Путь Сумеречницы

Хмельно и раздольно.

И только вечные жалобы Йордена мешали. То холодно, то жарко, то под низкими ветками пригибаться приходится, то болотом воняет и конь на кочках спотыкается, то спать по ночам невмоготу из-за волчьего воя на опушке. А виноват, конечно, Микаш. Хотя дорогу и не он выбирал, просто ехал в сопровождении.

Резерв постепенно восстанавливался: вернулись легкость в движениях и острота зрения, тело полнилось живительными соками. Былые тревоги казались несуразными – излечился ведь! В одной книжке писалось про рискованный способ увеличить мощность дара: всегда работать на пределе возможностей, доходить до опасной грани, раздвигать горизонты. Может, попробовать снова? Стать истинно великим?

Микаш усмехнулся своему тщеславию. Если бы эти способности были кому-то нужны! А так… уйдет он после этой поездки, оставит коня и меч. Хотя без них уже как без рук и без ног – считай, калека. Что он умеет, кроме как демонов по долам и весям гонять? Да и всю жизнь за него решали другие: мать, потом лорд Тедеску. Микаш бы прибился к селу победнее, вспомнил ремесло пахаря, да только люди его дар не хуже демонов чуяли и сторонились.

Восемь лет назад Микаш узнал, что нет ему места среди людей.

Стоял такой же весенний день.

1518 г. от заселения Мунгарда.

Село Остенки, Заречье, Веломовия

Пахло грозой.

Он шел с поля, где корчевал пни вместе с мужиками. Свой участок Микаш очистил давно, но соседский мальчишка сильно повредил спину, и его отец, Грацек, попросил подсобить, чтобы управиться засветло. Такое от него исходило отчаяние, что Микаш не смог отказать. Теперь возвращался в ночи, потный и чумазый, как маленький демон-трубочист.

Поясница ныла, ноги не сгибались, в голове шумело от усталости, а ведь он хотел еще ночью табун пасти. Коневоды всегда хорошо платили: сеном, овсом, даже овечьей шерстью. Мать ткала из нее пряжу и продавала, чтобы хоть как-то сводить концы с концами. Заругает!

На лицо упала крупная капля.

У самого края села показалась маленькая покосившаяся мазанка с худой соломенной крышей. На крыльце стояло корыто с дождевой водой. Микаш умылся и виновато заглянул в дом. Внутри в ожидании грозы повсюду стояли горшки и миски.

– Где тебя демоны носили?

Мать помешивала кипевший в котле на печи суп. Она была крупной и костистой, как Микаш, а ее густые и темные волосы, подернутые сединой, были заплетены в толстенную косу. Глаза были зелеными, как глубокие омуты, – не заметишь, как утонешь. В селе говорили, что в молодости она слыла первой красавицей, статной и яркой. Вот только тяжкий труд и невзгоды состарили ее раньше времени. Но она никогда не жаловалась и злой не была вовсе. Просто, когда сын задерживался, ей казалось, что он не вернется. Как бы Микаш ни уверял ее, что никуда бежать не собирается, ее страх изжить не удавалось.

Он вошел в дом и остановился возле матери.

– Грацек попросил помочь.

– Ага, а Грацек-то когда нам помогал? Хоть кто-нибудь из них помогал, а, дубина ты стоеросовая?

Микаш понурился. Все их чурались: то ли из-за сестры, то ли из-за его затаенной странности.

– У тебя и тут дел невпроворот. – Мать плеснула суп в миску и вручила Микашу. – Не оправдывайся мне тут! Иди вон сестрицу покорми.

Агнежка сидела на лавке за столом у окна и раскачивалась взад-вперед. Толстые темные косы растрепались, волосы взмокли от пота и курчавились на лбу. Зеленые, слегка раскосые глаза смотрели в никуда. Пухлые губы шевелились в едва слышном бормотании. Всхлипы то и дело вторили ветру на улице. Перед ненастьем ей всегда становилось хуже.

Она была красивейшей из всех, кого он видел. Простое открытое лицо, огромные глаза, доверчивые и искренние, добрая улыбка. Агнежка никогда не злословила. Была чище и лучше всех. Хотя остальные считали ее страшилищем. Даже мать.

Кап-кап-кап – заколотило в крышу.

Кап-кап-кап – в подставленные миски.

Громыхнуло. Отсветы молний пробивались сквозь тусклое окно.

Агнежка затряслась, отчего лавка стала подпрыгивать.

Микаш поставил на стол миску и присел рядом. Положил ладони на голову сестры, посылая волны тягучей безмятежности. Сколько себя помнил, он умел это – чувствовать чужие эмоции, подслушивать мысли, успокаивать драчунов или заставлять людей отвести глаза. Это было столь же естественно, как дышать. Иногда, неосторожным взглядом или жестом, он выдавал, что знает чужие мысли, чего люди пугались. Ему бы хотелось стереть это из их памяти, как мать состирывала пятна с его рубах.

Агнежка медленно расслабилась, задышала глубоко. Взгляд ее сделался более осмысленным.

– Мика, – измученно произнесла она с улыбкой. – Мой Мика прийти.

– Пришел! А сейчас будем есть. – Он зачерпнул полную ложку супа и, немного остудив, поднес ко рту сестры. Но Агнежка замотала головой. – Давай, Одуванчик, ложку за меня, чтобы я был сильным, много работал, и мы пережили зиму.

Она сдалась и открыла рот.

– Ложку за маму, чтобы она не хворала и заботилась о нас. Ложку за тебя, Одуванчик, чтобы ты поправилась, и к тебе посватался самый богатый парень на селе!

– Мика! – хихикнула она.

Он рассмеялся вместе с ней.

– Микаш! Хватит нести вздор! – оборвала их мать. – Поторапливайся. У тебя еще куча работы. Никто ее за тебя не сделает.

– Успею, разве я когда-нибудь не успевал? – отмахнулся он и повернулся к сестре. – Ам, чтобы лихо белоглазое наш дом всегда стороной обходило.

Микаш еще долго корил себя за эти слова, ведь в дверь тут же постучали. Он знал, что это была не ветка. Сердце ухнуло в пятки.

Стук повторился.

– За печь, живо! – велела мать, вытирая руки о передник.

Микаш нехотя оставил Агнежку и спрятался.

Мать открыла дверь, впуская на порог бурю. Гремел гром, завывал ветер, капала вода с потолка. Среди всех этих звуков отчетливо слышалось, как стучала клюка о земляной пол.

– Зачем пожаловали, госпожа? – мать говорила ласково и мягко, будто обращалась к высокородному.

– Искала приют в бурю. Нельзя? – проворчал старческий голос.

– Да ну что вы! Мы так бедны. Боюсь, наше гостеприимство покажется вам очень скудным.

– Я неприхотлива.

Снова раздался стук клюки и ковыляющие шаги.

Любопытство пересилило, и Микаш выглянул из укрытия. На лавку рядом с Агнежкой опустилась древняя старуха в сером балахоне, полноватая и сгорбленная. Мать налила еще одну тарелку супа и поставила перед ней вместе с последними ломтями хлеба.

– Вы уж простите, у нас больше ничего нет.

– Ай, врешь! – укорила ее старуха.

– Мика-мика-мика, – забормотала сестра и снова принялась раскачиваться.

– Хворая она у тебя? – Старуха взяла Агнежку за подбородок и повернула ее голову к себе. – Не любишь ее, да? Обуза? Так и она тебя не пожалеет, когда время придет.

Старуха разразилась лающим хохотом.

Микаш стиснул кулаки. Да как она посмела!

Будто услышав его мысли, старуха обернулась. Когда он увидел ее белые глаза, ему пришлось напомнить себе, как дышать.

Вельва-горевестница!

– А ну-ка, иди сюда! – позвала его старуха. – Иди, не бойся. Хуже будет, если не выйдешь.

Так про горевестниц и говорили: ослушаешься их – вовек бед не оберешься.

Микаш показался на свет.

Старуха обратилась к матери:

– Тоже твой мальчонка? От кого прижила, глупая?

– От мужа, – на пределе терпения ответила мать.

– Угу, от твоего пьяницы-мужа только такие убогие, как она, – старуха кивнула на заходившуюся в припадке Агнежку, – могли родиться. А мальчик-то совсем не в вашу породу, смекаешь?

– Мой он, мой! Я его выносила и вырастила! Моя кровь! Никому не отдам.

– Нет, не твой. Не можешь ты его как ломовую скотину использовать. У него великая судьба. Это она привела меня на ваш порог.

– Хоть великая, хоть малая – не отдам!

Микаш взял за руку разволновавшуюся до красноты мать.

– Я никуда отсюда не уйду. Уходите вы! – сказал он, без страха глядя в белые глаза горевестницы.

– Ишь какой своевольный! Как зов предназначения услышишь, так сам побежишь. А не услышать не сможешь: это твоя суть. Слышишь и ты, глупая? – Горевестница повернулась к матери, и ее голос сделался зловеще-таинственным, похожим на шум бури за окном. – Он отмечен грозным духом возмездия и должен учиться у короля Сумеречников. Его поведет Искатель, отмеченный мятежным духом перемен – Северной звездой. Но как только звезда погаснет, Мрак совьет гнездо в его душе. Станет твой сын проклятьем для людского рода, Разрушителем – демоном лютым, самым страшным из всех. Загорится степь под его ногами, прольются небеса людской кровью, проложит он путь по мертвой плоти к Небесному Престолу и возведет на него дух неправедный.

Агнежка верещала долго и пронзительно, точно птица. Мать кусала губы. Исходившая от нее завеса страха загустела до вязкой болотной жижи. Мысли скакали тревожной чехардой.

– Забирайте, – тихо произнесла она и понурила голову, пряча от сына глаза.

– Мама! – Микаш вздрогнул. – Нет, нет, я не стану таким. Клянусь, я буду хорошим. Буду слушаться во всем и всегда, буду работать больше, я…

– Не сопротивляйся, мальчик, ты ведь и сам знаешь про демона внутри. Даже сейчас его чувствуешь, – усмехнулась горевестница.

Микаш всю свою жизнь чувствовал его. Иногда он скребся о ребра когтями, и тогда хотелось схватить топор и разнести все кругом. Только бы односельчане поняли, что сестрица не плохая, а другая. Что мама не засохший цветок, а сильная, достойная уважения женщина. Что он вовсе не злой и никогда не хотел им быть…

– Уходи, – сказала мать со смертельным спокойствием. – Ты мне больше не сын.

Горевестница протянула костлявую ладонь.

«Забудьте! Забудьте об этом!» – взмолился Микаш так отчаянно, что голову схватил спазм, а из носа ручьем хлынула кровь.

Они забыли.

Агнежка замерла, прижав подбородок к груди. Горевестница прикрыла глаза. Мать перестала бояться и добродушно улыбнулась.

– Убирайтесь! – велел Микаш белоглазой старухе, вытирая рукавом кровь. – И никогда не возвращайтесь!

Вельва поковыляла к двери и, не оглядываясь, вышла в бурю.

Мать мотнула головой, прогоняя дурман.

– Ты закончил? – Она собрала миски, сполоснула их в ведре и налила еще супа. – Теперь ешь сам.

От миски поднимался пар, а посреди варева плавал небольшой кусок баранины – маленькое чудо для их бедного семейства.

– Мама! – удивленно воскликнул Микаш.

– Жуй! И не смей с сестрицей делиться. Это только для тебя, – строго наказала она, а потом не выдержала и ласково потрепала его по волосам.

Агнежка очнулась и придвинулась ближе, опустив голову ему на плечо. Ему так хорошо стало, так тепло от их любви, что страх мигом забылся.

Они не вспомнят.

Никогда.

1526 г. от заселения Мунгарда.

Белоземье, Веломовия

Микаша душили сожаления. Если бы он ушел с горевестницей, может быть, спас семью. А так остался один… ни Сумеречник, ни простолюдин. Что-то среднее, без судьбы и смысла.

До белоземского замка оставалось несколько дней пути, когда свадебный кортеж встретил людей лорда Веломри. Их выслали для сопровождения гостей по дремучим лесам. Пышная днёвка случилась неподалеку от узкой, но быстротечной реки. Зареченцы и белоземцы ели, пили, братались, шутили и горланили застольные песни. Микаш так умаялся за всем следить, что пропустил, когда Йорден ухватил служанку из свиты лорда Веломри и, пьяно улыбаясь, потащил в палатку.

Микаш нагнал их у самого входа и перегородил путь.

– Не стоит. Вас невеста ждет.

– Тебе-то какое дело? Не твоя же, – огрызнулся Йорден.

– Ваш отец велел приглядеть, чтобы вы не ославились тут, – Микаш уже вдоволь понаблюдал за белоземцами. От зареченцев они отличались как день от ночи. Тихие и спокойные внешне, с плавной речью, они не выказывали лишних эмоций, а внутри горели, словно печи, вспыхивая то гневом, то страхом, то раздражением. Прав был лорд Тедеску: унижения они не простят и помнить будут долго.

– Отца здесь нет. И ты поди прочь. Найди себе девку, а то так и проходишь всю жизнь девственником. Слышишь, дорогая? – обратился Йорден к служанке. – Он ни разу с женщиной не был!

Да, не был. Не хотел. Вовсе их не замечал. Тренировки, книги, охота на демонов – больше ему ничего и не надо. А с девицами была одна морока.

Йорден швырнул в Микаша медальон с портретом невесты.

– Полюбуйся на бледную мышь, раз никого лучше сыскать не можешь.

– Как знаете, – прошептал Микаш, сжимая медальон в ладонях.

Внутри заскребся демон, болью запульсировала жилка на виске. Он словно наяву слышал леденящий душу скрежет. Это помогало во время битв, когда силы были на исходе, – пробуждало кровавую ярость, превращало в неистовый стальной вихрь. Именно за эту несокрушимость и приглянулся Микаш лорду Тедеску. Но иногда, как сейчас, ярость становилась столь нестерпимой, что хотелось выпустить демона на волю и всех уничтожить. Тех, кто издевался, смеялся и плевал в его сторону. Пока его самого не заколют, как демона. Совсем как в том сне.

Нет, он не станет чудовищем! Ради памяти матери и Агнежки.

Микаш отошел к реке, подальше от костров и пьяных речей. Журчание воды успокаивало, а мошкара еще не проснулась, чтобы докучать злобными укусами. Он укутался в плащ поплотнее и открыл медальон. Ему было любопытно, чем Йордену так не понравилась невеста. Заячья губа у нее, что ли, или глаза косые?

От портрета веяло колдовским дурманом. В золотистой дымке заходящего солнца работа неизвестного художника выглядела настолько изумительно, что он в одночасье забыл все горести. Даже демон внутри унялся, наслаждаясь созерцанием чуда.

Микаш умел различать красоту потаенную, которую столь редко замечали другие, и красоту внешнюю, на которую были падки его одногодки. В портрете соединились обе. На его сестру белоземская принцесса походила разве что печальным взглядом дивных прозрачно-голубых глаз. Живых, будто в самую душу смотрящих. Лицо ее было нежное, точеное, полное трогательной хрупкости, – она словно сияла изнутри. Каждую черточку можно изучать часами и восхищаться совершенством.

Интересно, а какая она в жизни?

Глава 4

Украденный танец

1526 г. от заселения Мунгарда.

Веломовия, Белоземье

незапамятные времена Ильзар был построен Лиздейком Дальновидным, предком рода Веломри. Он был одним из первых Сумеречников и всю свою жизнь воевал с демонами, снискав великую славу.

Во время одного из походов он заночевал под холмом, на вершине которого рос могучий дуб. Неожиданно началась гроза, и в дерево ударила молния, расколов его пополам. Лиздейк счел это знамением и поставил на холме дозорную башню, которую его потомки постепенно перестроили в грандиозный белый замок. Так гласило предание, а как было на самом деле, никто не знал.

С каждым поколением род Веломри становился все влиятельнее и богаче, продолжая следовать заветам Лиздейка и бороться с демонами вместе с другими Сумеречниками. Ныне главой рода являлся лорд Артас Веломри, отец Лайсве. Ей приходилось очень стараться, чтобы не посрамить его честь, – особенно во время помолвки, после которой она навсегда покинет Ильзар и примкнет к роду жениха. Хотя ей не хотелось никуда уезжать вовсе!

Замок гудел, готовясь к приему гостей. Рачительный кастелян Матейас, строгий, иссушенный временем и хлопотами, не давал слугам и выписанным из города мастеровым ни минуты покоя. Из буфетов доставался лучший фарфор, чистилось столовое серебро и натирались мелом тарелки. В распахнутые настежь окна врывался ветер, прогоняя затхлость. Выгребалась пыль и грязь из всех углов. До блеска драились полы. Подновлялась штукатурка, лепнина и мозаика на фронтонах. Садовники убирали парк перед замком и высаживали в вазоны, стоявшие вдоль парадного входа, цветы из оранжереи. Дерзкие алые гвоздики, скромные желтые хризантемы, девственно-белые лилии и пышные кремовые розы – они символизировали любовь, чистоту и супружескую верность. Лучшие повара со всего Белоземья готовили изысканные яства. Все, только чтобы впечатлить дорогого гостя.

Лайсве не смыкала глаз вот уже несколько ночей; она осунулась, побледнела. Скоро начнет греметь костями по перилам, как родовое привидение, про которое любит сказывать нянюшка.

Но сперва до отъезда нужно закончить подарок отцу.

Черная ткань отыскалась в одном из старых сундуков на чердаке. Лайсве вырезала нетронутые молью лоскуты и принялась за работу. Узор из сна никак не получался: пальцы не слушались и шили криво. Ей пришлось выбросить с дюжину лоскутов, прежде чем стало выходить нечто похожее. Она была в самом начале пути, когда, громыхая по брусчатой дороге, к замку подъехало с десяток украшенных белыми лентами и полевыми первоцветами экипажей – пожаловал жених со свитой. Как раз вовремя, и все же слишком рано.

Три часа тяжелые волосы Лайсве укладывали в высокую прическу со спускающимися с висков прядями. Голова болела от возложенного на нее веса. Сама Лайсве предпочитала косы – они не тянули кожу, не давили, не мешали. Но сегодня ее никто не спрашивал: долго напомаживали и румянили, пытаясь придать бледному лицу хоть какой-то цвет.

Оставшись одна, Лайсве вынула из сундука с приданым мамино свадебное платье – простое, из беленого льна, из тех, что переходят в роду по наследству, чтобы по дороге в дом мужа невесту защищали духи предков. Пришлось немного ушить его в груди и бедрах, чтобы оно село на ее щуплую фигурку. Лайсве выглядела в нем трогательной, хрупкой и даже немного женственной.

– Ты не пойдешь встречать жениха в этом тряпье. Нас засмеют. – Отец, заглянув в гардеробную, нахмурил кустистые брови. – Бежка сейчас принесет новое. Портной только прислал. В нем ты будешь блистать.

– Не хочу блистать. Я хочу, чтобы меня сопровождали духи предков! – Лайсве топнула ногой, стремясь показать решимость.

– Не капризничай. Постарайся быть на высоте, и ничья помощь тебе не понадобится, – он обнял Лайсве за плечи. Колкие усы защекотали ее лоб.

Отец отстранился, пропуская вперед смуглую камеристку с новым платьем в руках. Бежка ездила встречать гостей с кортежем. Лайсве надеялась, что ей подыщут другую служанку, но эта оказалась слишком шустрой и ушлой.

И как только везде успевала?

Отец ушел, а так хотелось задержать его подольше. Лайсве ведь скоро уедет и будет очень-очень скучать по нему.

– Давайте, госпожа, поднимем ручки, – снисходительно попросила Бежка, помогая одеться. И улыбнулась так… словно это она была дочерью лорда. Все прекрасно знали, куда она метила: соблазнила Вейаса и решила, что стала хозяйкой. Но нет, вышлют ее из замка и вспоминать не будут. – Ай, хорошо! – восхитилась она.

Кому как. Даже столь легкое нижнее платье из тафты нежного кремового цвета с широкой юбкой-колоколом словно прибивало к полу. Поверх него – распашное из золотой парчи, расшитое розами и украшенное лентами и кружевом по подолу, вдоль выреза и на рукавах. Лайсве едва ли не сгибалась под его тяжестью и казалась раза в два больше, чем была на самом деле. Зачем отец сделал из нее цветочек в золотой петлице? Будь ее воля, она бы все-все устроила иначе – романтично и нежно, только для себя и жениха, а не для разряженных в пух и прах гостей.

– Будет у нас красавица жениху на загляденье, – приговаривала Бежка, разглаживая складки на юбке.

Грубый толчок в спину выбил из груди Лайсве весь воздух. Корсет затянулся так туго, что не получалось даже вздохнуть.

– О боги, ну зачем? – взмолилась она, чуть не упав в обморок. – Почему такой глубокий вырез? Неприлично же! – и попыталась подтянуть лиф повыше, но ничего не вышло.

– Все прилично, что не безобразно, – Бежка хитро прищурила темные, как у ведьмы, глаза.

Ух, дерзкая! Но ругаться Лайсве не хотелось. Не перед помолвкой.

– В Кайнавасе все модницы так ходят. Поверьте, лорд Веломри не купил бы ничего неприличного.

– Модницы в Кайнавасе, видимо, не едят, – с трудом пробормотала Лайсве. – И не дышат.

Бежка смилостивилась и ослабила шнуровку.

– Красота требует жертв. Чем сильнее вы понравитесь жениху, тем легче будет с ним сойтись.

Служанка набрала пригоршню лоскутов и набила ими лиф, чтобы придать скромным формам Лайсве более пышный вид. Как глупо! Жена должна нравиться мужу просто потому, что она тебе суждена – самый близкий и дорогой человек, вторая половина, без которой ни один мужчина счастлив не будет.

– Теперь точно понравитесь. – Бежка склонила голову набок, разглядывая результаты своей работы.

– Госпожа, гости ждут! – донесся из коридора голос лакея.

Решительно вздернув голову, Лайсве направилась к двери.

– Погодите! Ожерелье забыли. – Бежка всплеснула руками и бросилась к туалетному столику, на котором лежал футляр с тремя нитками крупного жемчуга. Должно быть, отцу пришлось выложить за него круглую сумму. – Главное, улыбайтесь. – Она надела ожерелье на шею Лайсве, сверкнула улыбкой, показывая пример, и открыла дверь.

Да как тут улыбаться, когда думаешь лишь о том, как бы не наступить на подол и не упасть? Ничего, ради отца, ради Вейаса, ради чести рода можно денек потерпеть. Выше голову, плечи расправить и представить, что она – королева!

В коридоре ее встретил отец.

– Мне нужно в святилище, – упрямо заявила Лайсве. – Хочу попросить удачи и поддержки.

– Зачем? Оно для того не предназначено. – Отец снова нахмурился. В уголках его ясных голубых глаз уже прорезались первые морщины. Лайсве хотелось разгладить их пальцами, как складки на ее платье.

– У нас другого нет, – настояла она.

– Ладно, только быстро.

Нянюшка рассказывала, что существуют мужские божества и женские. Те, что оберегают дом от несчастий, и те, что помогают в замужестве и защищают детей от лиха. Только в домашнем святилище Ильзара им не молились.

Лайсве едва поспевала за широким шагом отца. Оказавшись в темной галерее, он приподнял край голубого знамени и нащупал рычаг. Часть стены отъехала в сторону и открыла узкий проход. Запалив факел, они спустились по винтовой лестнице в подземелье, где располагалось сердце замка – источник родовой силы, благодаря которой внутри этих стен Веломри были неуязвимы. Посторонние сюда не допускались.

Сразу после рождения отец принес Лайсве с братом в святилище, возложил на алтарь и пустил кровь, дав камню напитаться ею и признать новых членов рода. Спустя восемь лет близнецы снова явились сюда – для первого посвящения. Отец намазал им виски миртовым маслом, поставил на колени и запер на всю ночь, велев читать вслух выбитые на стенах, полу и потолке надписи. Вейаса сморило к полуночи, а Лайсве продолжала проговаривать имена предков, истории об их подвигах и воззвания к Первостихиям. Только молитв нигде не было, ни имени, ни даже изображения божества, чьим домом служило это святилище.

Откровение пришло ей с рассветом. Заскрипели шестеренки древнего механизма, что-то затрещало в вышине, и на потолке открылся люк, позволяя увидеть небо. Тусклый зеленоватый налет сумерек растворялся в огненных всполохах восходящего солнца. Небо светлело, отдалялось, становилось пронзительно-синим.

На крыше застрекотала вертушка. Угодивший в ловушку ветер гремел, спускаясь по трубе, и вырвался белесым туманом из отверстий у алтаря. Вот он, покровитель Веломри, незримый и безымянный – Ветер. Тот, что дует с запада и приносит семена бурь и ураганов. Имя ему – свободный полет, и нет для него молитвы иной, чем растворение в воздушных потоках, вознесение над суетой и созерцание гармонии жизни, что струится по жилам мироздания.

Когда отец вернулся на следующее утро, Лайсве рассказала о своем откровении. Он рассмеялся, решив, что она снова выдумывает небылицы. Поделиться мыслями и чувствами она могла лишь с Ветром, когда тайком пробиралась на самую высокую башню в замке, залезала на ветхую крышу и наслаждалась пьянящим ощущением свободы. У нее словно вырастали крылья, и она неслась по небесным просторам, то камнем падая к земле, то поднимаясь выше облаков. Самые чудесные моменты в ее жизни.

Однажды, когда отец собрался в очередной поход против демонов, Лайсве заметила, что он направляется к святилищу, и упросила взять с собой. Отец согласился, только когда она пообещала, что пробудет там до рассвета молча и не двигаясь, чтобы не мешать. Открыв люк в потолке и запалив на алтаре свечу, отец опустился на колени, чуть подался вперед, склонил голову на грудь и поднял правую руку, сложив три пальца вместе. Устав наблюдать, Лайсве в точности повторила его позу и закрыла глаза.

Мысли копошились, точно мыши в соломе: толкались, перебивали, мешали услышать и понять что-то важное. Ей хотелось выкинуть их, как ненужный хлам, но они продолжали лезть в голову. Лайсве сосредоточилась на дыхании, на ритмичном стуке сердца, пытаясь очиститься. Когда зудящее желание пошевелиться уже почти превозмогло терпение, она услышала это. Ни с чем не сравнимую песнь Ветра, через которую с ней будто говорил сам бог. Лайсве не понимала его речей, но была очарована умиротворяющей мелодией и теплым, обволакивающим все естество светом. Застыла в этом удивительном состоянии, пока отец не тронул ее за плечо. Открыв глаза, Лайсве почувствовала себя как никогда бодрой и счастливой. Свеча на алтаре давно догорела, а через люк сочились ласковые солнечные лучи. Пришло время уходить.