Неприкасаемый

– Да нет же, он ни при чем! Просто мне любопытно. И не дрожи так, дорогая! Обещаю, разговор останется между нами.

– Я… Его милость… – икнула Эмилия, все еще опасаясь, что госпожа поймает ее на грехе. – Лорд Рэдклифф чудеснейший из мужчин! Ей-богу, мисс Лейтон! Не подумайте, чтоб я знала много мужчин… Ох, Боже мой, до чего я глупая! Вы не обессудьте. Он такой, что лучше не выдумаешь… Лучше, чем на портрете.

Офелия не помнила, чтобы в галерее она видела портрет Дориана, и хотела спросить, но побоялась спугнуть служанку.

– Нас, слуг, лорд облагодетельствовал, а ко мне он добрее, чем следует. Я ведь из простых… Кроме как угодить ему прилежанием, я больше не чаю…

Эмилия говорила с чувством, спотыкаясь и путаясь, и гребень в руке немного подрагивал, а глаза горели особенно ярко.

Офелия все поняла. Ей вспомнилось, как девочка заливалась краской всякий раз, как подносит хозяину чай или принимает пальто у дверей, как неловко опускает ресницы, чтобы – не дай Бог! – не встретиться с взглядом сердоликовых глаз. Возле него она не знает, куда себя деть, а от насмешливой полуулыбки, собранная и аккуратная, становится отчаянно неуклюжей. В прошлый четверг, например, разбила ценную чашу, которой хотела украсить обеденный стол, а потом полумертвая ходила по дому, пока не решилась хватить о край комода два блюдца из своей скудной утвари (по йоркширской примете, за одной потерей должно последовать еще две). А однажды, когда хозяин посмотрел на Эмилию чересчур откровенно, она едва не опрокинула на него чайный сервиз. К счастью, положение спас сам Рэдклифф, поймав летящую на пол посуду.

Странно, как Офелии не приходило на ум, что юная служанка бесповоротно влюблена в своего господина. Это открытие ее ничуть не обрадовало – вместо сопереживания ее кольнуло нечто, похожее на досаду. Не ревность ли? Нет-нет, ведь ей Рэдклифф даже не симпатичен: просто она слишком заботится об Эмилии, чтобы потакать ее неразумному увлечению.

– Что-то не так, мисс? Я так и знала, что мои глупости вас рассердят!

– Нет, я не сержусь, – Офелия сдержанно улыбнулась. Она размышляла, как лучше начать. – Скажи, есть у тебя в приходе возлюбленный? У такой славной девушки есть непременно!

– Нету, ей-богу, мисс, нету! – пугливо возразила Эмилия. – То есть, Вильям Морриган, клерк из компаний хозяина, ходил свататься, покуда хозяин в Индиях был. Да как я уйду… Лорд меня на такое место взял, такое добро сделал…

Офелия закусила губу.

– Давно он тебя принял на место?

– Ровно как в Индии уехать изволил. Я из деревни, мисс, у меня и ума только служить. Бывшие хозяева дали рекомендацию, и лорд меня вместо прежней горничной взял.

– А с ней что же стало?

– Хозяин дал ей расчет. Говорил, она нечестивая и нечестная: ей нельзя было здесь оставаться… Ох, простите, мисс Лейтон, простите!

Офелия отвела взгляд. Не маленькая она, понимает, зачем ту девушку выгнали – по крайней мере, думает, что понимает. Да и не видела она разве, как Рэдклифф ведет себя с женщинами? В Лондон постоянно катается… Глупо полагать, что там он занят работой. Интересно, сколько их было и любил он хотя бы одну?

– Скажи, а граф оказывал тебе знаки внимания? – как бы между делом поинтересовалась она у Эмилии.

– Мисс Лейтон, как можно!

– Что ты трясешься, глупышка? Я ведь для твоего блага…

Горничная мялась и виновато жевала губу.

– Лорд всегда вежлив был. Со мною-то! А как из Индий вернулся… не знаю, как сказать, мисс, но вести себя стал чудно́… Молчит, глядит жутко и улыбается, аж душа в пятки! А иногда что-нибудь скажет… Я спешу в комнатах убираться, а он мне навстречу по коридору – за окном вечер, темно. А он вплотную, что ни попятишься, ни увернешься… Поправил мне волосы и сказал, что я подросла и стала хорошенькой…

Коснувшись завитка рыжих волос, Эмилия побагровела и замолчала.

Офелия уставилась на крышку туалетного столика. Взгляды, улыбка, полночи без сна… Только Офелию он красивой не называл. А со служанкой чего церемониться? От экономки и тетушки не услышишь таких откровений!

Эмилия, давно кончившая заплетать косы хозяйке, кротко сложила на переднике руки и чуть не рыдала. Она видела, что не доставила ей удовольствия, и боялась потерять дорогую ей дружбу Офелии, а вместе с ней, вероятно, и место. Но госпожа, встав, улыбнулась, хотя взгляд ее был полон серьезности.

– У тебя нет причины тревожиться: ты не сказала и не сделала ничего дурного. Знай, что я желаю только добра и, хотя в этом доме я гостья, в обиду тебя не дам. Милая Эмили! Я, как подруга, обязана напомнить тебе, что девушкам в нашем возрасте вдали от семьи надлежит быть особенно осторожными. Ты чудесная девочка, и я не хочу, чтобы досадная ошибка искалечила тебе жизнь. Не бойся сказать, если кто-нибудь недостойно будет с тобой обращаться. В тебе я уверена – просто не забывай моих слов.

Офелия погладила ее по щеке и сентиментально заключила в объятья. Оторопев, служанка прижалась к ней, плача от благодарности и лопоча: «Ей-богу, мисс Лейтон, вы так добры, так добры!»

Преисполнившись сестринской заботы, Офелия почувствовала себя мудрее и старше. Но обошлось ли здесь без лукавства? Быть может, эта проповедь была надиктована ей из более эгоистических целей?

– Ей-богу, мисс Лейтон! – в десятый раз воскликнула Эмили, когда девушки отпустили друг друга. – Вы чудеснейший человек – во всем белом свете! Я все-все сделаю, чтобы оправдать ваши чаяния!

– Я, милая, в этом не сомневаюсь. Теперь ступай, у тебя завтра много работы. И помни о нашем маленьком уговоре.

Когда после многочисленных книксенов Эмилия оставила свою госпожу в одиночестве, та снова опустилась на пуф и бросила отрешенный взгляд в зеркало, где едва ли узнала себя. Призрак ребенка, о котором говорила миссис Карлтон, растаял, как воск от огня. Офелия больше ни на секунду не помышляла о возвращении в Эссекс: она уже слишком втянулась в игру, чтобы отступить хоть на шаг.

Посмотрев в зеркало взглядом, способным топить корабли, Офелия потушила в комнате свет.

Глава 9

На следующий день Рэдклифф, веселый и обаятельный, вернулся домой и первым делом осведомился у миссис Карлтон:

– Как поживает моя протеже? Не успела она без меня отбиться от рук?

А потом добавил, обращаясь к Офелии:

– Надеюсь, вы, по моему наказу, выпили перед сном теплого молока?

– Я его с детства терпеть не могу, – парировала она. – Вас, видимо, маменька не заставляла, а то бы знали, что это за гадость.

Эмилия, прижимавшая к себе плащ хозяина, в ужасе разинула рот, а миссис Карлтон с глуповатой улыбкой хлопнула несколько раз глазами. Офелия и сама спохватилась, поняв, что, упомянув маменьку, хватила лишнего: будь она девочкой, ее за такую дерзость отхлестали бы по рукам розгой. Только она уже взрослая, и распоряжаться ею некому! До чего хотелось ей посмотреть, как изменится в лице Рэдклифф! Пусть даже рассвирепеет – ведь это значило бы, что святая память о леди Кэтрин еще жива в его сердце… Но этого не произошло. Граф лишь слегка удивился, что ручная птичка посмела его клюнуть.

– Пойдем в сад, Эмилия, соберем роз для столовой, – сказала Офелия горничной, уводя ту подальше от Рэдклиффа. Теперь-то она не даст ему оставаться с ней наедине.

Последующие дни мисс Лейтон была начеку. Она изо всех сил пыталась доказать патрону, что тоже умеет язвить и насмешливо улыбаться, находила предлоги не идти к нему, когда он ее звал, и всегда таскала с собой Эмилию, отвлекая ту от работы. Рэдклифф, однако, оставался глух к ее провокациям, безнаказанность пьянила Офелию, и она сама не заметила, как стала утрачивать бдительность.

* * *

– Ба, вы сегодня быстрее меня собрались! – заметил однажды Дориан, входя в гостиную, где уже стояла Офелия, чтобы ехать на прием к Эшенбертам.

– Подозреваю, что из вашей коллекции мудрено выбрать галстук, лорд Рэдклифф. Вам бы нанять камердинера, а то можно на прием опоздать, – сдерзила мисс Лейтон, а про себя еще добавила: «Или ты, как огня, боишься в доме лишних мужчин?»

На этот раз Рэдклифф впервые нахмурился.

– Мисс Лейтон, я вижу, что вы своим поведением в последнее время хотите меня уязвить. Неужели я вас чем-то обидел?

И он сделал к Офелии шаг, в котором она прочитала угрозу и инстинктивно заслонила грудь книгой, которую держала в руке.

– Что это? Вы заинтересовались Овидием[33]?

На томике, который, как щит, держала Офелия, красовалась золоченая надпись «AMORES». Эту книгу (немного выдававшуюся вперед) она сняла с полки, чтобы скрасить скуку от ожидания.

– Вы свободно читаете на латыни? – поинтересовалась Офелия, увидев, что Рэдклифф перевел внимание на AMORES.

– Латынь я изучал еще в Итоне[34], без нее никуда, – улыбнулся граф, окончательно забывая о раздражении. – Вам, наверное, представляются профессора, из которых едва не сыплется песок, и уроки грамматики, где клонит в сон от зубрежки. Но у меня особая привязанность к этому языку. Поверьте, мисс Лейтон, раз услышав латинскую речь, в нее можно влюбиться.

Как бы невзначай опершись ладонью на шкап, Дориан еще больше сократил расстояние между собой и Офелией, и пряный аромат одеколона жаром опахнул ее щеки, как тогда, в саду… Ей бы извернуться, попятиться, но Рэдклифф как бы невзначай стоял в проходе, и даже миссис Карлтон, всегда бессменным часовым сидевшая в гостиной с рукоделием, ушла собираться к приему. Девушка поняла, что они здесь одни.

– Однако… Куда мне до вас с моим убогим французским… Сколько же вы знаете языков?

– Французский – как дворянин, хиндустани – как предприниматель. Из итальянского – только азы, совсем нет времени упражняться. Немецкий начинал, но бросил, а балладу о Лорелее заучил наизусть – как знал, что выдастся случай продекламировать. Древнегреческий еще со школы из головы выветрился. Латынь… от латыни я до сих пор получаю огромное удовольствие. Античные люди обладали гармонией во всем, и я таким образом стремлюсь к ним приблизиться, хотя, как видите, мисс Лейтон, до совершенства мне далеко.

– Нет, Дориан, вы и есть совершенство!

Офелия сказала и насилу сдержалась, чтобы не отхлестать себя по щекам: как у нее язык повернулся сказать это вслух?! Еще и по имени[35]! Теперь все погибло!

Рэдклифф великодушно сделал вид, что не заметил чудовищной оговорки.

– Хотите подольститься, мисс Лейтон? Неужели во мне действительно нет недостатков?

– Быть может, только ваш мрачный секрет. Хотя, это, скорее, достоинство.

Рэдклифф сощурил глаза.

– А я предостерегал вас от страшных романов. Значит, вы верите в мой мрачный секрет?

– В книгах такие, как вы, всегда что-то скрывают.

– Вы, разумеется, столько читаете, чтобы меня разгадать?

– Вы сами говорили, что я опасное существо.

Офелия не знала, что умеет так говорить с Дорианом. По случайности посмотрев в глаза василиску, она не окаменела, а стала только смелее – и василиск отступил. Убрав руку, опекун отстранился, позволяя девушке свободно вздохнуть. Его улыбка уже не была столь насмешливой.

– Досадно, что вы не знаете латыни, мисс Лейтон, – заключил он, возвращаясь к Овидию, – на ней человечество выражало свои лучшие мысли. Отчего вы не католичка… Правда, в молитвах латынь выхолощенная и безвкусная: то ли дело – римская лирика, как у того же Овидия. Уверен, вам бы пришлось по душе. Но мы заболтались! Томас давно запряг! Вы что, в этом собрались к Эшенбертам?

Рэдклифф осмотрел воспитанницу с макушки до кончиков туфель, будто только что увидел ее.

– Нет, никуда не годится! Наденьте зеленое шелковое, что я заказал на прошлой неделе.

Офелия покраснела от гнева, но спорить не стала.

– Поспешите! – махнул рукой Рэдклифф, возвращаясь к опекунскому тону. – Вы правы, так и опоздать можно, а опоздавших лорд Эшенберт сажает возле себя и заставляет весь ленч слушать историю его юности. Мало приятного: уж поверьте, я проходил. Жду вас в карете. Кстати… – бросил он, исчезая за бархатной дверной портьерой, – не забывайте, что будет много богатых холостяков. Может, хоть это вас поторопит.

Прислонившись спиной к шкапу, Офелия сделала глубокий вдох, чтобы не закричать на всю комнату. Заметила, что по-прежнему прижимает томик «AMORES», и с раздражением затолкала обратно на полку. Видит Бог, Рэдклифф еще заставит ее поплатиться за смелость.

В гости молодые люди действительно явились последними, но его милость изящно спасся, упорхнув к дамам, а вот Офелию шамкающий лорд Эшенберт усадил от себя по правую руку и потчевал мемуарами вплоть до десерта. Как мучительно ждала она освобождения, чтобы выместить накопившуюся злобу на Рэдклиффе! – но он, не дав подопечной отправиться к дамам в гостиную, отослал ее вместе с теткой домой, а сам укатил куда-то веселиться с компанией с ленча. Хорошо хоть, что таким образом его месть состоялась, и Офелия сможет уснуть, не опасаясь за утренний разговор.

До чего вы наивны, мисс Лейтон!

Отпустив горничную, Офелия уже нежилась в мягкой постели, но стоило ей протянуть руку, чтобы потушить лампу и задернуть полог, как раздался тактичный стук в дверь.

– Кто там? Ты, Эмили?

– Увы, всего лишь ваш опекун. Разрешите войти?

Офелия так и подскочила в постели и натянула одеяло до самого подбородка. Сон как рукой сняло.

– Что-то случилось, лорд Рэдклифф?

Воображение уже неслось с прытью необъезженной кобылицы, в красках рисуя поместье, охваченное посреди ночи пламенем, и графа, который, рискуя жизнью, с влажным платком у рта бегает по этажам, чтобы вызволить домочадцев. Увлекшись, Офелия не подумала, что на волоске от смерти таким тоном не говорят.

– Быть может, вы потрудитесь открыть? Неудобно кричать через дверь, – послышалось недовольство хозяина, который вынужден обивать пороги в собственном доме.

– Минуту!

Не ведая, что творит, Офелия босиком прошлепала к двери и повернула ключ, торчащий из скважины, потом, на бегу накидывая капот, опрометью кинулась обратно и, не сообразив устроиться в кресле, присела на постель.

– Входите…

Ее голос предательски дрогнул, и Офелия тотчас отругала себя за покорность, но Рэдклифф уже принял приглашение.

С его приходом в комнате стало светлее, только свет исходил, казалось, не от принесенного им бронзового трехсвечника, а от него самого. Одет он был так же, как на приеме: черный пиджак, изумрудная булавка в шейном платке; даже перчаток не снял. Его и в часы домашнего отдыха редко застанешь в халате и комнатных туфлях, но безупречность костюма заставила Офелию явственнее ощутить свою наготу. Ведь не стал бы он приходить к ней при всем параде, если б надеялся… Да и в складке губ ни тени непристойной улыбки. Рэдклифф имел скорее вид добропорядочного папаши, который пришел пожелать сладких снов маленькой дочке.

– Похвально, что вы, как предусмотрительная девица, запираете на ночь дверь, – одобрительно кивнул он. – Отчего вы напугались, будто я собираюсь вас съесть? Всего-то хотел пожелать вам доброй ночи, раз вы так поспешно покинули меня на приеме.

Приглядевшись, Офелия заметила горевшее золотом слово «AMORES».

– Хорошо, что вы не успели потушить свет. Я все вспоминал наш утренний разговор и сокрушался, что вам незнакома прелесть латыни. Всего одна элегия – их лучше всего читать на ночь. Считайте, что это знак нашего примирения. Если вы не возражаете против этой невинной затеи, разумеется.

Рука Офелии уже потянулась к звонку, чтобы вызвать Эмилию, а та пусть поднимет шум, разбудит миссис Карлтон, слуг! Пусть полюбуются на молодого хозяина! Решил, что раз ему все позволяется в свете, то и к ней в спальню можно свободно ходить?! Интересно, он ко всем таким же манером наведывается? И не хочет она вовсе мириться: вот как выставит наглеца за порог!

Сверкая от гнева глазами, она с непоколебимой решимостью произнесла:

– Прошу вас, лорд Рэдклифф, мне было бы очень интересно послушать!

Офелия Лейтон уже второй раз на дню мысленно нахлестала себя по щекам. Безумная, что натворила! Если она уже не отдает себе отчета в словах и поступках, что-то будет потом?

Рэдклифф, слегка растянув губы в улыбке, поставил канделябр и уселся в кресло у изножья кровати. Их разделяла только длина ее огромной постели: слишком много для любовников, но бесконечно мало для опекуна и воспитанницы. Пытаясь сохранить пристойный вид, Офелия неловко закуталась в капот и собрала вокруг себя одеяло. В спальне ей было жарко, как в пекле, хотя угли в камине истлели.

– Публий Овидий Назон написал любовные элегии в двадцатилетнем возрасте, – начал Дориан, раскрывая томик у себя на коленях. – Названию его произведения в нашем языке нет точного перевода. Amores – это «любовь» во множественном числе. Сегодня я прочту вам одну из любимых элегий, в которых Овидий блестяще уподобил любовь военной службе.

«Ох, неспроста он говорит о войне», – промелькнуло в голове у Офелии.

– Не задумывайтесь над содержанием: просто вслушайтесь в речь. Я хочу, чтобы вы почувствовали ее природную красоту, как в «Лорелее».

Militat omnis amans, et habet sua castra Cupido;    Attice, crede mihi, militat omnis amans[36]…

Рэдклифф не слукавил, сказав, что в латинскую речь можно влюбиться. Он начал протяжно, и непонятные, но мелодичные звуки цеплялись один за другой и сливались, как ручейки, в полноводное море, которое обступило Офелию и с запада, и с востока. Ее постель была островом, и девушка отдалась течению волн, рискуя утонуть.

Он немного ускорился, роняя мертвые слова отдельными каплями – как виноградины, таящие страсть вина в римских амфорах. Слова то пульсировали под языком, то снова стекали по губам томно и вязко, как отравленный мед. Офелия ослабила хватку, и пальцы уже не так цепко держались за одеяло. Запах одеколона, похожий на кардамон или ладан, ударил вдруг в голову, и она в истоме прикрыла глаза. Грудь ее вздымалась и опускалась в такт дистиху, монотонность циклических строф усыпляла. Форма без содержимого явилась полым сосудом, в который Офелия вливала все образы, которые рождало ее подсознание. Воистину, голос Рэдклиффа создан для поэзии, и сейчас, в смуглом сумраке спальни, с латынью, звучал во всю мощь.

Qui nolet fieri desidiosus, amet!

Элегия закончилась, и Офелия выдохнула со смешанным чувством облегчения и досады, однако у Дориана даже мускул не дрогнул.

– Понимаете теперь, сколько жизни в языке, который пренебрежительно считают мертвым? Впрочем, ваше впечатление будет неполным без перевода.

Рэдклифф вновь склонил голову над страницей, и Офелия смутно припомнила, что в этом издании были, кажется, только латинские стихи: читай он по памяти или переводи сходу, она уже ничему не удивится.

Каждый любовник – солдат, и есть у Амура свой лагерь;Мне, о Аттик, поверь: каждый любовник – солдат[37].

Теперь элегия затрагивала не только чувства, но и разум. Овидий подсмеивался над военным делом, к которому приравнивал хитрости любовных похождений, щедро сдабривая стихи примерами из мифологии. Так легко, так игриво – для атмосферы будуара и выбрать лучше нельзя. Офелия убаюкивалась, но пробуждалась как Ева и Женщина – не любовью, не касанием, а велением слова. Она падала и все отчетливее ненавидела Дориана за то, что он вытягивает из нее приземленные страсти, когда ей уготовано быть чьей-то женой – домашним ангелом, который следует зову добродетели, а не фривольной элегии. Дориан же, напротив, в потемках комнаты, в сокровенном свете свечей чувствовал себя в родной стихии.

Я и сам был вял и для отдыха нежного создан:    Ложе и тихая жизнь сердце смягчили мое;Но кручина по деве прогнала безумную леность    И приказала служить в лагере строгом ее,Вот и подвижным я стал и войны ночные ведущим:    Кто от лени бежит, пусть тот полюбит скорей[38].

Дочитав эти строки, Дориан закрыл книгу.

– Признайте, мисс Лейтон, такие стихи и правда приятнее всего читать на ночь. Надеюсь, вы получили от них такое же удовольствие, что и я.

Рэдклифф встал и приблизился к девушке. Ее сердце забилось сильнее, но, когда, он наклонился над ней, ее охватил истинный страх, и она, скинув оцепенение от латыни, дернулась назад.

– Вы что себе позволяете?!

– Я только хотел поднять одеяло: глядите, оно совсем сползло на пол! Уж не думал, что после всего, что я для вас сделал, вы будете обо мне такого нелестного мнения!

С видом оскорбленной добродетели Рэдклифф подхватил измятое одеяло и положил рядом с Офелией, ни разу, даже случайно, не прикоснувшись к ней. Затем потушил ее лампу и забрал свой канделябр, забыв на столике томик стихов.

– Я же говорил вам, что не кусаюсь. Добрых снов, мисс Лейтон, – уже дружественно произнес Дориан и ушел, лишая комнату света и своего великолепия. В коридоре его шаги понемногу стихли.

Офелия пинком сбросила на пол одеяло и навзничь раскинулась на постели. В голове было мутно, а тело зудело, как от уколов тысячи тонких иголок – только кто в этом повинен? Лорд Рэдклифф, как и обещался, прочитал стихи и ушел, не попытавшись воспользоваться ее положением, не притронулся к ней, не оскорбил ни словом, ни жестом, оставался холоден и сосредоточен, как древний военачальник.

Только если все действительно не более, чем экстравагантная выходка, зачем так сгорает Офелия от стыда и осознания своей слабости?

– Господи, что же он со мной делает?! – прошептала она, глядя в черный полог над головой.

Глава 10

Проснувшись, Офелия ожидала, что граф заговорит об их маленьком ночном приключении, и эта мысль приводила ее в дрожь. Одеваясь и причесываясь, она поглядывала на Эмилию и терзалась сомнениями: а вдруг слуги что-то слышали ночью? Но горничная улыбалась и, закончив туалет госпожи, поспешила по другим делам. Как совестно стало Офелии перед невинной девочкой!

Дойдя до столовой, она вконец извелась, а перед самыми дверьми решила, что скажется больной и весь день проведет в постели – тем более, она и думать не могла о еде. Но Рэдклифф уже почувствовал ее приближение и крикнул:

– Входите, мисс Лейтон, смелее!

Веселый и свежий ото сна, он с аппетитом лакомился тостами, холодной телятиной и салатом с омарами. Офелии он дружественно кивнул на пустой стул напротив.

– С добрым утром, любезная подопечная! Садитесь скорее. Мэри сегодня превзошла саму себя – телятина восхитительна!

За весь завтрак Дориан не проронил ни одной колкости или двусмысленности, держался открыто и просто, говорил о новостях и грядущих светских событиях. Они с мисс Лейтон снова были добродетельным опекуном и целомудренной подопечной, и даже к миссис Карлтон, блюстительнице морали, не закралось и тени сомнения. Офелия испытала такое облегчение, что у нее в самом деле разыгрался аппетит и она сполна насладилась стряпней кудесницы Мэри.

Весь этот день, как и последующие, Рэдклифф был выше любого упрека. Решив отдохнуть от дел и городской суеты, он не покидал больше надолго поместья, и Офелия поначалу страшилась, что он возьмет за привычку наведываться к ней по ночам. Но честь ее находилась в безопасности – его милость утратил интерес к полночному чтению. Вот только сама она не забыла Овидия… Дневной свет служил ей защитой, но стоило лечь в постель, как пробуждались воспоминания, которыми дышали во тьме стены ее спальни. Часы отщелкивали стрелками элегический дистих, и засыпать, не услышав знакомого голоса, становилось все труднее. Как знамение грехопадения, «AMORES» еще покоились на столике у кровати. Не раз переворачивала Офелия их страницы, неуклюже шепча латинские слова, но без его голоса они оставались мертвы и бессмысленны. Шли ночи, и мысль, которая представлялась ей совершенно безумной, обретала конкретные очертания.

Наконец, лишившись надежды на отдых, Офелия вылезла из-под одеяла и зажгла лампу. Без помощи служанки она оделась, как могла, укуталась в шаль, а косу прилизала как можно скромнее. Убедившись в пристойности своего туалета, она с лампой в одной руке и томиком элегий – в другой выскользнула за дверь.

Офелия шла крадучись, осторожно ступая на пятки, то и дело помышляя вернуться, но каждый раз продолжала путь. Разве отправила бы ее сюда милая матушка, зная, чем все обернется? Покойный отец схватился бы за сердце от поведения дочки. Девушка боялась и вместе с тем уповала, что миссис Карлтон, почуяв неладное, выйдет из своей комнаты и расстроит тем самым преступное предприятие. Но на этаже было спокойно и тихо, и Офелия беспрепятственно добралась до спальни опекуна. Под дверью трепетала полоса света – девушка знала, что Дориан отходит ко сну по обыкновению поздно. Почему он не лег сегодня раньше? Набрав воздуха в легкие, Офелия тихо стукнула в дверь. Не успела обрадоваться, что он ничего не услышал, как вдруг из спальни спросили, кто там.

– Доброй ночи, лорд Рэдклифф! Я пришла… потому что хотела… просить вас об одолжении… Глупо вас беспокоить всякими пустяками!