Без пяти минут полдень

– А вот моя проблема как раз не терпит отлагательств, – сетовал Эрих. – Я, как-никак, жив пока что.

– Вот именно: пока что, – холодно и осуждающе заканчивала диспут кухарка.

Происходили эти «милые» беседы, как правило, в обеденные часы, когда по заведённому обычаю жареная курица с тушёной капустой да печёной картошкой сменялись густейшим шоколадным пудингом, увенчанным сверху взбитыми сливками. Несмотря на недобрые намёки, Вилда и думать не думала каким-нибудь образом навредить хозяину дома или, не дай Бог, оставить того без обеда. Готовила эта почившая более семидесяти лет назад кухарка – что надо. Ну и как тут талии не пропасть?

И всё-таки долгожданный день для барона настал. Неожиданно, как и полагается, и когда он уже надеяться устал.

Франц, хоть и унаследовавший при живом существовании слабость к хорошеньким девицам, всё же слыл педантом и во всём, касаемо работы, придерживался строгих профессиональных правил. Именно он в один из дней отправился в закрытую часть дома, дабы оценить уровень прогрессировавшего упадка, и там же обнаружил…

– … стена бывшей господской спальни, она сильно осыпалась. А там, там, господин барон, в той стене – тайник! Небольшая ниша, в которой из-под обвалившегося кирпича проглядывает выступ деревянного ящика.

«Это он!» – воскликнул тут же Эрих фон Олдрич и ринулся в отгороженную половину «Борца», невзирая на настойчивые и убедительные возражения не только Франца, но и дамской части.

Несмотря на солидный возраст, барон воинственно прокладывал путь среди полуистлевшей мебели, вскарабкивался на горы мусора и сражался с целыми зарослями паутины – ох уж эти плетуны! только дай им простор, они заполонят своими сетями каждую пядь пространства. Франц послушно следовал за хозяином, давая подсказки, как и где лучше обойти досадные преграды.

И вот Олдрич переступил порог бывшей спальни. Как же здесь воняло плесенью! А горьковатая пыль лезла в нос и горло, норовя забить дыхательные пути. Пришлось барону достать носовой платок и приложить к лицу.

– Вот здесь, – указал лакей на темнеющий провал в дальней стене комнаты.

Дрожа от нетерпения и сладкой дрожи предвкушения, достопочтимый господин приблизился к обозначенному месту. Всё верно, из чернеющей темноты сырого камня торчал уголок деревянного ящика. Руки потянулись за таинственной находкой.

– Осторожно, господин! – предостерёг сзади голос Франца. – Стена в этом месте хрупка и никаких гарантий, что если сдвинуть ящик, она не рухнет и не придавит вас.

– Но я хочу вытащить его оттуда! – заупрямился живой домовладелец Рингкемпфера, кончики его пальцев уже с вожделением коснулись пыльной поверхности дерева.

– Лучше это сделаю я, а вы отойдите дальше, – учтиво предложил Франц.

Благоразумно, согласился барон и поплёлся в противоположную часть спальни. Убедившись, что хозяин на достаточно безопасном расстоянии, слуга приподнял ящик, который оказался величиной с детскую люльку, и потянул его из тайника. Как и предугадал Франц, старая кирпичная кладка не выдержала постороннего вмешательства, и значительная часть стены над пустотой ниши с грохотом обрушилась, сдобрив затхлый воздух клубами ещё большей пыли и застарелой штукатурки. Платок не мог справиться с таким натиском, и Олдрич стремительно убрался прочь за дверь былых покоев, дабы всласть откашляться и утереть раздражённые очи.

Из пылевой завесы дверного проёма выступила полупрозрачная фигура лакея, на руках которого, словно невесомая вещица, возлежал спасённый ящик. Подавив соблазн и внемля гласу рассудка, Эрих фон Олдрич с шествующим прямо, словно находка ничего не весила, Францем перешёл на жилую половину Рингкемпфера, и только войдя в кабинет, принялся вскрывать заветный артефакт.

Ящик, сохранившийся превосходно, поддался не сразу, что только усилило предвкушение. Под деревянной, добротно сколоченной крышкой обнаружился ворох старой одежды более чем вековой давности и нечто прямоугольной формы, заботливо завёрнутое в промасленную толстую телячью кожу. Именно к безымянному прямоугольнику и потянулись руки барона.

Под кожаным покровом таилась безымянная папка из такой же телячьей кожи, но более тонкой выделки, а внутри – рукописные листы бумаги. Дневник! Так вот, что он искал так долго. И был прав, – чёрт всех бери! – прав, что манускрипт существует.

– Я должен их прочесть, Франц, – обратился он к лакею. – Будь любезен, оставь меня наедине с бумагами.

– Разумеется, господин барон, – сдержанно кивнул слуга, пробубнив себе под нос, удаляясь. – Вся грязная работа – Францу, а сливки – хозяину.

Прошло полчаса, прежде чем Олдрич смог разобрать каракули предка: уж больно коряво тот писал свои мысли. И узнал он в послании из прошлого следующее: Рингкемпфер никого против воли своей не неволил, в нём оставались те, кто сам не желал его покидать. Если же таковые «невольцы» появлялись, а они в каждую эпоху имелись, то им нужно было напомнить причину их нежелания, и тогда они освобождались. Но у всего цена, и она назначалась в самом конце.

Так может, потому никто из владельцев прежде не становился неприкаянным духом дома, что не имелось на то причин? Ведь за долгую историю «Борца» под его сводами кто только не умирал своей ли смертью или от чьей-либо руки.

Значит, Эриху фон Олдричу остаётся придумать вескую причину не оставлять дом после своей кончины, чтобы оставаться здесь навеки вечные. Одна из них тут же нашлась: отсутствие прямых наследников. Барон, последний прямой потомок достославной фамилии, так и не обзавёлся семьёй. А оставлять Рингкемпфер какой-то седьмая-вода-на-киселе родне не горел – в теперешнее время земля под домом стоила дороже самого здания и предприимчивые родственнички наверняка без сожаления отдали бы легендарного «Борца» под снос, а после продали землю под строительство безвкусного торгового центра. От одной мысли об этом святотатстве барону становилось дурно.

Нет! Никаких продаж, тем более сносов. Рингкемпфер стоял, и будет стоять, а барон позаботится о своём доме и после смерти.

Но прежде он опробует совет из обретённого дневника.

Он вышел в столовую, которая служила и кухней. Там он застал фрау Вилду за готовкой, ей составляла компанию фройляйн Карлин. Оставалось вызвать Франца, который любил коротать время в холле или на чердаке, а в мрачном настроении – в закрытой части дома.

– Итак, я узнал, почему вы здесь застряли, – объявил торжественным голосом хозяин, когда лакей присоединился к маленькому обществу в столовой. – Вам всего-то и нужно: вспомнить причину, по которой вы не пожелали уйти из Рингкемпфера.

Всего-то? Но в том и затруднение – хоть каждый и помнил причину собственной смерти, а также всю свою земную жизнь в мельчайших подробностях, то отчаяние, которое приковало к нутру дома, погрузилось в туман.

Тогда барон подозвал юную горничную и напомнил ей о роковой ночи, когда огонь лихорадки погубил её. И Карлин вспомнила тот миг и ту тоску, завладевшую ею на границе между жизнью и смертью. Родившись под крышей «Борца» и рано осиротев, маленькая Карли всем сердцем любила взрастивший её дом и людей, воспитывавших её. Повзрослев, она колебалась и так не решилась оставить родные стены.

Та же любовь приковала и Вилду, с той разницей, что она пришла работать в Рингкемпфер юной помощницей кухарки, а прижилась и оставалась на его кухне свыше тридцати лет, не представляя иное жилище, кроме этого.

С Францем всё оказалось сложнее. Его тяжким камнем оказалось чувство вины, которое тот испытывал по отношению к супруге. Даже, не смотря на тот факт, что это её воля отправила его на тот свет раньше положенного срока, не имел значения, нежели все его многочисленные измены. Только после смерти лакей осознал, что единственная женщина, которую он любил искренне – его жена, но исправить что-либо уже был не в силах.

– Прости себя, – повелел ему отечески Эрих фон Олдрич. – Она же простила тебя позже. Ведь до конца своих дней жена приносила на твою могилу цветы, а разве это не говорит о прощении?

И тогда слуги приняли свои нежелания, которые связывали их души со старым домом и простились с ним. И ушли.

– Так, всё хорошо, но что же насчёт меня? – поинтересовался вслух Олдрич, оставшись один в пустом доме.

Он вернулся в кабинет и снова перечитал рукопись. Там явно говорилось о какой-то цене за освобождение духов. Но какой? Не хватало продолжения старинной инструкции.

Тогда барон переворошил деревянный ящик, перетряхнул старое тряпьё, но всё равно ничего не обнаружил. Уставший сел он в любимое, обглоданное молью, кресло и принялся в задумчивом самозабвении мять толстую кожу обёртки манускрипта. Неожиданно пальцы обнаружили что-то вроде незаметной подкладки, мастерски прилаженной к коже. Аккуратно вспоров её, его пальцы вытянули из прорехи спрятанный лист. Так вот оно, продолжение!

Через несколько минут жилую половину Рингкемпфер огласил пронзительный вопль разочарования.

– Нет! Это несправедливо!

Цена, о которой упоминалось в последней странице дневника, оказалась справедливой для «Борца», но не для его хозяина. Ведь освободив привязанные к дому души, живой владелец добровольно, соглашался на одинокую вечность призрака в стенах его – такое существование не входило в планы Олдрича – до тех пор, пока кто-то ещё не пожелает остаться здесь посмертно, освободив неприкаянную душу хозяина.

Рингкемпфер потому и носил одно с аконитом имя, он знал, как бороться за свою душу, пусть время и точит камень.

Эй!

Началось всё со снов, а сны завелись два дня назад. Утренние, предрассветные, хрупкие, как первая наледь лужи, одним словом – на грани реальности.

Прежде Ида почувствовала на поверхности дрёмы шорох: осторожное царапание коготков по линолеуму, как если бы пробежала мышь. Но вот в чём штука – больше этот звук не повторился ни после пробуждения, ни позже, во время бодрствования, и даже на другой день. Зато следующим утром, за пару минут до побудки сновидицу пробудил явственный голос, который окликнул её из того же угла, где накануне пронеслась на коготках «мышь». Голос сказал просто: «Эй!». Иде не то чтобы стало совсем не по себе, но она долго лежала и прислушивалась к тишине столь тягостной, и сомнение в реальности произошедшего волей-неволей подступило, окончательно согнав остатки сна.

Быстротечный день полностью загнал в тень памяти воспоминание о двух предрассветных странных снах, лишь изредка на поверхности проступали отголоски эха, особенно того странно обронённого «Эй!». Но ночь, только заступив на рабочее дежурство, тут же хорошенько прочистила все уголки, выставив в полной красе из подсознания и крадущийся шорох, и чудной окрик. Что же это? И что ей послышится вновь в утекающие минуты ночной поры?

Усталость дневных забот всё же сморила Иду, и она крепко проспала до самого утра, никто и ничто не тревожило её до звонка будильника. Так минула ещё пара дней, и воспоминание о чём-то странном почти стёрлось, оставив на поверхности еле ощутимые отметины, как от ластика на бумаге.

Но в новое утро Иду вытряс из нежного сна докучливый шёпоток: «Эй!». Он прозвучал и во второй раз, наверное, для убедительности. Вот тут уж соня встрепенулась и резко села в кровати, щурясь в потёмках. В том углу, откуда её призывали, тьма сгустилась, точно клякса. Но как только сонные и ещё граничащие на зыби сна и яви очи девушки остановились на аспидном пятне, как то вмиг юркнуло за спасительный шкаф, оставив после себя беглую дробь коготков. Тишина и привычная норма снова торжествовали в спальне, но только не в душе Иды – внутри воплем вопиющим надрывался ужас, страх когтями чумных кошек полосовал сердце, выдававшее ритм бразильских барабанов.

«Мышь, это мышь, конечно же, мышь, а кому ещё быть? Вон, и скребёж коготков на днях явно мышиный был. Просто мышь завелась, а возможно, и не одна», – так успокаивала себя Ида, ещё минут пять, не смея вылезти из защитного кокона одеяла. Воздух вдруг в комнате показался морозным, хотя всю ночь она скидывала с себя одеяло, так было душно и тепло.

После, в светлой ванне, смывая остатки сонной ночи, она вдруг вздрогнула: ну какая это мышь? Разве мыши разговаривают? Разве они окликают – «Эй!»?

Но если так и дальше углубляться, то тогда и спать станет невмоготу, особенно в предчувствии утра, особенно за пару минут до звонка побудки. Но и ложиться спать, как ни в чем не бывало, тоже невозможно, нерв уже накручен. Так как быть?

И Ида решила завести будильник чуть раньше, а после сигнала лежать и ждать: что произойдёт и произойдёт ли?

И что же? Будильник сработал, как положено. Девица глубже укуталась в тепло одеяла, изготовившись ухватиться за любой звук, какой ни есть. До обозначенного времени Икс оставалось около получаса, почти ничего, но темнота и сладостная дрёма постели сотворили своё коварство: Ида уснула, крепко и глубоко. Когда она проснулась, за окном уже серело небо, а стрелки часов сурово указывали на то, что кое-кто продрых не полчаса, а добрых полтора. И, конечно же, никто не подал звука из злосчастного угла. А, может, и окликал сновидицу, но та, увы, спала сном Спящей Красавицы.

Хорошо, решила Ида, раз с будильником не сработало (точнее, вышел полнейший прокол), то она вернётся к прежнему распорядку, полагаясь на былую привычку Нечто шуршать и эйкать.

Но на другой день ничто не потревожило её нежный сон, и на следующий тоже. Ида задумалась: а было ли то взаправду? не сон ли ввёл её в заблуждение?

И как обычно бывает, когда делаешь отмашку на что-то и даёшь всему идти своим чередом, выводя на первый план более важные и хлопотные дела, тут тебя и окликают из-за угла.

– Эй!

В то утро оклик прозвучал совсем отчётливо, а не из недр подсознания. Ида выпрыгнула с постели, чему сама удивилась, ведь тело действовало само по себе, опережая сонный разум. Уже когда она достигла тёмного угла, мысль поднялась с глубины на поверхность большим пузырём и лопнула – тогда она и вспомнила, зачем так стремительно вскочила.

Что-то, возмущённо фыркая, покатилось по полу за шкаф. Изумлению предела нет, подумала Ида, когда бесстрашно просунула руку за шкаф и обнаружила, что щель между стеной и задней стенкой увеличилась до полноценного прохода боком. А дальше…

А дальше, не откладывая действия в дальний ящик, она протиснулась (и зачем же?) в этот узкий лаз, который вдруг через несколько шагов расширился вдвое, так что можно было идти вперёд, едва касаясь стен. В высоту «коридор», так Ида обозначила для себя туннель, по которому шагала, не превышал её комнаты. Стены и пол под босыми ногами (она же выскочила опрометчиво, не надев тапочки) оказались шершавыми, как если бы дощатый настил вымазали толстым слоем глины, которая застыла неровными комочками. Босиком идти по бугристой поверхности не самое приятное занятие, особенно, сразу после побудки, но, по крайней мере, было сухо и тепло. И воздуха достаточно. Запах отсутствовал, будто предварительно его выкачали из воздуха. И страннее всего была темнота, сквозь которую пробиралась девушка – разреженная до серой дымки сумерек.

Сколько же ещё идти? Стоп! Она же проснулась, так откуда этот проход за шкафом? Ида встала на месте, точно её по голове огрели толстенной книгой. Этого же не может быть! В реальности за шкафами нет туннелей, а значит, она по-прежнему спит. Но раз так, то тем более, нужно идти вперёд, дабы раз и навсегда узнать тайну нарушителя её сна.

Дымчатый налёт полумрака в странном коридоре светлел, девица уже могла хорошо различить свои руки и ноги, да и бугристый настил под ногами. Её длинная ночная рубашка белела, как молочный саван. Пройдя ещё, Ида обратила внимание, как впереди дребезжит свет, словно источник его вздыхает.

И как бывает в страшных историях: коридор внезапно оборвался, а она вышла в центр деревянной комнаты. Дерево было повсюду, даже на потолке. Приглушённый, мягкий свет, не изливаясь конкретно откуда-то, казалось, сочился из деревянной отделки.

На противоположной от входа стороне до самого потолка возвышалась печь, украшенная керамическими изразцами такой удивительной работы, что девушка невольно направилась к ней, не в силах противиться великолепию представшего мастерства. Ни одна плитка не повторялась, сюжеты рисунков носили до того замысловатый характер, что вгоняли в замешательство. Но краски, яркие и насыщенные, приковывали взор, настолько сильно, что на задворках разума Иды вспыхнула искорка беспокойства: а что, если это приманка для чего-то страшного?

Топочная дверца была прикрыта, да и печь не теплилась, холодная стояла, глубоко погружённая в свой собственный сон. И всё же, и всё же за дверкой раздался знакомый скребёж.

« Была, не была?», – колебалась Ида.

Руки устремились к круглому латунному набалдашнику дверцы прежде, чем Ида осознала сиё действие. Дверца легко поддалась её усилию и открылась. Внутри чернело нутро печи, обильно вымазанное сажей. Никого на первый взгляд не было, но вот царапание повторилось. Сомнений не осталось – внутри точно кто-то был.

Но как увидеть? Впопыхах Ида не прихватила фонарик, хотя приготовила его загодя. И тут снова внутри неё разразился громким хлопком пузырь мысли. Она села на корточки перед зияющим тьмой жерлом печи и преисполнившись решимости, дрожащим полушёпотом воззвала в самую глубь:

– Эй!

Ничего не произошло, но тишина стала какой-то уж слишком тихой, наигранной, как если бы кто-то старался не шуметь.

– Эй! – повторила Ида.

На этот раз ей в лицо выдуло несколько частичек угля. А когда она в третий раз громче прежнего призвала то, что пряталось от неё внутри печи, её «Эй!» поддержал чужой вскрик (больше походивший на пугливый писк), вторив ей.

– Эй, выходи, – позвала Ида дрожащим от волнения (и, несомненно, от страха) голосом. – Не бойся. Эй!

Забавно кого-то убеждать тебя не бояться, когда ты сама его опасаешься, подумала она.

Секунду её предложение обдумывалось. А затем со знакомым шуршанием прямо на неё выкатилось нечто круглое, чёрное, лохматое, когтистое. Упало ей прямёхонько на колени, эйкнуло с перепугу, скатилось на пол, совершив двойную прокрутку, и остановилось на месте.

Какой-то волосатый, чумазый колобок, оценила навскидку первое впечатление Ида. И не больше обычной кошки, если кошки, конечно, сворачиваются в колобки.

– Эй! – позвала она колобок. Тот не шелохнулся.

Тогда она (и куда только подевалась её осторожность?) медленно приблизилась к замершему существу и вытянула в его сторону руку. Но прежде, чем кончик пальца коснулся грязной, всклокоченной шёрстки, колобок раскрылся и вскочил на восемь не менее волосатых ножек. Именно ножек, а не лапок. Маленькие конечности до невероятности походили на человеческие ноги в миниатюре с той разницей, что целиком обросли густым мехом.

– Ой! – вырвалось у Иды. Она плюхнулась на пол, подобрав к себе ноги, и вообще сжавшись в ком.

– Эй! – сердито фыркнуло существо, уставившись на девицу крохотными чёрными пуговицами глаз, которых насчиталось четыре.

Иде почудилось, что это Нечто вздёрнуло вверх одну из ножек и помахало ею, как если бы грозило сжатой в кулак рукой. Оно сердилось, но на что?

– Ой! – снова повторилась Ида, но опомнившись, исправилась, – Эй! Извини, что потревожила. Я…

А дальше что сказать? Что не хотела? Но это же враки, конечно, хотела и ещё как. Другое дело, что когда мы гонимся за своими страхами, то до конца не осознаём, кого же в итоге выловим за хвост.

Впрочем, извинения оказалось достаточно. Фырканье утихло, а Нечто с интересом (но настороженным) изучало незваную гостью глазами, блестевшими агатовым блеском, из густоты шерсти. Головы у чудного создания не имелось, зато глаза, нос и пасть (или рот, как хотелось бы надеяться) прятались на теле, в чёрных колтунах шёрстки.

– Эй! – тявкнуло Нечто и сделало шажок волосатой ножкой в сторону Иды.

– Эй! – поддержала она слабым голосом.

– Эй! – Приблизилось Нечто ещё, каждый шаг отдавал клацающим звуком коготков.

– Эй! – Ида скорее шептала, чем говорила. Кто знает, каковы намерения этого лохмача.

– Эй! Эй! Эй! – протяжно поскуливая, однако с дружелюбными нотками, приблизился «Эй».

Иде подумалось, что если бы у Нечто был хвост, то оно бы непременно виляло бы.

Чёрные глазки с любопытством смотрели на неё.

Так странно, света здесь нет, но как бы и есть в самих стенах, полу и потолке, подумалось снова Иде. И грязно-чёрный «Эй» проглядывал в этом странном освещении отчётливо и во всех деталях.

Космач встал в шаге от сидящей на полу девицы, его всклокоченное тело вздрагивало.

И тут её осенило. Снова лопнул пузырь.

Она отлепила от себя руку и протянула её к восьминогому существу, «Эй» не отшатнулся, не сжался и не тявкнул возмущённо. Её пальцы коснулись шерсти, мягкой, как пух, и сильно спутанной. Только бы не укусил.

Повинуясь порыву, ладонь пригладила космы «Эя» и продолжила повторять поглаживания. «Эй» замурчал, как довольная кошка, его тельце дрожало уже не от страха, как догадалась Ида, а от удовольствия. Улыбка проступила на лице сновидицы.

С чумазым «Эем» стала происходить метаморфоза: его шёрстка светлела и выравнивалась, словно её расчёсывал невидимый гребень. Скоро «Эй» представлял собой милейшее существо с гладкой, блестящей шерстью молочного цвета. Только глаза остались чёрными и блестящими, как слюда.

– А ты ничего, Эй, – похвалила его вслух Ида.

– Эй! – отозвалось существо, что трактовалось, как «А то!».

Что же ты такое? Что за зверь или существо? И, главное, почему будил меня каждое утро? Вопросы роились в её голове, как надоедливая мошкара.

Ида обеими руками обхватила мягкие пушистые бока «Эя», осторожно, чтобы не напугать, и приподняла немного, забавные ножки повисли в воздухе, а затем принялись раскачиваться. «Эй» не проявлял беспокойства, а потому девушка подняла его ещё выше, ближе к лицу. Их глаза оказались совсем близко.

Чёрная глянцевая гладь странных глаз существа затянула взгляд Иды, она буквально провалилась в их непроглядную глубину, притом оставаясь на том же месте.

Лучше бы она не смотрела в эти глаза, безобидные с виду. Лучше бы не вставала с кровати в предрассветный час и не шла за «кроликом» в нору неизвестности.

Кошмары, сотни ужасов её детства и юности, таились под чёрным зеркалом этих глаз. Они, живые и осязаемые, то проносились мимо с неописуемыми воплями, леденящими сердце, то останавливались так близко от неё, что душа не то чтобы уходила в пятки, она рвалась прочь из тела. Они все, эти ужасы, придуманные её воображением и подсказанные фантазией других людей, копились все годы, и нашли пристанище в безобидном существе, исказив его до гадкой уродливости.

«Это я виновата, что «Эй» стал таким!» – истина ошеломила Иду. Ей стало неловко перед милым существом, которое доверяло ей. «Нужно что-то менять» – твердо решила Ида, когда вынырнула из мрачного омута чёрных глаз существа.

Она вернула «Эя» на пол, пригладив взъерошенную шёрстку на боках.

Теперь ей был известен секрет «Эя»: с раннего детства до юности Ида наращивала ком страхов, хранителем которого стал «Эй». Изначально он носил в себе радостные эмоции маленькой Иды, но ночные кошмары незаметно, год за годом, выпачкали его белоснежный мех в грязно-чёрный цвет, а шерсть, некогда шелковистая и опрятная, спуталась в неряшливые колтуны.

Хранитель снов – вот кто он.

И звал её «Эй» неспроста, бессонница подступала к нему, грозясь совсем запереть в недрах той печи, а возможно, и ещё что похуже сделать. Ида вовремя пришла к хранителю, она это знала. Ещё не всё потеряно. Всё зависит от неё.

– Эй! – пискнуло пушистое существо с восьмью ногами.

– До встречи, Эй! Я постараюсь, – пообещала Ида на прощание, прежде чем шагнуть обратно в тёмный коридор.

Постараюсь не унывать, не поддаваться панике повседневных страхов, не допускать дневные ужасы в мир ночных грёз. Я огражу тебя, мой милый Эй, теперь моя очередь беречь.

Ида вышла из-за шкафа. В спальне ничего не изменилось – та же тишина, тиканье настенных часов (кстати, минутная стрелка сдвинулась всего на три минуты). Вдруг сомнения охватили Иду: а было ли всё взаправду или это очередной сон, перетекающий в другой?

Она попыталась просунуть руку за шкаф: пространство между стеной и задней стенкой оказалось узко даже для её ладони.

Время шло, а Ида стояла и не решалась отойти. Но будильник зазвонил, и ей пришлось покинуть тёмный угол. А затем дневные дела и заботы притупили образ «Эя», и вспомнился белоснежный восьмилап перед самым сном, но усталость тут же стёрла его набежавшим тёплой волной сном.

Утром Ида проснулась в тишине, хотя долго вслушивалась, надеясь различить шорох коготков по полу. С того утра она следовала данному слову, хоть не всегда удавалось изгонять страхи из головы. Время выветрило из её головы таинственный коридор за шкафом и печь с дверцей, оставив легчайшее послевкусие от дивного видения. Иногда «Эй» давал о себе знать, но случалось это так редко, что впоследствии Ида была уверена: комнату навещают мыши.