Злосчастие Добродетели

Долее Жюстина попадает в руки ростовщика, то есть жадины и корыстолюбца-завистника. Тому «Добродетель» ни к чему, разве что можно как-то её использовать или за её счёт обогатиться. Что он и делает, в результате подводя Жюстину-Добродетель под монастырь. Она, обвинённая в краже, попадает в тюрьму. Но Добродетель неуничтожима, поэтому не может попасть на эшафот. Спасается она благодаря законченному злодейству, стоящему уже вне жизни. Это злодейство в ней, в Добродетели, нуждается, чтобы продать её расчётливо и прибыльно. Злодейство жаждет прямого соединения с Жюстиной… воля случая едва спасает нашу героиню вместе с её непорочностью.

А дальше она кочует из рук в руки. Так учёный-хирург (понимай так, наука вообще) приносит её (добродетель) в Жертву Знанию. Как удивительно точно обрисовал де Сад за 150 лет до опытов Менгеле на людях и прочих научных экспериментов 20-го столетия, эту ужасную истину, что ради Всех, ради Истины можно пожертвовать Немногими.

Кто её бесчестят во всех отношениях, держат при себе и используют, как хотят, так это священники, монахи, к которым она, впрочем, сама приходит в наивной вере обрести успокоение и радость веры.

Представлен в книге и народ в его глупости и неспособности хоть как-то задуматься. Воплощённый в неумной торговке-разносчице, он и приводит Жюстину к окончательной погибели. Но воля неба в последний миг её спасает, столкнув с её порочной сестрой. Жюстина спасена, благодаря положению сестры и её любовника, окружена заботой и вниманием, все беды позади, и Добродетели нечего делать, незачем дальше существовать: испытания закончены. То, чего не могли уничтожить люди, уничтожает Небо, сразив Жюстину молнией. Но Добродетель, как я уже писал, не может быть уничтожена, поэтому сражено лишь одно её воплощение, чтобы передать эстафету и воплотиться в иной форме, в виде её сестры монахини, раскаявшейся во всех своих прегрешениях… Так преображённая Добродетель вновь попадает в монастырь (сиречь в изоляцию от Жизни), откуда она вышла в мир, до очередного испытания…

Достоевский в «Братьях Карамазовых», в «Преступлении и Наказании» пользовался формой детектива, для того чтобы доподлинно разглядеть наши грехи, вину и суд нашей совести. Маркиз де Сад в своих произведениях пользовался формой тогдашнего плутовского, скабрезного рассказа, романа, чтобы доподлинно рассмотреть наши пороки и добродетели, нашу внутреннюю множественность страстей, стремящихся к соединению в одно целое. Это одно целое всякий раз воплощено, хоть лишь на мгновение, во взаимном оргазме всех участников оргии или Круга – так часто используемого им символа. Причём круг этот, как правило, формируется вокруг Добродетели в Центре. Её страдания, её боль сливаются с наслаждением оргии – боль и сладость сплавляются в одно, добро и зло становятся нераздельными на миг и достигается – Целое, Совершенство. В наш век мистицизма, восточного и западного, это оргазменное соединение боли и радости, жизни и смерти – особенно понятно.

Если мы хотим двинуться вперёд, если мы хотим совершенства, нам нужно соединить, пусть насильственно, то, что мы до сих пор разделяли: палача и жертву, месть и прощение, боль и радость. Ибо Боль и смерть – два главных свидетельства Жизни, нераздельных от радости и чувства существования. Через ощущение боли исключительно острой становится радость. Поглядите на аскетов в день восточного карнавала, в состоянии экстаза протыкающих насквозь себе щёки, живот, губы и так далее. Разве это не садистское оргаистическое действо? Другое дело, Что в этот миг человеку открывается? Какие неведомые просторы?

САДИЗМ И РУССКИЕ СКАЗКИ.

Принципы, о которых печётся маркиз, – это принципы свободы, свободы от всех условных, ханжеских пут жизненного корыстного устройства. В чём мы несвободней всего? В интимной жизни, в выражении своих страстей и потаённых желаний наслаждений. Вот эту свободу и описывают книги де Сада: исполнение наших страстей маркиз де Сад выбрал в качестве главной фабулы, главного мяса повествования в своих книгах. Автор выбрал самую ханжескую и закрытую, запретную часть нашей жизни, в которой люди сильней всего зажаты и моралью, и законами; где они сильней всего лгут себе и другим; где один человек не способен объявить другому, чего он хочет На Самом Деле, а если и способен, то с полной неуверенностью в желании: ибо откуда мы знаем, чего хотим, в особенности когда замираем в тёмных аллеях страсти и томления. Тут бездонна заводь.

Маркиз де Сад выбрал эту вязкую, поглощающую, жуткую топь наших страстей в качестве модели свободы-несвободы и принялся описывать разных людей, разные сословия, разные наши мировоззрения в условиях, когда вдруг наступает Полная Свободы, совершенная раскрепощённость: гуляй, как хочешь. И вот тут, прежде всего и обнажилась драматичность нашего Человеческого устройства: полная свобода – всегда в ущерб другому, всегда в ущерб Добродетели. Исполнение наших желаний, наших страстей возможно лишь с причинением страдания и боли другому существу. Вот откуда пошло слово Садизм, ибо садизм – есть получение удовольствий, наслаждение сексуальное, эротическое, с обязательной нуждой чужих страданий. Садист испытывает полное удовлетворение лишь когда жертва на его глазах мучается от боли.

Садизм есть страшное противоречие меж любовью и страстью. Любовь даёт, страсть завладевает. Страсть владеет миром, толпой, поколением… вожаками. Любовь способны испытывать отдельные люди, отщепенцы… Личности.

Маркиз де Сад, воплотив, наше человеческое (добродетель, нравственность, совесть, любовь) в молоденькой наивной девице швырнул её (это человеческое) на растерзание нашим страстям. Обнажая девицу, он обнажал потаённую суть нашей жизни, выставляя в самом голом виде добро и зло; страдание и наслаждение; тщение и награду. Он обнажал всякий раз основу жизни, где как в песне В.Высоцкого: разницы нет между правдой и ложью, если, конечно, и ту и другую раздеть… Маркиз де Сад, верней, его герои и раздевали, и сами раздевались во всех смыслах: физическом, нравственном, философском… В книгах де Сада царствует немыслимая и крайняя свобода самовыражения, обнажённости всех смыслов и ценностей жизни. Здесь беспримерная дозволенность зла соединяется (буквально) с такой же беспримерной верой и неуступчивостью добра. В этом повторяющемся чудовищном соитии сливаются воедино наслаждение и боль, сладость и горечь, насильник и жертва, вопрошая всякий раз о ценностях и смысле жизни.

Мне бы хотелось определить литературу де Сада, рассматривая её с такого боку, как мистико-реалистическую. Ибо подобно тому, как в шиваистских культах иль древних мистериях храмовых соединение, соитие храмовой проститутки и жреца (буквальное физическое сношение) символизировало на вышних горизонтах истины соединение Неба и Земли, соединение Человека и Богини (тантрические культы), ибо в ком, как не в проститутке сильней всего воплощена Богиня: принадлежащая всем и недоступная никому… – так и в похождениях героини де Сада, Жюстины, овеществлено соединение (в иных смыслах) человека и Жизни, наших страстей и нашей добродетели… Его литература на много десятилетий опередила свою тогдашнюю эпоху, ибо время такой обнажённой, голой метафоры, ставшей реальностью повседневной жизни – тогда ещё не пришло.

Всеобщий «Садизм» нашего существования в самом неприкрытой и непристойной форме наступил лишь в двадцатом столетии. Вот когда стали «иметь» чуть ли не ежедневно, самыми разными способами и зачастую без всякого повода, просто из удовольствия. В особенности в нашем, российском существовании последних 70-ти лет. Реальность книг маркиза де Сада стала повседневностью страшной сказки русской жизни. Что же до похождений и сопряжённых с ними страданий Добродетели – читайте Варлаама Шаламова, «Факультет ненужных вещей» и Хранителя древностей» Юрия Домбровского, Солженицинский «Гулаг» и тому подобное…

Воплотилось то, чем маркиз де Сад пользовался, как литературным приёмом, используя буквальную метафору, овеществляя её в виде образов, отношений и поведения. Голой буквальной метафорой писал Вергилий. Вспомните то место, где Эней попадает в загробное царство, … «Шли вслепую они под сенью ночи безлюдной… Там, где начало пути, в преддверье сумрачном Орка Скорбь ютится и с ней грызущие сердце Заботы, Бледные здесь Болезни живут и унылая Старость, Страх, Нищета, и Позор, и Голод, злобный советчик, Муки и Тягостный Труд – ужасные видом обличья»…

И вот русская жизнь Стала этой буквальной метафорой. Сатана стал править в Москве, и возник Булгаковский «Мастер и Маргарита». Буквальный коммунизм сию же минуту стали Овеществлять герои Платонова в «Чевенгуре» в точности так, как это происходило в настоящей жизни. Пропала условность, пропал символизм метафоры – всё в жизни обнажилось, только, как говорится, пиши!

Прежде всего обнажилась сама власть, не подложенная больше деньгами и теневой настоящей и недостижимой для народа «сладкой» жизнью, власть превратилась в искусство ради искусства и неимоверно приблизилась ко всякому человеку, требуя от него соответствия себе на самом верху. Если на Западе в трёхмерном мире всё ещё разнообразных условностей, вершина власти бесконечно удалена от простого человека и соответствия требует лишь непосредственный твой начальник; в России на непосредственного начальника всегда можно было «плюнуть», а вот вершина от каждого требовала подтверждения Себя Лично. Вспомните собрания, одобряющие действия правительства в связи с вторжением в Чехословакию, например. Вся жизнь потеряла в этом смысле третье измерение, стала плоской. Условные ценности: власть, деньги, благородство происхождения – всё это сначала насильно было обесценено и обнажено, а после, как-то так, без цены, и вошло в жизнь следующих поколений. Мы изжили хлеб, не вкусив его… изжили потребительство (верней, довольство им), не получив толком ничего. Да и как было не изжить. Сегодня у тебя власть, а завтра тебя расстреляли! Деньги – забрали. Богатства – тут же лишат ближайшим декретом. А про благородство лучше не говорить: узнают – сразу в лагерь. Осталось в результате то, чего забрать нельзя, то, что человек носит с собой. Прямо, как у героини маркиза де Сада – в основном одни добродетели, да совесть.

Тут однако вышло странное дело. Те, кто больше в себе человеческих богатств накапливал, тот больше всех унижен бывал. При полном сочувствии, так сказать народной массы, сиречь жизни вокруг. Потому что в «правящие», в число тех, кто унижал, шли самые что ни есть бездари, ни на что, кроме зоологии непригодные (в человеческом, творческом смысле). И те, кто подчинялся зоологически, голой силе Начальства, боялись, тем не менее одновременно и презирали этих стоящих наверху. Так и говорили в народе, мол, конечно, по партийной линии легче. Дурак дураком был, а гляди вступил в партию и выбился, живёт как человек…

Подчинялись, боялись, а угнетены не были. Потому что какое это угнетение, если бездарным соучеником по школе, или придурком, что едва по-русски говорить научился. Хотя такой, заняв ненужное тебе место, и убить может, и в лагере сгноить, добравшись до зоологической голой власти очень даже может потоптать твою стыдливую добродетель. И топтали.

Однако, это не угнетение Принципиальной Невозможностью сравниться в жизненном положении. Нет в России нынче Акакий Акакиевичей! Они теперь в большой силе, и шинели у них на дорогом меху, в особенности, если стали кооператорами по совместительству.

Вот и вышла очень странное раздвоение жизни: на добро и зло. На тех, кто сидел, и тех, кто сажал. Одна народная часть прилепилась к ценностям, связанным с самим человеком (повышенным, если допустить, что движение от хлеба к духу есть движение возвышающее). А бездарная, холуйская часть заняла место начальников (потому что даровитая в начальство до сих пор не спешит, хотя дорога всегда была открыта). Добро и зло как бы стали разделены грубо и зримо. Бес превратился в самоочевидность, а сделка с дьяволом в настойчивую прозу, так же как и поиск Бога и Спасения, надежды, Веры!

Вот здесь-то те, кого мы называем «интеллигенцией», попав меж этими полюсами в поле высочайшего напряжения, превратились в Жюстину-Софи, героиню де Сада: если служить власти – совершить святотатство, Иудин грех, в себе самом самое святое предать; если же твёрдо стоять на Своём, то, как той же Жюстине, нужно было пересчитать весь алфавит жизненных бед. Вот и получилось для честного творческого человека – невероятное постоянное нравственное испытание, заставлявшее его всякий день решать такие проблемы, с которыми, схожий человек из Западной Жизни, быть может сталкивается раз-два за всю свою жизнь. Увы, добродетельные, честные люди, в особенности наделённые умом и способностями – не в романе, – а в жизни превратились в Жюстин, которых в этой удивительной советской жизни насиловали раз за разом и которым лишь оставалось, подобно героине де Сада вопрошать: за что? И почему их естественная добродетель и нравственность так горько наказываются? И почему все плоды существования достаются мерзавцам и злодеям, каковыми приличные люди не желали становиться.

Наша жизнь всегда богаче, разнообразнее искусства. Вот и тут, русская жизнь «написала по-живому все нерассмотренные маркизом де Салом варианты сюжетов. Дело в том, что Жюстина-Софи, интеллигенция, уступив насилию жизни, потеряла свою душу, буквально продалась за жалкие серебряники чёрту. А лишившись души – превратилась в нежить, однако не лишённую Своего идеала и понимания себе подобных.

Позволю привести отрывок из письма на Запад, написанного совсем ещё недавно, как только зачалась эпоха гласности.

… «Россия – страна печальных бесов, не лишённых юмора… (автор естественно пишет про интеллигенцию, не народную массу)…взаимное бесовство всё больше прозревается и становится социально утверждённым фактом… вижу вокруг себя воронов и вурдалаков в их прямо-таки хамски обнажённой ипостаси».

В романе де Сада героиня не поддалась! Она выстояла. Те, кто не поддался, за редким исключением в жизни – давно погибли. Лучшие из нас не выжили – пишет Виктор Франкль про немецкие лагеря в своей книге «В поисках смысла жизни». Те же, кто поддался – превратились в нежить, в бесов и чертей, ловко меняющих изгиб талии при обходе углов жизни. Этого маркиз де Сад не знал – ибо сам не поддался. Ведь он-то и был той самой Жюстиной-Софи. Если б поддался – не смог бы написать.

В русской жизни советская интеллигенция (в массе) поддалась, соблазнилась и из добродетельной Жюстины стала её сестрой жизненной процветающей Джульеттой, а то и прямо злодейкой мадам Дюбуа, понимающей своё падение, свою ущербность и от этого печальной, а порой и злой.

Увы! Ничто не ново под Луной. И то, что есть – уже было. Знакомые черты нежити с пониманием – это же «русский романтик» по Достоевскому, «Записки из Подполья». Тот самый русский романтик, который и философии высокой не чужд, и книги передовые читает, даже из запрещённых на полочке собирает… однако соседу горло за служебную льготу перекусит, и если потребует служба жизни – в Сибирь отправит вольнодумца, которого и любит, и уважает: со слезой, с тягостью в душе отправит, а после напьётся и будет каяться, будет кричать; как в «Бобке» у Достоевского: «Давайте разоблачимся! Разоблачимся!» Да разве вся наша сегодняшняя Гласность – не вселенский Бобок?

Но это те, что уже превратились в Джульетт, которые сегодня так бойко каются. А каково ещё сохранившим невинность? Тем, кто ею дорожит подобно героине де Сада, как им поступать? И как с ними поступит теперешняя жизнь? Невероятно поляризированная, жизнь, которая загнала в крайности излишнее количество свободного из образованных народу: большую часть в бесовскую крайность; меньшую – в прометеевскую, светоносную.

Надо отъехать далеко от России, чтобы в полной мере увидеть и оценить эти крайности. Изнутри не видно, голодный быт не даёт, всё застилает бытовухой, изматывающей душу. Надо выехать на Запад, туда, где усреднена, где крайности подрублены, и масса сгрудилась к нравственной середине: формальной благопристойности ритуальных, ханжеских отношений. Где нет сегодня Прометеев, разве что Люциферы небольшого калибра, и бесы тщательно свою природу маскируют гуманностью и либерализмом, мол, всякому позволено у нас мнение иметь, при этом своего не открывая мнения. Нет здесь, в мире западных демократий, черно-белого контраста стихий, гуляющих сейчас по России; смазана и пасмурна духовно-нравственная жизнь. Тут даже на добродетельную красотку Жюстину навряд ли кто посягнёт насильно: нравственность положено соблюдать. Одно слово- декаданс печальный века сытости. Тут не сбылось пророчество Рудольфа Штейнера про то, что в грядущем, лет через 50 (точно наше время) человечества в среднем смысле не станет: Скотоподобие и Богоподобие – два типа завтрашнего человечества. Невероятна дистанция меж такими типами!

Такое разделение, скорей, случилось в России, в той резкости нравственного бытия, в этой овеществлённости бесовства, поисков рая, спасения и каждодневного духовного натяжения на Прокрустовом ложе быта – большое разделение вышло в народе. На Западе бес неуловим, множественен, а добро расплывчато, лживо. Не принято, да и не надо, задаваться поиском смысла жизни, потому что считается жизнь вокруг – справедливой и безусловно правильной. В России бес очевиден. Добро и зло разделены грубо и зримо. А сделка с дьяволом, мамоной – проза жизни, так же, как поиск Бога и Спасения. Сама же жизнь непрестанно обличается, так что теперь любой из молодых людей в Русской действительности становится героиней де Сада, которой уготованы все испытания и все с ними связанные Мучительные Вопросы.

В этом Смысле книга «Злосчастия Добродетели» удивительно полезная книга. Ибо мудрость не в том, чтобы ответить на все вопросы, а в том чтобы правильно спросить! Про себя и свою судьбу. Про смысл иного существования. Про этот неведомый промысел Провиденции, который так удивительно и отчётливо проступил в России, сотворённый чиновной безликостью жизни! Ведь не свой же чиновник воплощает идеал! Но как?! Как промысел Господень доходит до конторской книги и дел, заведённых на живущих?! Какая великая тайна истинного плана жизни от нас закрыта в особом секретном Господнем сейфе, с которого Ангелом снимаются печати в наше апокалиптическое время. Когда приоткрываются обыкновенно смутные приказы и тёмные смыслом мифические циркуляры (мифы Небесной Канцелярии). Ведь суть жизни – овеществление мифа, в котором сталкиваются снова и снова, в очередном замесе времён Личность и Вожак со стаей позади; Господь и Сатана. Противоречие начал, сверкающее изображением жизни. И бездна внутри нас, на всех уступах которой идёт великая битва меж Альфа-обезьяной и Спасителем; Меж Любовью и Страстью; меж Всеми и Одним…

Кто знает, может, наше время и родит ту самую философию, о которой мечтал де Сад в начале книги, философию, способную рассеять темень Господних Промыслов в отношении нас Людей.

Предисловие и перевод Евгения П.Цветкова 1989 год.

Маркиз де Сад

ЗЛОСЧАСТИЕ ДОБРОДЕТЕЛИ.

Наша философия тогда бы восторжествовала по-настоящему, когда сумела рассеять темень путей и средств, какими Судьба пользуется для достижения своих целей, намеченных ею в отношении человека, и составить на основании увиденного некое руководство в поведении, которое бы объяснило, этому несчастному двуногому существу (вечной игрушке прихотей своенравной Фортуны, так деспотично направляющей его), как ему понимать судьбинские предписания; какой держаться дороги, чтобы избежать причудливых капризов этой роковой силы, которую называют двадцатью именами, а так и не нашли для неё точного определения.

Ибо если идти проторенными путями нашей морали, страшась преступить её предписания, вдалбливаемые нам со школьной скамьи, с неизбежностью придёшь к тому, что из-за испорченности других, на нашу долю останутся, увы, одни шипы и тернии; злодеи же увенчаны будут розами. И, разумеется, малодушные люди, лишённые глубинной добродетели и нравственного постоянства, способного возвыситься над раздумьями, вызванными таким печальным исходом, не соблазнятся ли они, рассудив, что лучше отдаться общему потоку, чем противостоять ему? Не заявят ли они, что добродетель, сколь она ни прекрасна, если она, увы, оказывается прискорбно слабой в борьбе с пороком, становится жребием худшим из всех, какой можно выбрать; и в век, столь извращённый, не верней ли будет поступать как все? Те же, кто поучёней, если хотите, злоупотребляя полученным знанием, не скажут ли они вслед за ангелом Жезрадом из Жадига, что, в сущности, нет Худа без Добра. А от себя добавят, что коль скоро суммы добра и зла равновелики в самом несовершенстве устройства нашего дурного мира, не следует ли поддерживать установившееся равновесие, чтобы злодеев и праведников было поровну. Ежели так, то по вышнему счёту не важно, кем станет тот или другой, злым или добрым: поскольку в глазах природы одинаковы, что добродетель, которая всегда страдает, что зло; а счастье и богатство соединены с пороком – насколько умней расположиться среди процветающих злодеев, нежели следовать гибельной стезе добродетели?!

Вот почему, так важно предупредить эти опасные софизмы философии, показать, что пример несчастной добродетели, явленный погрязшей в грехе душе, коль скоро в ней сохранилась кроха доброго, возвратить эту душу к добру стой же, если не большей уверенностью, что и обещание лавровых венков и самых лестных наград за путь праведности.

Без сомнения – очень жестоко изображать, как с одной стороны сонм бедствий обрушивается и терзает целомудрие нежной и тонкочувствующей женщины, которая превыше всего ставит свою добродетель; а с другой стороны все счастья мира, отпущенные тем, кто ею пренебрегает всю жизнь. Однако, если из наброска этих двух картин родится добро, стоит ли упрекать себя за их показ? Разве можно угрызаться, устанавливая суть, в которой для разумеющего, прочитавшего со смыслом, содержится урок великой пользы смирения перед начертанным Судьбой; участие в исполнении её самых загадочных прихотей, и роковое предуведомление в том, что часто лишь для того, чтобы нас призвать к исполнению своей воли, Небо карает того, из стоящих с нами рядом, кто лучше всех казалось бы этому Небу следовал.

Таковы чувства, побудившие нас взять в руку перо, и в рассуждении тех добрых намерений, что перечислены выше, мы просим читателя уделить внимание и одарить сочувственным интересом описание несчастий трагической и бедственной Жюстины.

 *            *            *

Графиня де Лорсанж была одной из тех жриц Венеры, чье счастье и состояние появились благодаря обольстительной фигуре; бесчисленных плутней и беспутства; чьи титулы, какими бы помпезными они ни были, можно найти разве что в архивах Цирцеи, сотворённых на пару берущей наглостью и поддерживающей одаряющей её доверчивой глупостью. Брюнетка, очень живая, сложения изумительного, с тёмными и чрезвычайно выразительными глазами, обличающими проницательность, ум и выражением той особенной детской недоверчивости, добавляющей тонкую пряность нежным страстям и заставляющей домогаться с особой настойчивостью подобной женщины, в которой предполагают это свойство.

С другой стороны она получила самое блестящее образование. Дочь очень зажиточного коммерсанта с улицы Сент-Оноре, она воспитывалась вместе со своей младшей сестрой, моложе её на три года, в одном из лучших монастырей Парижа, где до пятнадцатилетнего возраста ей ни в чём не было отказано, ни в наставлении, ни в блестящих учителях, замечательных книгах, ни в собственных талантах. И вот в эту пору, роковую для целомудрия молоденькой девицы, в один день она всего лишилась. Ужасное банкротство швырнуло её отца в столь безжалостное положение, что единственно как он мог поступить, чтобы избежать зловещего рока, – это поспешно перебраться в Англию, покинув своих дочерей и жену, которая умерла от горя спустя восемь дней после бегства своего мужа.

Какие-то два оставшихся родственника рассудили будущее девиц и причитающуюся им долю в наследстве, составившую всего около сотни экю на каждую, и решили выставить их за дверь; отдав причитающееся, предоставить их самим себе.

Мадам Лорсанж, которую звали в то время Джульеттой и характер которой был уже тогда таким же, каким он стал в тридцать лет, когда она возникает в нашем повествовании, казалось ничего не чувствовала иного, кроме удовольствия от свободы; ни на минуту не задумалась она о тех жестоких обстоятельствах, которые разбили цепи и освободили её. Жюстина, её сестра, которой пошёл двенадцатый год, была нрава серьёзного и меланхолического; наделённая душевной нежностью, исключительной чувствительностью она не обладала ни умением, ни проницательностью своей сестры: была искренна, простодушна и чистосердечна. Из-за чего она попала позднее во многие ловушки. Она-то в полной мере чувствовала не в пример сестре весь ужас своего положения. И обликом она сильно отличалась от Джульетты, сколько в той было искусственности, манерности, кокетства, настолько в другой восхищение вызывала чистота, застенчивость, целомудрие. Вообразите вид целомудренной девы, с большими голубыми глазами, полными внимания и ровного света, с фигурой точёной и лёгкой, с серебристым звуком проникновенного голоса, с зубами белыми, как слоновья кость, и красивыми, чудесными, светлыми волосами – таков набросок этой маленькой чаруньи, чья простодушная грация и прелестные черты слишком превосходны и слишком изящны, чтобы кисть наша могла их изобразить по-настоящему.