Вавилон и Башня

Оказавшись в холодной воде, собака завизжала и, вмиг забыв про Вениамина, бросилась обратно на берег. Мальчик открыл глаза, еще трясясь от всхлипываний, и пошел по центру реки, кое-как волоча за собой никчемный велосипед, утопающий в илистом дне.

Когда Вениамин прошел уже метров десять, на берегу возник кобель. Зверюга вышел на берег медленно, враскачку. Видно, не особенно-то и бежал, никуда не спешил. И так же медленно начал спускаться к воде. «Теперь точно все…» – понял Вениамин, сразу определив, что кабель свое дело знает, воды не боится.

Так оно и получилось. Кобель спокойно вошел в реку и, держа морду над водой, направился к Вениамину, ощетинив загривок, страшно, беззвучно рыча, показывая кривые огромные зубы.

Вениамин затрясся в беззвучном плаче, однако в следующий момент он не почувствовал боли. Справа что-то резко свистнуло, раздался громкий хлопок.

«Ружье!» – догадался подросток и, кое-как открыв болевшие от напряжения веки, увидел, как к нему тянется длинная жилистая сильная рука.

– Перепугался, дитя?

Голос был приятный, непохожий на прочие деревенские, и Вениамин сразу узнал дядю Олега, агронома этого же колхоза, правда, жил он в соседней деревне. Человек странный, не то чтобы даже из города, а даже из Москвы. Местные дядю Олега не любили – чужак, «городской». А слово это приравнивалось к «падла» и употреблялось в очень редких случаях, когда кто-то того самого по-настоящему заслуживал. Дядю Олега не только не любили, но и боялись. Странное сочетание. Про него говорили, мол, «политический». Это означало что-то типа «без Бога в голове», так по-своему понял Вениамин.

Несмотря на всеобщее осуждение, он думал о дяде Олеге очень хорошо. Восхищался, когда тот ходил по «порядку», ни с кем не здороваясь, не подходя к мужикам, чтобы «угоститься, перекурить» или поручкаться. Он просто шел своей дорогой, кивая то в одну сторону, то в другую, с высоты своего необычного для деревни роста. Дядя Олег казался мелкому Вениамину огромным, хоть и был очень худым.

Поэтому сейчас Вениамин с радостью подался в его сильные руки, через все еще прикрытые заплаканные глаза наблюдая, как, поджав хвост, смотрит испуганная сука, как хромает, обезумев от злости и боли, некогда вальяжный кобель.

– Вижу, у тебя и закуска есть? – усмехнулся пышными прокуренными усами спаситель, когда они уже сидели на другом берегу и Вениамин кое-как пришел в себя.

Только сейчас он вспомнил про кукурузу. Нечего и думать, что хоть один из початков уцелел. Спелая кукуруза лопнула, дала обильный белый сок, стебли разлохматились. А те початки, что были в штанинах, так вообще превратились в некую кашицу.

Вениамин заплакал, когда осознал весь ужас того, что произошло. Все зря! Вся эта долгая дорога, унизительные покрикивания ребят: «Ну, давай! Сколько можно, Веник?!» А еще избитые ноги, срывающиеся с маленьких, не приспособленных для такой езды педалей велосипеда. И потом этот страх, когда ощетинившийся кобель медленно спускался к реке, будто уже разодрал и сожрал детское тельце… все было зря. Кукурузы нет, нечем похвалиться перед бабушкой.

Дядя Олег внимательно смотрел на трясущегося от рыданий Вениамина. Ничего не говорил, не ругал, но и не успокаивал. А когда мальчуган немного опомнился, протянул высокую бутылку темного стекла, с непонятной разноцветной этикеткой. Вениамину так понравилась этикетка, что он, не задумываясь, отпил.

– Не самое лучшее лекарство, брат, – усмехнулся дядя Олег.

Пересохшее горло сначала скрутило, сковало. В первый момент он не почувствовал никакого вкуса. Когда судорога прошла, все нёбо и язык обволокло что-то сладкое и одновременно горькое, со вкусом то ли перегнившей соломы, то ли прокисшего молока.

Вениамин понял, что первый раз в жизни попробовал выпивку.

– Ну как? – уважительно, словно перед ним вовсе не ребенок, поинтересовался дядя Олег.

– Га… га…дость.

– Это верно. Кукурузу таскал? – то ли спросил, то ли подтвердил он.

– Ик…

– Это ты зря, – дядя Олег глубоко затянулся. – Твои подельники по мелочи воруют. Так и будут всю жизнь по мелочи воровать. Их в тюрьму за это, а они будут выходить и опять воровать. Глупо.

Вениамин толком ничего не понял из услышанного, но абсолютно твердо сказал:

– Нет, только не в тюрьму.

В ответ на это дядя Олег так громко рассмеялся, что ему показалось, будто деревья по-особому закачались в лесу.

– Эгей! – закричал кто-то на другом берегу реки. Из зарослей вышел поддатый колхозный сторож дядя Нос.

Звали его так, потому что вместо носа у него был один большой шрам. «Это от болезни дурной28, – объяснила Вениамину бабушка. – Смотри, чтоб он тебя за ухо не таскал, а то заразишься еще, придется тебе пиписку оттяпать…»

Дети в деревне, конечно, не называли дядю Носа Носом. Все боялись, что дядя кого-нибудь из них потрогает, а потом придется что-то оттяпать, возможно, что и пиписку.

Дядя Нос вывалился на берег с распахнутым воротом рубахи, длинным хлыстом в руках, одна штанина сильно измазана в помете.

– Ты… это… это… – не знал, что сказать Нос. – Ты это, Олег, давай мальца сюда. Наказать надобно.

Странно, но Вениамин при первом взгляде на дядю Носа сразу понял, что он глупый. Раньше мальчик никогда не думал так про взрослых. В его детском представлении все взрослые были неглупыми, потому что взрослые. Они могли быть злыми, дурными, страшными или, наоборот, добрыми, но никак не глупыми. Вслед за этой неожиданной мыслью к Вениамину пришла другая, еще более неожиданная. Он не успел ее как следует подумать, потому как смысл слов дяди Носа наконец дошел до него: «Это про меня». И Вениамин затрясся от страха.

– За что? – спросил дядя Олег.

– За то и за это… – не мог подобрать слов дядя Нос.

– За то и за это всех нас надо наказать, – усмехнувшись, сказал дядя Олег. – Ты, Юра, давай-ка не буянь!

– Это… это… Олег, сам это… не борзей. Не твой малец, это же этого… Васьки-чиканутого. Я-то знаю, недавно его ментура замела. Так чё? Порснуть, да пущай валяется, может, и заберет кто.

– Крестный я его.

– Это… это как? Крещеный этот ублюдок, что ль?

– Ну, – и дядя Олег отпил из нарядной бутылки.

– Это, это… чё, кир заграничный? – внимание Носа сразу переключилось.

Вениамин понял, на это дядя Олег и рассчитывал. «Вот он умный!»

– Молдавское, – спокойно ответил «крестный», как будто не придав значения.

– Плеснешь за здравьице-то?

– А не забарагозишь? Хмельное!

– Да я, да я… – Нос принялся со всей силы колотить себя по впалой груди с крупными красными волдырями от укусов слепней. – Как стеклышко, Олег, я! Ты же знаешь!

– Ладно, ладно, шуткую я, Юра.

Дядя Олег отпил еще из бутылки, потом закупорил длинным «навесом» и запустил на другую сторону речки, где стоял Нос. Тот поспешно стал рыскать в кустах, что-то шепелявя, пыхтя. А когда нашел бутылку, осторожно ощупал, откупорил и разом опрокинул.

– Ай, холодит-то как хорошо! – погладил себя по груди Нос, раскрасневшись лицом и заметно подобрев. – Ай, спасибо, дорогой! – и, пошатываясь, пошел обратно в лес, кое-как волоча за собой хлыст.

– Слабость других – лучшее оружие, – опять сказал что-то непонятное дядя Олег. – Пойдем, до деревни тебя доведу.

– А… а… вы мой крестный? – спросил Вениамин.

– Ну… может, и так.

Вениамин плелся измученный, уставший. С разбитыми ногами, весь перемазанный речным илом вперемешку со стеблями кукурузы и кукурузным молоком. Но рядом с высоченным дядей Олегом, который шел длинными размеренными шагами, покачивая в такт двустволкой с кожаным, натертым временем ремнем, он чувствовал себя очень хорошо. Так, словно растворился в силе дяди Олега. Или его крестного? Растворился в этой уверенной походке, в этих прокуренных пышных усах, в сильных, с явно выраженными жилами руках, даже в этой двустволке.

Самое удивительное и приятное, что сила дяди Олега была другая. Не такая, как у отца, когда тот шел по деревне, расставив плечи подобно крыльям. В любой момент готовый вцепиться в кого-нибудь и что-нибудь испортить. И бабки, сидевшие на лавках, шептались, мол, «ужо нарезался, мерзавец» или «эх, Людка-то бедная, почто ей такой лихоимец…».

Это была и не такая сила, как у Юры, брата Дрона когда он мог взять на плечо два мешка с пшеницей и, попыхивая папиросой, занести их на второй этаж амбара. У бабушки Вениамина тоже была другая сила. Она относилась ко всему спокойно и жестоко, как сухая земля. У дяди Олега своя сила… Вот только какая и откуда она взялась? Не находя ответов, задавался всеми этими недетскими вопросами Вениамин.

* * *

Мухи атаковали со всех сторон. Вениамин взмок, перед глазами летали черные круги. Он сидел в рытвине, которую проделал трактор во время вспахивания поля. Жарко, неудобно, острые стебли залезали через прорехи в штанах, больно кололи промежность. Зато здесь его никто не видел!

Вениамин почти закончил важное дело и был доволен работой. Получилось очень хорошо! Ладно получилось!

И вот он собрался с духом, крадучись вышел из укрытия и направился в сторону леса.

На самой опушке встретил Дрона. Тот сидел и отковыривал большую засохшую болячку, кусок запекшейся крови, иссиня-черную от зеленки, перемешавшейся за многие дни с кровью. Наконец Дрон оторвал последний краешек, и под болячкой показалось пятно розовой тонкой кожи, недавно наросшей. Дрон ухмыльнулся, взял пустой спичечный коробок, положил туда «блямбу» и потряс коробком перед носом Вениамина.

– Видишь, Веник! Если не принес, заставлю тебя это сожрать.

– Дрон… – не ожидая такого поворота, обмер Вениамин.

– Ну-ну, – погрозил коробком Дрон, и они пошли в глубь леса.

За одним из оврагов у ребят была тайная «землянка». Вениамин еще никогда здесь не был, только украдкой слышал. Место это особенное. Можно сказать, козырное. Огромный корявый дуб своими корнями образовывал крышу «землянки», а боковые стены получились от естественного уклона. Землянка была выкопана в овраге и заканчивалась узким земляным ходом, ведущим аж до самой середины поляны. Был и другой тайный ход. Еще более таинственный, чем прокопанный в земле: через дерево, через разлом внутри ствола дуба.

Рассказы ребят про эту землянку обычно полнились историями, что во время войны в ней скрывался раненый солдат. Но потом немцы его все-таки нашли и прямо здесь расстреляли. По другой версии, солдата не расстреляли, он смог уйти через тот самый тайный ход, через дуб, подать сигнал нашим самолетам, и они его спасли.

Истории эти всегда были разбавлены тем, что тот, кто нашел землянку первым, обнаружил в ней окровавленную военную форму, котелок и даже винтовку. Более мистическая версия гласила, что иногда, ночью, умерший здесь солдат оживает и убивает всех, кого повстречает.

Подтверждений никаких. Но ребятам так хотелось верить во все это, что любые находки в лесу, хоть как-то относящиеся к солдатской амуниции, будь то старая пряжка, пуговица или тем более заржавевшая от времени гильза, всегда относились к доказательствам историй о солдатской землянке.

Мальчишки спустились по свисающим со стороны оврага оголенным корням дерева, как по канатам, и Вениамин сразу увидел всех старших ребят. Тут был жестокий Максим с черной копной волос, а еще обваренный, с ужасными заплатками кожи, Рома, одутловатый Митя, хитроватый Егор и даже уже почти взрослый Денис.

– Ну? – спросил Денис, выступая за главного. – Принес?

– Не… – задрожал Вениамин, а сам с интересом оглядывал землянку, думая о том, что теперь-то он знает сюда дорогу и обязательно придет потом, чтобы все-все изучить.

– Че-го?! – набросился на него Дрон, одновременно кивнув Максиму.

Максим уверенным движением дал Вениамину под дых, запрокинул его, уложив спиной на землю. А потом толстыми мускулистыми коленями, сильно пахнущими едким потом, зажал ему голову. Дрон сел на живот Вениамина, полностью обездвижив. Вениамин пытался кричать, бить в воздухе ногами, но ничего не мог сделать. Дрон достал коробок, взял свою кровяную болячку, повертел ею перед всеми, как будто показывал неведомое насекомое, и начал запихивать Вениамину в рот.

Брызнули слезы, Вениамин пытался отплевываться, скулить, пищать. Но Дрон уверенно разжал ему зубы, как маленькому кутенку, и направил туда свою зеленовато-кровяную «доблесть». У деревенских ребят всякие увечья приравнивались к ранам, полученным в бою. Чем больше увечье – тем больше «доблесть».

– Вз..взу… Взя-ллллл… – застонал Вениамин за миг до того, как «доблесть» Дрона чуть было не оказалась у него во рту.

– Чегось? – издевательски наклонился над ним Дрон, на время убрав орудие пыток.

– Взя-зя-л… – Вениамин затрясся в рыданиях.

– А ну! – скомандовал Денис.

Максим разжал колени, Дрон встал с Вениамина. Тот трясущимися руками достал из-за пазухи сильно смятый бумажный кулек.

Денис вальяжно подошел. (Его походка напомнила Вениамину кобеля, который спускался к реке, чтобы отгрызть ему ноги.) Медленно взял кулек, деловито развернул, глянул, кивнул и тут же отвесил Вениамину сильный подзатыльник, тот чуть язык не прикусил.

– Помять же мог, сука! – пояснил Денис и плюнул по-блатному, тонкой струйкой через передние зубы.

Вениамин отбежал в глубь земляного хода, присел на корточки и негромко заплакал, через зажатые ладони украдкой наблюдая за тем, что будет происходить дальше. Пока весь его план почти полностью выполнялся. За исключением «орудия пыток». Он думал, его просто поколотят слегка. Но Дрон всегда изобретал нечто особенное. В прошлый раз заставил Вениамина намазаться коровьим навозом и пробежать в таком виде по деревне. Еще раньше приказал стоять на узком мостике из одной маленькой доски, а сам раскладывал внизу острые ветки.

Денис достал из кулька пачку «Примы», прикурил от одной спички и, сильно затянувшись, уселся на край землянки, устремив взгляд вниз, в крутой овраг, поросший кустарником.

Вениамин терпеливо ждал. «Вдруг ничего не получится, и все это выдумки? – размышлял он. Потом успокоил себя тем, что здорово одно то, что у него получилось всех обмануть. Все поддались на его план. – Это и есть сила! – неожиданно понял Вениамин. – Настоящая сила!» Он, правда, пока не был уверен, такая же эта сила, как у дяди Олега, или другая, но в том, что она точно настоящая, не сомневался.

Денис медленно задумчиво курил. Остальные, вытаращив глаза, смотрели на него. Кто-то пытался поймать улетающие струйки дыма от такой желанной «Примы», кто-то просто ждал, беззвучно шевеля губами.

Денис выкурил чуть больше половины, передал сигарету Дрону, второму по возрасту после него. Дрон обнажил острые передние резцы в самодовольной улыбке. Но первый раз так сильно затянулся, что чуть не подавился. «Вот щенок!» – явно было написано на лице у Дениса, однако вслух он ничего не сказал.

«Ну, давай же, давай!» – кажется, впервые в жизни по-своему молился Вениамин. Кажется, в первый раз он хотел чего-то настолько сильно, что вспомнил даже «страшного Бога», который обитал в избе бабушки, в закопченных донельзя иконах, да еще в ее отрывистой ругани: «Послал же мне Бог ублюдка».

Однако во второй раз Дрон тянул очень медленно, очень аккуратно. Хоть и день на дворе, а в землянке было достаточно темно, так что Вениамин мог разглядеть, как красный огонек неуклонно полз к заветной точке.

Дрон уже почти разжал губы, чтобы передать окурок дальше, по кругу, когда раздался сначала треск, потом шипение, а потом сильный всполох искр рванул у него изо рта. От неожиданности все побежали в разные стороны. Кто-то карабкался по корням прочь из землянки. Денис, сидевший на самом краю, от испуга свалился в овраг. Оттуда, вместе с треском переломанных кустов, неслась матершина.

Вениамин, увы, не смог полностью насладиться последствиями своих «трудов». Как только из «Примы» посыпались искры, мальчишка пополз по земляному ходу, выбрался через дырку на поляну и очнулся только в конце поля, когда в правой части груди появилась режущая боль. Но он не остановился, бежал дальше, не оборачивался, только где-то вдалеке, на окраине леса, так ему показалось, услышал душераздирающий крик Дрона. Никогда в своей жизни Вениамин не бегал так прытко и так долго.

* * *

– Пойми ты, Григорьевна, – говорил нетвердый мужской голос, – у тебя и так все сидевшие. Что сын твой, по глупости, конечно… что муж, ну тот… – гость то ли высморкался, то ли сплюнул.

По этому звуку Вениамин узнал отца Дрона и сразу почувствовал тяжелый запах пьяницы в соседней комнате.

– Андрюшка-то мой без глаза почти остался, на лице живого места нет… – папаша, кажется, захныкал. – Ох, горе-то, горе-то какое…

– Ты не барагозь, Володя, – сухо сказала бабушка. – Кто на Веника показал, а?

Вениамин почувствовал, как ноги похолодели, а живот, наоборот, стал горячим.

– Да как же кто?! – распалялся дядя Володя. – Все, все показали! Денис, Максим этот, ну ты знаешь… Загрябский, что ли, отец у него гнида жидовская. Ну это ладно. Митька, сосунок, да Ромка с Егоркой.

– Ромка, Егорка! Им сколько лет твоим Ромкам, Егоркам?

Вениамин еще больше надвинул ватное, порванное в нескольких местах одеяло. Оно сейчас было для него единственным укрытием.

– Какая разница, сколько лет, раз все на твоего показали?! Мол, он патрон принес да в лицо Андрюшке-то и сунул. А теперь мальчик мой в райцентре, в гнойном, без глаза… ой, господи, господи… – и дядя Володя опять запричитал, одновременно искренне и наигранно, как умеют только настоящие бывалые алкоголики. – Один на киче, другой без глаза. И почто горе-то мне такое?..

– Может, и старшого на кичу Веник определил? Вот научился слова первые говорить, сразу оперу и настучал, что так, мол, и так, а?

– Зачем ты так, Григорьевна? Я говорю, если сейчас его не поправить, так не той дорогой пойдет, как…

– А ты той дорогой идешь, Володя? Той?

– А что?

– Да то!

– То, то… я, бля, между прочим, чуть в «летные» не пошел когда-то.

– Чуть! Все у тебя «чуть». В общем, смотри у меня, – и бабушка зашуршала за стенкой буфета.

Вениамин знал, что там она прячет водку. Не мутный самогон, а настоящую магазинную водку, которой всегда находилось применение. Хоть с почты кто приходил, надо было «подмазать», хоть дрова привозили, по стакану наливала, чтоб поменьше гнилушек отсыпали, хоть колхозным для табеля…

– На, поправься! И отсель!

– Григорьевна… – и Вениамин услышал, как дядя Володя, стуча зубами о стакан, опрокидывает в себя содержимое.

– Знаю, что Григорьевна. Уже шестьдесят лет скоро как Григорьевна.

– Ты… это… это…

– Иди давай! – строго скомандовала бабушка.

– А может, это? Еще?

– Еще чего! Хватит, и так потчевала ни за что.

– Ладно, ладно… – закряхтел папаша Дрона и пошел к выходу.

Хлопнула дверь, и Вениамин что было силы закрыл глаза, натянув на лицо одеяло.

– Знаю, не спишь, – бабушкин голос прозвучал над самым ухом. – Бить не буду, не боись. Не потому, что пожалела, этого от меня не дождешься. Если побью, все поймут, что виноватым тебя считаю. Хотя ты и виноват.

Вениамин что-то пытался возразить, выглядывая из-под краешка одеяла. Но бабушка, как обычно, сухо отрезала:

– Достаточно вранья твоего отца и деда окаянного.

Потом быстро перекрестилась, даже не на икону, а куда-то в пустоту дверного проема, и вышла из избы.

Глава 3. Богдан

<Россия, 1990-е годы>

Завезла меня электричка черт-те куда, вышел на полустанке. Хорошо! Чего-то настоящее вокруг, что ли. Лес и рельсы в обе стороны. Прям как в Федосеево, куда мамка возила на съемную дачу, пока ей это не надоело, как и я сам. C платформы кое-как соскочил и нырнул в высокую траву, почти с меня ростом. Кайф! Запах, блин! Какой запах елы-палы, листья-шпалы! Дурман охренительный!

В Афгане так лесной травы не хватало, среди этого поганого песка и камней. Если бы сказали нам, что похоронят в высокой зеленой настоящей траве, мы, может, и согласились сразу в консервы превратиться29. Уж лучше так, чем дрочево в песках. Один хрен, почти все умерли.

От платформы тропинка петляла в лес, может, к деревне какой. Ну я и пошел, хули делать-то. В лесу хорошо, влажно, тепло. Какие-то звуки повсюду, то ветка сломается, то какой зверек зашебуршится. Но звуки неопасные. Сразу чуешь, все в поряде вокруг, без палева. В Афгане не так. Там каждый лишний звук смерть означает.

Помню один долгий бросок на зачистку, местами по плоскости шли, кое-где через горы. В общем, обычный замес. Того и гляди, душманы30 вылезут и всех порешат. А тут еще долго так, что никто уже не выдерживает. Майор наш все карту слюнявит. Какую-то «точку» ищет. Даже вслух бакланит: «Ща, ребя, до точки дотянем». Потом снова по планшету елозит и опять свое: «Ща, ребя». До какой такой точки, хер кто догоняет!

Даже последнему салаге видно, что сам майор не понимает ничего. Днем солнце слепит, вечером сырость и холод до костей. В общем, у него на третий день уже все меридианы с биссектрисами (или как их там?) перемешались. Ориентирование на местности не происходит. И вот такой косепор конкретный, что все понимают одно: вообще никто не знает, куда и как мы идем. Паника, короче. Конкретная повсеместная паника. Все враз начали на каждый звук гоношиться. Камень со сколы соскочит – за калаши хватаются. Куст хрустнет – все как по команде приседают. В общем, не выдержал тогда один. Только после учебки. Наш прапор на какую-то ветку наступил, а он как заорет: «Ааааа-а-а-а-а» – и в куска, прапора то есть, в упор, полрожка разрядил. Стоит, рожа безумная, сам не понимает, что сделал.

Ну и началось. Чуть друг друга все не порешили. А чего еще? Не знаем ни куда идем, ни зачем, ни для чего. А вокруг каждая падла пригномить хочет, что камни эти, что змеи, что даже кусты с колючками. Вот такой загон. Сергуша тогда объяснял про коллективный синдром, вроде так он его называл. Короче, я ни черта не понял, сам то и дело за калаш да за лимонки хватался.

А тут, в лесу этом, все совсем по-другому. Все такое нормальное, жизненное. Что, кажись, под каждым кустом можно придавить, а потом очухаться, живым проснуться. Никакого коллективного синдрома, стопудняк.

Так я и сделал. Дошел до поляны и лег под куст. Харэ уже бежать. Трава, земля, елка, запах такой сырости… грибной. Даже грибы растут. Чего еще надо? Пузырь целый, лежи – не хочу, хоть листьями занюхивай, хоть землей, которая грибами пахнет.

Еще сейчас вспомнил, как прилетели на аэродром после дембеля. Потом «собака» до Воронежа через Павелецкий, дальше на попутке до деревни. Как-то по-другому себе дембель представляешь. Вот входишь в деревню родную. А там все смотрят… не знаю как… как на зверя какого. Может, и правда после войны чего-то навсегда меняется? Сторонятся тебя люди, в натуре. Хотя и говорят, мол, «герой, молодец», но все равно, сука, сторонятся. Ну и хер с ними.

Еще про дембель. Когда на вокзале в Москве вышел, бабка на перроне мне сто грамм из-под полы налила и пирожок с грибами на закусь выдала. Выпил, закусил, посмотрел на часы вокзальные и не понял, как вообще я здесь очутился и куда эти стрелки идут. Как будто только сейчас дошло, что с войны вернулся. Только я это или не я? А если не я, то кто?!

– У меня бабла нет больше, бабуль, – говорю я ей, а она еще стакан протягивает.

– На, держи так.

– Это за чё, мать?

– За то, что живым вернулся.

– А тебе чё?

– Мне ничего. А тебе еще всю жизнь воевать.

Тогда не понял я слов этих. Теперь вот начинаю догонять. Как вернулся, так все и воюю. Да, если воевать начал, никуда от этого не деться. Раньше меня шурави31 называли, а теперь – братва. Какая разница, в натуре?

Допил водяру, закусил каким-то листом подорожника, в животе от этой японской дряни уже круговерть начиналась. А может, два пузыря не просто так наливала? «А тебе еще всю жизнь воевать…» – вспомнил даже глаза бабули, как с картинки, немного того даже, безумные, но добрые. Много же она народу за свой век повидала, раз на бане, вокзале, пирожками торгует.

Воевать так воевать… устроился на земле, чтобы, ежели чё, можно волыну хватануть по-быстрому. И сразу, по ходу, уснул. Но очухался быстро. Наверное, и пяти минут не прошло. Башка не гудела, во рту как-то нормально, даже живот прошел.

На поляне костер горел. Как нарисованный. Откуда?! Но это-то еще ладно… только вот… во время пьянки-хуянки… перед костром сидел Сергуша. Не изменился вообще. В той же «березе»32 и адиках. Нормально я накирялся! До белой горячки. Война мне снилась часто и Сергуша. Вот только здесь не сон это был. Или сон?

Проверил «глок»33. На месте. Уже хорошо. Холодный, шершавый на щечках. Не, значит, не сон.

– Чего за волыну хватаешься, Бэдэ? – голос у Сергуши такой веселый.

– Сергуш, ты?

– Ну. А ты кого хотел?

– Блин, где мы? Чего происходит? Ты чего это?..

– Где, где. Все там же, Бэдэ.

– Там же… Как там же?! В Афгане?! Не, – я огляделся, – это никакой не Афган. Это поляна в Подмосковье.