Ярослава. Ворожея

Костры ставились еженощно. Гудели охоронные барабаны, со старыми голосами смешанные. Жглась плоть животных степных. Бахсы склонялись к дыму так низко, что он опалял им лицо, и к запаху паленой плоти примешивался другой – жженого волоса.

Бахсы молчали. Уходили в высокий шатер, что стоял неподалеку от ханова, а уж туда не пускали никого. А на это время тишина накрывала лагерь. Говорить боялись, потому как верили: вот сейчас к великим провидцам по подземной дороге взойдет старый бог, чтобы сказать слово святое, и если помешать…

Мешать не могли. И поутру бахсы собирались у самого Аслана, чтобы сказать неизменное: старый бог не велит идти дальше. Слово наказное шлет. Да говорит, что уж уготовил место в Шатре Подземном тем, кто ослушается.

Тогда Хан сникал. На минуту и час, ненадолго. А потом снова вспоминал о сыне. Неукротимый гнев застилал ему взор, и войско снова снималось с места.

И лишь в последнюю ночь старый бог не пришел на зов – когда ветви сосен могучих закрыли воинам звездное небо, отчего и поняли степняки: Лесные Земли приняли их.

Аслан был нетерпелив. Стремился скорее достигнуть Белого Города, где войной его желал встретить сын наследный, единственный. И, быть может, та нетерпеливость и сыграла со старым лисом злую шутку. Да только и урок дала ценный.

А сталось все так.

На седьмые сутки ото дня, когда Степь осталась позади, а лесной массив прочно сомкнулся кругом степняков, решили ставить лагерь. Да и понятно: лес кругом, до ближайшего села далеко. И вряд ли Элбарс-Тигр, наместник Белограда да первый сын Хана, станет встречать их так далеко от дома. Значит, можно в последний раз передохнуть.

Шатры ставили скоро. Костры палили. И мясо соленое горело на углях, позволяя степным войскам согреться.

С чего все началось, уж и не помнил никто.

Да только по лагерю раздался вой. Волчий будто бы, голодный. А степняки взялись за луки. Боялись? Верно, нет. Потому как и Степь кидалась на детей своих клыками хищных собак, шакалами прозванных, да кусала за ноги змеей ядовитой. Забирала одного за другим.

Степь ведь тоже живая, ей кровь нужна… И степняки отдавали ее. Понемногу.

Вот и тут…

Аслан-хан поначалу и не придал значения вою. Махнул лишь рукой, приказывая выставить по периметру лагеря лучников степных, да каждого чтоб с лишним колчаном стрел. Смолу зажечь, обнеся коловратом шатры. Следить. Зверье, что с него взять?

Да только вой усиливался: волчий, голодный. И у шатра вместе с воем тем послышалась ругань да крики, отчего сам Аслан-хан решился выйти наружу.

Здесь были три его бахса – все старые, белобородые. Еще те, что у Абу в учениках ходили. И все три не знали покоя. Вот только стража не пускала их в шатер:

– Хан отдыхает. Велел не тревожить.

Аслан подошел еще ближе, когда расслышал:

– Впусти, ворожба творится. Если не помочь, все погибнем.

Коротким движением руки Аслан приказал степняку впустить старцев.

– Хан, – обратился к нему Нурлет, почтенный старик, чей век перевалил за сотню зим, – не сердись. Выслушай нас.

Старик был скромен и немногословен, и Аслан ведал: уж коль он пришел говорить, значит, тому есть, о чем сказать. Стоявшие позади Ерлан и Максат казались в сравнении с Нурлетом не просто молодыми – юными. Аслан-хан помнил, как в далеком детстве они вместе забавлялись на просторах Степи, когда Нурлет уже был почитаемым бахсом. И даже теперь, когда оба его друга стали признанными провидцами, они не перечили старцу.

– Хан, – снова начал старый бахс, – вчера перед сном мне было видение. Как всегда, когда на землю спускаются сумерки, я стою на коленях лицом к уходящему солнцу. Благодарю богов Степи за еще один прожитый день, за милость и благодать, посланные мне. Вчера я тоже стоял у исхода дня.

– Верно, – соглашался со сказанным Хан, – я знаю об этом.

Он желал, чтоб старик поскорее рассказал свою историю, потому как за столько дней пути действительно устал, и все, чего ему хотелось, – это отдыха и успокоения перед походом. Но торопить Нурлета было нельзя: непочтительно даже для Хана. И оттого Аслан ждал, когда тот продолжит.

В гулкой тишине снова раздался вой зверья.

Нурлет вздрогнул, и впервые на его лице появилось нечто сродни… растерянности? Да, это был еще не страх, потому как старый бахс давно не испытывал страха ни перед людьми, ни перед лицами богов. А тут вот…

Нурлет помедлил всего с секунду и продолжил:

– Я, как всегда, стоял на коленях среди ковров шатра, и полог его был приоткрыт. Склонив голову низко к земле, ощущал кожей холод Лесного Княжества, да силу земли, что приняла нас. И лучи солнца почти не грели – все так же были холодны, мертвы словно бы. Народ Лесов ведь и сдержан потому, что и земля у них студеная, – заключил он.

Аслан видел, как старику становится тяжело стоять. Он махнул рукой, и тут же перед шаманом возникла высокая подушка, на которую ему помогли сесть. И он, облегченно выдохнув, продолжил, пока и сам Хан устраивался среди вороха дорогих перин.

– В тот момент, когда молитва прозвучала, я ощутил, как лучи солнца, что были так холодны поначалу, теперь стали горячи. – Старый бахс прикрыл глаза, словно пытаясь точно воскресить в памяти видение: – Будто бы кругом – Степь и солнце ее, по летней поре, горячее. Я поднял взгляд и увидел перед собой деву.

Аслан удивленно поднял бровь, посчитав, видимо, что такое видение для почтенного старца – чересчур. Но он снова напомнил себе об уважении, и продолжил слушать Нурлета, словно бы его ничего не смутило.

– Была она… огненной. Не лесной, спокойной и холодной, но больше похожей на наших, степных дев. Шла к шатру, а подле нее трусили волки. Белый и черный, по одному у каждой руки. И звери те были… ручными.

Нурлет и сам, видимо, удивился такому объяснению, но продолжил:

– Дева остановилась у самых моих ног, коснулась чела. И хоть рука ее была теплой, я ощутил не просто холод – могильную мерзлоту, что шла от нее. И запах… медуницы словно бы, травы летней. А ведь не в том дело, что среди зимы так сладко не пахнет: по-за запахом сладким терялся, вился завитками, другой, едва различимый – гнилой плоти. И я не сдержался, зажав нос ладонью.

Старик снова поднес ладонь к носу, и, когда отнял ее, пальцы оказались окрашены багрянцем:

– Дева не смутилась. Она коснулась губами моих губ, а потом каждый из ее волков подошел ко мне. Глаза их были налиты багрянцем, а из пастей текла зловонная слюна, что орошала ковер моего шатра.

Он попытался отереть руку о длинную шубу, но кровь, застывшая на морозном воздухе, не стиралась:

– Белый волк сомкнул пасть на моей правой руке, – он протянул ту ладонь к Аслану, чтобы показать: нынче она была не такой, как вчера. Покрытая темными жилами, кожа на ней бугрилась, а жилы уходили под самый рукав. – Не противься, старик. Степной бог ждет тебя в подземном шатре, – проговорила дева, когда черный волк сомкнул пасть вокруг второй ладони.

Он протянул левую ладонь к Аслану и тот, повинуясь мгновенному порыву, коснулся ее:

– Это послание передай каждому в войске, – приказало видение.

И тут же, на глазах у Хана, рука степного шамана покрылась черными пузырями, которые лопались, а из них вытекала зловонная жижа. Аслан в ужасе сделал шаг назад, а потом и вовсе попятился, отирая о полушубок руку, что только что касалась чужой ладони.

– Ты, Правитель, последний, кого я коснулся.

Нурлет договорил через силу, после чего рухнул лицом в ковер. А в шатре поднялся крик. Те двое, что пришли с ним, бросились к старику, когда Аслан грозно приказывал:

– Убрать мертвого бахса из шатра! Очистить ковры и подушки священным огнем! Убрать все!

Старое тело подожгли у самого шатра. Обложили подушками и коврами, которых он касался. Травами усыпали пахучими, из самой Степи привезенными. И те, что были подле бахса, молитвы богу степному возводили, дары кровавые несли.

В ту ночь в Шатровом Лагере положили едва ль не половину поголовья скота, что привели с собою в лес. И мясо жертвенное не ели, отдавая земле кровожадной, да только и это не помогло.

Уже на исходе ночи, когда костер с мертвым телом догорал на студеном ветру, вой усилился. А ведь и в Степи зверья дикого хватало, но тут…

Словно бы выла сама Земля Лесная, загораясь глазами огненными меж деревьев. И глаза те не были похожи на зверье. По крайней мере, степняки такого не видывали.

Те, что стояли в дозоре, говорили, будто бы подле каждого волка с огненным взором стояла дева в платье белом. И ее глаза не светились во тьме, потому как в них самих жил мрак.

Стрелы останавливали зверье ненадолго. А вот степняки падали в кровавое крошево последнего снега один за другим. Словно бы кто жал их косой смертельной.

И только тогда Хан понял, что это не просто зверье.

Бахсы запели у костра покойного. Застучали в барабаны широкие, расписным орнаментом украшенные, да зазвенели костьми старыми, самим предкам принадлежащими. И обряды воскресили.

Хан приказывал каждую стрелу окунать в огонь священный. В войске шептались, уж не с ума ли сошел старый Лев? Да только Аслана боялись, оттого и приказы исполнялись верно.

И видели степняки: стрелы, опаленные огнем святым, находили глазницы волков скорее, и тушили навсегда. И лишь когда последняя дева в платье белом отступила, а Хану донесли:

– Треть войска пала. Что прикажете?

– Исход ночи проведем здесь, а поутру…

Хан устало опустился на простую подушку войскового шатра. Потер виски темными ладонями, пытаясь успокоить сжимающую боль, задумался. Вспомнил предупреждение бахсов, полученное от старого бога, но снова приказал:

– …двинемся к Белограду.

***

Заринке снился отчий дом.

И было в том доме тепло и радостно. Уютно.

Пахло свежими пирогами да корнеплодами, запеченными с мясом в высоком горшке, что едва умещался в печи. Сеном свежим, заправленным под прочный лен сенника. И травами, что сама девка меняла каждую седмицу. Укладывала душистые сборы под покрывала, и за тем в горнице витал аромат чистый, летний почти.

Сама же Заринка нынче сидела под образами на лавке, а рядом с нею – отец.

Улыбался кряжистый купец, на дочь свою единственную глядя. И гладил ладонью по волосам светлым, как совсем недавно – Свят. От руки отцовской тоже было тепло. Покойно.

Заринка улыбалась в ответ. Радовалась отцу, которого в детстве ждала на лавке до поздней ночи, когда он возвращался с земель далеких – не за дары диковинные, что тот привозил ей с краев дальних, а за слово доброе и ласку скупую.

Она и нынче скучала по нему. А еще горше от того, что не знала, жив ли остался. Да только снова вот говор его услыхала, повидалась наяву…

Уж и матка показалась. Поставила глиняный жбан, полный молока парного, да глиняные же миски. Деревянные ложки оставила у каждой. И горшок высокий со стравою душистой – украшением на стол.

А отец все гладит ее по голове и шепчет:

– Просыпайся, Заринка. Просыпайся, дитя мое.

А сон в самую силу вошел. Кажется, не спала она целую вечность. Да и дома не была еще больше. Соскучилась. И не ведала, как там они, ее матка с отцом.

А оттого и задержаться хотелось.

– Просыпайся, – снова шепот. Настойчивый. И голосом не батькиным – иным – шепчет. И отчего-то кажется Заринке, что слыхала она уж голос тот. А вот где и когда, вспомнить не может.

– Просыпайся, – голос гремит подобно грому, и у Заринки от него бегут по телу мурашки. Страшно – жуть. А глаза слипаются.

Батька меняет облик. Горница растворяется подобно миражу. Ни образов, ни стен, на которых они – памяткой святой. Лавки нет. И батька…

Старый купец нынче не тот, что прежде. Тонкой кожей обтянут широкий череп, и кое-где кожа эта поистрепалась, пошла тленом. Пузыри с жидкостью зловонной все ж лопнули, оголяя темно-серое нутро ран. И глазницы…

В глаза тому, кто сидел нынче перед Заринкой, она больше всего боялась глядеть. Тусклые они, холодные. И взгляд остановившийся, пустой.

А вот голос страшный. Может, оттого, что в горле тятькином нынче тоже все тленом покрыто? Да только слова выходят со свистом мучительным, с клокотаньем…

И ведь не желает отец ей дурного, а все одно – душа в пятки уходит.

Зарина закрывает глаза, чтоб не видеть ни отца своего, ни матери, которая все прежней осталась. Да только и сквозь закрытые веки слышатся слова. И шепот его пробирается под кожу, опаляя девку:

– Просыпайся!

Заринка вскакивает с ложа в ту минуту, когда к ней врывается Свят.

А дальше – мороз и кобыла, что несет ее со Святом по заснеженному Тракту. Девка чувствует страх друга, что слипается кругом нее медовым коконом: темный, антрацитового колеру. Приторный – сладкий, липкий. И пахнет так же…

Медуницей…

И Заринка понимает: Ворожебник нашел их.

Вокруг Свята все больше колышется не черное, ониксовое, облако дурного предчувствия, но другое – сизое, серебристое. Холодное, что сам лед. И Заринка разумеет: то ж ужас, что не сковывал еще душу друга.

Кобыла, что идет под ними, переливается все больше багрянцем с примесью зелени болотной. А вот пахнет от нее гнилостно, зловонно.

Щептуха смахивает мягкой ладонью горячие капли пота с натруженной шеи и шепчет у уха той слова диковинные, подсказанные самими богами. Она обещает животине скорый покой и сон, в котором та сможет отдохнуть, потому как в Туманном Лесу  безбурно и тихо. Травы сочной вдоволь…

Силы кобылы на исходе. Как и ночь. И небо вдалеке раскрашивается алыми лентами. А животина спотыкается. Припадает на колено, теряя ритм. Ведет ухом острым, когда девка осторожно треплет ее по холке. И вновь встает. Слушает.

И Заринка, помня шепот небожителя, склоняется к самой шее кобылы, чтобы снова шептать…

Слова наговора рождаются сами собой. А раньше-то она и не верила в такое. Да только животина взаправду выравнивает ход. Дышит размеренней, ускоряется. Косит глазом испуганным на всадников, а внутри – мольба. Чтоб отпустили они ее, покоя дали. И Заринка обещает кобыле покой, вот только еще бы самую малость…

Огни Огнеграда остаются позади, сменяясь дымом мелкой деревушки. Их со Святом не впускают на порог – боятся. Меняют хлеб на алтын, молока дают напиться. И снова в путь.

Только теперь кобыла другая.

Та, что вела их из Огнеграда, скоро сдохнет – Заринка ощущает это. И ей стыдно что перед животиной, что перед людьми, выменявшими уставшее животное на другое.

А Заринка снова пригибается к острому уху: шепчет, шепчет, шепчет.

Это уже потом, когда сил не остается, она падает в кольцо рук, что смыкаются перед нею.

И просыпается уже на свежем сене рядом со Святом.

Глава 5.

Изба, к которой вел тонкий след Зарининых эманаций, стояла у самой околицы места – невысокая, крепко сбитая. Из бревен крупных, сосновых. С крышей, мхом темным поросшей. А вот поставлена она давно – бревна уж перестали сочиться соком хвойным, став бурыми, словно бы их оставили с корой.

Двор подле избы был ухоженным, пусть и в зиму. Дорожка неширокая вела к самой двери, и, видно, расчищалась она от снега с завидным постоянством. Кругом подворья – забор к небу тянется ровными колышками, на которых висят жбаны глиняные.

Ворожебник вздохнул. Вспомнилось ему, что когда-то и у них так было, пока не ушел отец. Тоже вот стояла избенка небольшая с подворьем ухоженным. С забором частокольным, на котором жбанов в летнюю пору не счесть. Мамка с сестрами в ней – украшением, тятька – защитой. А потом…

Нынче Гай не любил той избы. Словно бы вымерла она, обветшала. И ничто уж не могло вернуть ей ни жизни прежней, ни красоты. Ворожебник вздохнул. Видать, тот, кто жил здесь, с Лесов пришел, потому как такое хозяйство лишь  у лесного народа заведено.

Из тонкой трубы, что у острия крыши серела, вился слабый дымок. Значит, огонь в печи разводили давно. И вот поленья уже догорели, отдав последние крохи тепла.

Когда Ворожебник вошел на порог Агафьи, уже светало. Сквозь крошечное оконце у самого крова горницы пробивался первый алый луч. И баба была в исподнем, словно бы спала до этого сном крепким. Да только Гая это не обмануло.

– Знаю, что были тут, – проговорил он с порога, усаживаясь перед высоким столом да отламывая знатный мякиш хлеба с кислинкою, что все больше в Земле Лесов пекли, и не так часто здесь, меж двух Земель великих. – Я запах девкин чую, понимаешь? Как пес. Или навроде того. Я Ворожебник, меня за нею сила колдовская гонит. Только вот с опозданием…

Он внимательно вгляделся в лицо Агафьи, но та лишь пристально следила за гостем, не сводя синих глаз с усталого лица. А ведь она не стара еще, хоть и платок носит навроде старушачьего. Отчего?

То, что в избе не жилось мужику, Гай понял сразу. Не то чтобы прознал, но чуялось словно бы в доме этом что-то чисто женское, какому не бывать подле мужа.

– Расскажешь?

Хозяйка не гляделась растерянною. Набросила только цветастый широкий платок на плечи, да закуталась в него, понимая, что не пристало мужику чужому глядеть на нее без сарафана. И платок тот – Гай это знал верно – прялся лишь у них, в Камнеграде, за что и славил Город Каменный. Потому как в него можно было укутать не просто голову, но завернуться самому, до самых колен. А вот подол сорочки ночной проглядывал по-за тканиной цветастой, белым облаком завиваясь у босых ног. И как только не мерзнет?

А баба была обыкновенной словно бы, простой. Волосы рассыпаны по плечам русыми лентами, и среди них только-только седина стала видать. Кожа ровная, без морщин почти. Только одна, меж бровей залегла – знать, хозяйка избы горя хлебнула. А вот глаза синие, большие. И, видно, здесь, в Пограничных Землях, многие сватались до нее. Только почему-то одна…

Гай заговорил с бабой спокойно, словно бы не клокотала в нем лютая ненависть что к ней, что к беглецам ночным. Да и егоные девки, которых он оставил одних в Камнеграде, заставляли Ворожебника раз за разом оглядываться: как бы не случилось чего. Вот со Снежаною он уж связь потерял. Осталась только мамка с Цветаной…  И ведь душу грызло сомнение, и страх съедал. А воротиться назад не мог. Уж как отбыл, так и вернуться должен с добычею.

Конец ознакомительного фрагмента.

Текст предоставлен ООО «Литрес».

Прочитайте эту книгу целиком, купив полную легальную версию на Литрес.

Безопасно оплатить книгу можно банковской картой Visa, MasterCard, Maestro, со счета мобильного телефона, с платежного терминала, в салоне МТС или Связной, через PayPal, WebMoney, Яндекс.Деньги, QIWI Кошелек, бонусными картами или другим удобным Вам способом.