю ночь не смыкая глаз. Именно в ту ночь я закурил. Ну, я покуривал и раньше в деревне, но сигареты и папиросы было достать очень непросто, денег у меня не было, а отчим отобрал бы все, так как в деревенском магазине было невозможно что-то купить, чтобы не узнали все. И именно в том солдатском вагоне я впервые нормально покурил свою первую сигарету. И не просто сигарету, а выигранную в карты. Идея играть в карты пришла сразу после того, как весь запас алкоголя кончился. Это произошло на удивление быстро, практически на втором полустанке, где мы подбирали очередную партию солдат-срочников из весеннего призыва. Вдруг выяснилось, что пить уже нечего, и мы начали играть в карты. В карты я играл хорошо, слишком хорошо. И поэтому, когда было предложено на кон ставить сигареты, я занял у Николая две сигареты, и через тридцать минут мы в тамбуре курили с ним взатяг. Я до сих пор помню вкус тех папирос. Это были “««Герцагофина Флор”»», которые стырил один из призывников. Он долго торговался, что такую папиросу нужно ставить один к трем на кон, и когда я согласился и поставил три сигареты против его одной и еще две за твердую черную пачку. И обыграл его, в три партии выбрав остатки его сигарет. Он полез было на меня с кулаками, называя шулером. Но ребята тогда встали на мою сторону, остановив конфликт. И я, чувствуя себя победителем, пошел курить с Николаем в тамбур, чтобы не раздражать соседей ну и не позволить им стрелять эти дорогущие сигареты. Мы курили сигареты, как будто они были из золота, и тот странный вкус табака, который ни с чем не спутаешь, – он остался со мной на всю жизнь. Хоть позже я уже никогда не курил данный вид сигарет, так как их или было невозможно достать, либо они очень дорого стоили. А деньги в те времена для меня были ресурсом очень дефицитным.

Утром мы прибыли в часть, и началась действительно новая, неизвестная мне до этого жизнь. Для деревенского парня типа меня это была действительно крайне интересная и познавательная часть жизни. Три месяца нас учили ходить строевым шагом и заставляли учить устав. И мы готовились принять присягу и отбывать уже к основному месту службы. Но тут случились два события, которые стали логическим продолжением нашего спора на перроне. Ну, во-первых, началась война в Афганистане, и по всем учебкам и военным частям пошел сбор добровольцев для отправки в Афганистан. Ну а во-вторых, Николай в числе первых записался в эти самые добровольцы, записав туда и меня. Выбив обещание с командира, что он обязательно отправит нас в разведроту.

Я тогда как будто плыл по течению, все происходило не совсем по моему желанию. Сейчас, вспоминая прошлое, я все время пытаюсь представить, если бы я поступил по-другому, как бы сложилась моя жизнь? Вот не пошел бы я на поводу у Николая и не попал бы в Афган, как бы оно сложилось? Я позже тысячу раз жалел о принятом тогда решении, я проклинал Николая и про себя, и вслух. Но постепенно, с возрастом, я осознал, что это не было ошибкой, и в итоге принятое тогда решение провело меня по крайне интересной жизни. Можно сказать, я прожил четыре жизни обычного человека, а может, и больше. Ну, по крайней мере, дней рождений я могу праздновать очень много. А не повернуло бы меня тогда в этом направлении, я, наверное, вернулся бы в деревню и все-таки бы спился в конечном итоге, несмотря на непереносимость спиртного.

После того, как мы написали заявления о вхождении в добровольческую миссию, для отправки в Афганистан нас привели к присяге раньше сослуживцев и отправили в другую часть самолетом. От нашей части было сорок человек добровольцев, и нас переправили самолетом сначала в Узбекистан для дополнительной подготовки. Я впервые летел в самолете, и это тоже одно из моих базовых воспоминаний. Мне все еще было все интересно – после скучных восемнадцати лет деревенской жизни последние четыре месяца были настолько насыщены событиями, что мне и до сих пор кажется, что я родился в тот день, когда почтальон принес повестку в армию. И сколько мы потом разговаривали с Николаем, у него было точно такое же ощущение. Мы, двое деревенских парней, для которых даже солдатская еда казалась пищей богов, мы дружно не понимали, что так морщатся городские, чем они недовольны. Тогда вот, в самолете, нам дали сухой паек и по фляге с водой. В сухпайке были галеты и консервированная ветчина. Мы с Николаем с трепетом открыли одну банку и ели ее как драгоценность. Я до сих пор помню тот вкус, хотя потом ветчина и галеты мне вставали поперек горла, но вот тот первый раз я помню до сих пор. Лейтенант, который нам выдал пайки, смотрел на нас тогда с усмешкой:

– Салаги, – с улыбкой говорил он, – жрите, скоро вас с этих консервов блевать будет тянуть.

Он был прав, но тогда, в самолете, мы были в восторге. Я помню все из того самолета: и дверь в кабину пилотов, которая была открыта. И БМП который стоял за рядом пассажирских сидений. И запах смесь керосина и дизеля, которым этот самолет пах насквозь. Помню, как нас трясло на высоте, и мы бегали к пилотам, чтобы узнать, что случилось. Пилоты, улыбаясь, говорили:

– Не бойтесь, салаги, это просто воздушные ямы.

Я стоял около двери и с восхищением смотрел на облака далеко внизу. Я даже запомнил те облака, сейчас, когда закрываю глаза, я их помню. В общем-то, вся моя память о моей жизни состоит из таких вот воспоминаний, между которыми что-то было, но это что-то в какой-то серой мгле. А эти вот воспоминания, как яркие пятна, шарики, которые лежат на полочке моего мозга. Вот и сейчас, когда я все-таки решил писать свои воспоминания, я начал с самых первых, которые есть у меня на этой самой полочке. Наверное, если я постараюсь и вспомню, что было до этого момента, я и вспомню, но точно не захочу про это писать. Хотя кто его знает, будет ли это кто-то вообще читать? Кому интересна жизнь старого вояки, который закончил ее… Ой, ладно, не буду переживать и забегать вперед.

Мы прилетели в часть и попали в подготовку разведчиков. Но перед тем как нас определить в роту, с нами имел беседу подполковник. Я впервые говорил с человеком такого высокого звания, он для меня был как бог.

– Ребята, я вас запишу, но у меня будет к вам просьба: вы не должны уходить из армии после окончания срочной службы, государство в вашу подготовку вложит очень много государственных средств, и вы должны остаться и продолжить службу.

Он это говорил таким тоном, чуть ли не просящим, я стоял и не верил своим ушам. Для меня армия все еще была праздником, и тут отец-командир говорил, что этот праздник может быть вечным. Я, наверное, тогда впервые выпалил раньше Николая:

– Товарищ подполковник, я твердо решил связать свою жизнь с армией, вы даже не сомневайтесь.

А после была настоящая учеба. Не то, что мы проходили там, на материке, там нас учили ходить и показывали основные виды оружия. Тут нас били и гоняли. Били больно и регулярно. А в промежутках между избиениями и изматывающими марш-бросками мы сидели в учебных классах, где нам читали лекции. Одну из таких лекций я запомнил буквально дословно: “«

Военный приказ, что это такое и почему он подлежит обязательному и беспрекословному исполнению. Так как шахматная доска войны не видна солдату, солдат должен выполнить приказ и поставленную задачу. Он может применить смекалку и добиться достижения цели с наименьшими потерями, но задачу он должен выполнить любой ценой. Так как на кону может быть гораздо большая цена, о которой солдат не имеет ни малейшего понятия”».

Лекций было много, мы не придавали тогда значения, нам казалось, что все это бред старых маразматиков. Нам казалось, что только практические занятия имеют смысл, пусть там нас и бьют. Но сейчас я могу сказать с точностью, что значение тех лекций имело ценность в сохранении жизни на поле боя существенно большую, чем владение штыком или автоматом. Но тогда мне занятия в полевой стрельбе нравились гораздо больше. Нас учили стрелять из всего оружия, которое было, и рассказывали его устройство и прикладное значение. И на эти занятия мы шли всегда бегом. К тому же там патронов не жалели, и стреляли мы до ожогов на руках.

Были у нас и экзамены, которые определяли нашу готовность к дальнейшей службе. Вот тут мы с Николаем показывали совсем разные результаты. Все, что было связано с физической силой, Николай сдавал на отлично, а мне вот существенно легче давалась теоретическая часть и языковая подготовка. Как тогда выяснилось, от моего отца мне досталась не только змеиная внешность, но и склонность к языкам. Обнаружить эту склонность раньше я не был в состоянии, так как в деревенской школе не было иностранного языка. А тут нам давали простые фразы на дари и пушту, которые откладывались у меня в голове с первого раза. На это сразу обратил внимание преподаватель, майор Снегирь.

– Я буду писать рапорт о дополнительной подготовке для вас, Виктор. У вас склонность к языкам, вы буквально хватаете все на ходу.

Но мне тогда хотелось на передовую, и я просил не делать этого. Снегирь рапорт все-таки написал, но нас с Николаем оставили в одной роте. Через три месяца дополнительной подготовки нас определили к Добрыне.

Добрыня был боевым офицером, легендой, о которой ходили слухи. Попасть к нему хотели все, кто проходил обучение. Он был в звании капитана и в возрасте 38 лет имел все возможные боевые награды того времени. Ходили слухи, что он даже был представлен к званию Героя СССР, но где-то потеряли бумаги, и пока что этого не произошло. Он был из тех командиров, которые шли наравне с солдатами в бой, а солдаты готовы были отдать жизнь за него. Когда нам выдали предписание об успешном окончании первичной подготовки школы и назначении в его роту.

Второй самолет в своей жизни я запомнил не меньше, чем первый. Мы летели из Узбекистана в Афганистан, в новой форме с полным боекомплектом. Я запомнил выдачу оружия и напутственную речь инструктора:

– Там автомат это ваша рука. Тут вам его выдавали только для стрельбы, а там вы будете с ним ложиться спать и просыпаться. Вы должны беречь его, как бережете собственную руку, следить за ним, холить его и лелеять его.

Я летел в самолете и обнимал мой автомат, я холил его и лелеял его. Мы все еще не понимали, куда летим, все еще в голове рисовались геройские картинки и в сердце полыхала эйфория. Первый крах всех наших иллюзий произошел вместе с опустившимся трапом самолета. Как только он закончил рулежку и опустил трап, мы увидели раненых солдат, которые начали грузиться в самолет сразу после того, как из него вышли мы. Вот тогда первый раз в жизни я почувствовал запах войны. Не знаю, как для кого, а для меня запах войны это смесь запаха немытого человеческого тела с запахом спекшейся крови и гноя. Этот запах меня преследовал все время, пока я был в Афганистане. Иногда к нему примешивался сладкий запах пороха, и тогда картинка была полной. Любая мелкая рана в Афганистане начинает источать запах в течение нескольких часов. Вот когда открылся борт самолета и в лицо пахнуло жаром, я и почувствовал этот самый запах. Я помню лица своих сослуживцев, с которыми мы летели в самолете, когда они увидели множество раненых, занимавших места, на которых мы только что сидели.

Авганистан

Первым человеком, который встретил нас в Афганистане, был старший лейтенант Прохоров. Нас было десять человек, которые были определенны в роту Добрыни. И он приехал за пополнением в Баграм, куда мы прилетели, чтобы встретить нас и сопроводить в часть. Приехал он за нами на «буханке» со снятыми дверьми. Помню, когда мы сели в этот видавший виды УАЗ, он сказал:

– Сидеть на полу, смотреть во все глаза, если что – из машины бегом и в кусты занимаем оборону.

Мы сидели тихо и ехали по разбитым дорогам, подлетая на каждом ухабе. Ехали мы часа три или четыре, мне тогда казалось, что никакой войны тут нет, а есть только пустыня и гористая местность. И дикая жара. Но когда мы доехали до части и вышли из машины, война вернулась в виде трупа старшего лейтенанта Прохорова, который сидел рядом с водителем, а в лобовом стекле зияла маленькая дырочка. Водитель, который вез нас, как только заехал в часть, остановил машину и куда-то убежал. Мы вытащили тело старшего лейтенанта и положили его рядом с машиной. Тело уже успело окоченеть, видимо, снайпер сработал где-то недалеко от города. Мы стояли вокруг него, сняв шлемы, все еще не понимая, что мы попали на войну. И тогда мы познакомились с Добрыней.

– Ну что салаги, трупов не видели? А ну марш квартировать, нечего вам тут делать.

То, что это был Добрыня, мы поняли сразу. Мужчина средних лет с богатырским телосложением, светлыми волосами и пронзительным взглядом. Он был в гимнастерке без погон, но мы сразу поняли, что это офицер, и вытянулись, как нас учили в учебке.

– Оставить, сволочи! Оставить! – заорал он на нас. – Вы меня что, на тот свет отправить хотите? Мы тут, суки, не в штабах! Нас тут убивают!

Мы ошалело уставились на офицера, а он, уже успокоившись, добавил:

– Снайперы, стараемся не пускать их к части, но не всегда выходит. Так что тут честь не отдавать, вон Прохоров форму с погонами нацепил, теперь хоронить будем. Так что отставить, тут просто без знаков, по-простому.

Я потом только понял значение его слов, все-таки доходило достаточно медленно, почему такие правила. Это была странная война, совсем не такая, как мы видели в фильмах про войну. Тут не было врагов днем, но вечером все вокруг становились врагами. Я не понимал тогда ни смысла, ни своего места, но я учился.

Добрыня учил нас убивать, до этого в учебке нас учили драться. А Добрыня учил нас убивать. В общем-то, многие из тех приемов, которые он нам показывал, мы уже проходили в учебке. Но тут на любом приеме он делал акцент на том, чтобы противник был уничтожен.

– Запомните, салаги: доброта и человеколюбие остались там, дома, вернетесь и опять будете добренькими и человеколюбивыми. Тут у вас нет друзей, даже если днем они вам улыбаются и угощают чаем, ночью они постараются воткнуть нож вам в спину. Поэтому любой удар исключительно на поражение, тут или вы их, или они вас, поэтому на тренировках полный контакт, я только не ломаю вам кости.

И нас опять били, правда, в этот раз у нас начинало что-то получаться. В дело нас пока что не брали, в основном мы были внутри части и стояли в карауле. Но в то время все было спокойно. Война была где-то там, мы иногда ее слышали. Иногда видели в виде трупов, которые неожиданно появлялись и в нашей части. Они не давали нам расслабиться. Ну еще мой новый напарник и друг, с которым я тогда познакомился, Дженибек. Добрыня специально свел меня с ним, так как в моем деле было указано про склонность к языкам, а Дженибек был таджиком и владел дари. Так что я учился у него языку. Вообще таджиков старались не присылать в Афганистан, так как у них тут тоже что-то срабатывало, что они могли встать на сторону душманов. Но Дженибек был уникальной личностью, он был родом из Москвы, он там родился и вырос. Его родители – врачи, которые тоже почти всю жизнь прожили в Москве. Он был младшим ребенком в семье, самым любимым и самым разбалованным. И это привело к тому, что он бросил институт и чуть не загремел в тюрьму. И уже прокурор предложил ему выбор: либо армия, либо тюрьма. А уже в армии он выбрал путь в Афганистан и разведроту, куда его с удовольствием отправили, так как он был носителем языка, максимально близкого к местному. Вот и я тогда учил свой первый язык, который давался мне действительно легко и просто. Ну еще Дженибек научил курить меня траву. Травы тут было много, достать ее было просто. Эта привычка долго преследовала дальше меня по жизни, но мне казалось, что в ней нет вреда. Дженибек говорил:

– Это много лучше, чем алкоголь, алкоголь, он травит организм, а это только помогает организму, это полезно.

А вот Добрыня не одобрял этой привычки и говорил:

– Это зараза та еще, уж лучше раз в неделю 0,5 водки выпить, а с этой дури тупеешь.

Я позже пришел к выводу, что и то, и то дрянь, которая губит людей, но тогда, молодой, я радовался, что нашел себе замену алкоголю.

Дни в Афгане сменялись днями, нашей задачей была разведка на десять километров от лагеря с проверкой движения душманов и доклад в часть и в центр об их перемещениях. Я учил язык, и мы ходили группами из десяти-пятнадцати человек. Я уже думал, что вся моя “«срочка”» так вот и пройдет, но потом стало жарко. Сначала начались обстрелы из минометов по ночам. Это было крайне неприятно, мы несли серьезные потери. Нам был дан приказ выявить места, где душманы хранят боеприпасы. И мы из кожи вон лезли и пытались это выяснить. Тогда я убил своего первого “««духа”»». Мы с Николаем и Дженибеком остались в дозоре на ночь, в надежде выследить минометный расчет. Мы залегли в камнях, в пяти километрах от лагеря, и, стараясь не шуметь, ждали. Когда стемнело, нам повезло: группа из семи душманов с ящиками вышла на нас. Они прошли мимо чуть ниже нашей лежки, по тропе, и на полянке, которую мы днем как раз и определили как идеальную точку для обстрела, начали устанавливать минометы. Мы вдарили из автоматов, по трем секторам, как нас учил Добрыня, и спустя две минуты на поляне не осталось живых. Мы выждали двадцать минут, чтобы исключить подход подмоги, и пошли проверять поляну. Я пошел в тот сектор, в который я стрелял, и обнаружил там один труп и одного трехсотого. Он увидел меня и потянулся к оружию, которое лежало от него далеко. И я добил его. Что меня тогда удивило, так это полное отсутствие какой-то реакции внутри. Я столько слушал историй про то, как солдаты переживают за первую кровь. А у меня внутри ничего не шевельнулось. Может, конечно, сказалась усиленная подготовка последнего месяца. Николай тоже мне сказал, что особенно ничего не почувствовал, ну убил и убил.

– Что поросенка резать, что человека, не вижу разницы.

Потом я уже, конечно, узнал, что все-таки просто так в разведку не берут и что есть определенные психологические моменты, по которым и берут в разведку.

Мы тогда притащили минометы в часть, и за это мы получили благодарность. Нам повезло, ящики, с которыми ходили «духи», были с нестертой маркировкой, а внутри лежали даже упаковочные листы с маркировкой НАТО. Добрыня прямо сиял от удовольствия:

– Ну молодцы, ребята, ну молодцы! Теперь главное все это доставить до точки, хотя все равно, конечно, никто не поверит, будут говорить, что это мы сами подбросили, но все равно. Представлю вас к награде за такую добычу.

Потом опять шла скучная служба, день сменял день, сейчас в памяти это все как одна мгла песочного цвета. А потом случился апокалипсис. Рано утром в день, когда на небе висели облака и собирался идти дождь, по нам ударили с трех сторон одновременно. Ударили жестко и плотно. Половина части полегла, наверное, в первые двадцать минут боя. Но выжившая половина смогла занять оборону согласно расчета и ответить противнику. Я помню, как лежал за мешками с песком и бил очередь за очередью по фигурам, которые лежали вдали. Как били с вышек пулеметы. Потом пришли вертушки и накрыли с воздуха “««духов”»». И бой был окончен. Мне тогда показалось, что прошло не меньше целого дня, но по факту прошло не больше часа. Потом мы собирали трупы и складывали их для эвакуации.

Потом прилетели вертушки, которые забрали сначала трехсотых, а потом и двухсотых. Часть была почти уничтожена, нас осталось не больше 30 % от первоначального состава. И самое страшное, что враг знал про это и скорее всего этой ночью нас ждала новая атака. Мы с Николаем понимали, что дожить до утра будет очень сложно. Дженибек вот не смог дожить и до вечера, он полез на вышку, чтобы встать у пулемета, по которой выдали из РПГ, и от Дженибека не осталось ничего.

После обеда вернулся Добрыня с подкреплением. И собрал отряд в палатке. Он тогда произнес речь, которую я тоже запомнил на всю жизнь. Именно тогда я, наверное, совсем избавился от детских фантазий о войне

– Ребята, сегодня утром на нас напал Хасан со своими бойцами, скорей всего сегодня ночью или под утро он опять совершит вылазку и опять нанесет удар. То, что я вас попрошу сделать, находится за гранью добра и зла, но это позволит нам победить его раз и навсегда. Все вы знаете, что тут, в четырех километрах к востоку, есть аул, это родной аул Хасана, там его жена, и дети, и родственники. Так вот, если мы уничтожим этот аул, то Хасан совершит глупость и пойдет в лобовую атаку с целью отомстить, и тогда “«вертушки”» сотрут его с лица земли. Если же мы не сделаем этого, то он уничтожит нас одного за другим, устраивая вылазки и удары, как было до этого. Я не буду давать приказ, я прошу добровольно пойти на это.

Я тогда находился в состоянии аффекта после гибели Дженибека, которого я успел полюбить, я не понимал еще до конца, что нам предстоит сделать, и я поднял руку.

Это было ужасно, на самом деле ужасно, в добровольцы пошло двадцать пять человек и сам Добрыня. И мы снесли эту деревеньку с лица земли. Снесли ее целиком и полностью, не дав жителям ни малейшего шанса на то, чтобы уцелеть. Если есть в жизни события, которые я бы хотел не помнить, так вот это одно из них. Но память четко держит тот день от начала до конца. А день тот был длинным, после того как мы закончили с деревней, мы залегли в километре от базы и стали наблюдать. Расчет Добрыни оказался верным, через час после того как деревня была уничтожена, мы увидели “«духов”», которые шли по ущелью в направлении части. Их было много, так много, что я даже представить себе не мог, столько народу в этой местности. Мы сидели в засаде и ждали, когда этот поток закончится. И смотрели на Добрыню. Я тогда думал, что нам хана, так как справиться с этой толпой было невозможно. Но оказалось, что в шести километрах от нашей части были развернуты системы залпового огня “««Град”»» и что они только ждали координат, откуда пойдут духи Хасана. И там же были вертушки с “«Дроздами”». Как только мы увидели конец колонны Духов, Добрыня передал по рации, чтобы начинали операцию и сказал:

– Ребята, молимся чтобы нас не накрыло, каким богам кто умеет.

И тогда я действительно молился. Все ущелье от нас до нашей части вскипело, превратившись в огненный ад. Я лежал тогда между двумя валунами и действительно молился. Ну как я, конечно, мог молиться, ребенок, выросший в эпоху самого развитого социализма. Двадцать минут работал “««Град”»», а вслед за ним пришли “«вертушки”», которые обработали ущелье с другой стороны. Это отняло еще двадцать минут. А потом Добрыня сказал: все, идем теперь на добивку. И мы пошли в сторону части, добивая раненых и живых. Навстречу с части шли наши, занимаясь ровно тем же. Ни о какой пощаде и пленных речи не шло.