Кордон

– Какую расписку? – буркнул Подолянский, набычившись. Фантазиям предаваться – дело полезное. Но раз никаких огнестрельных запасов ни за пазухой, ни в рукаве, надо возвращаться на грешную землю. И надеяться на слабину.

– Такую—растакую. О сотрудничестве взаимовыгодном, – кротко улыбнувшись пояснил, будто неразумному ребенку, главарь, – Я, мол, такой—то и такой—то, герба такого—то. Распрекрасный из себя, обязуюсь с достопочтенным паном Лемаксом, главою контрабандьеров Вапнянского уезда, дружить, горелку смачно пить и вкусно заедать. А следом торжественно клянусь и честно—сердечно обещаю товары и глубокоуважаемых курьеров пана Лемакса пропускать, еженощно и ежедневно, без досмотру и пошлого обыску.

Ваши все пишут, не сумлевайся. И поручики, и гауптман. Даже сам ясновельможный полковник Луцкий, что в Вапнянском баталионе[7]сидит – и тот написал, поднатужился, крысюка ему в дупу. – Главарь отточенным, театральным движением приложил руки к сердцу. – Мне брехать ни к чему. Не веришь – уточни. И чужим именем подписывать не советую. Мы—то не дурнее паровоза, уточнили кой—чего по малости. Фамилие твое, к примеру, Подолянский, на гербе три медведя в красном поле, сам ты гвардионус бывший, родом из Дечина.

– Распи—иску? – протянул Анджей, чувствуя, как паровым молотом начинает стучать в груди сердце, а по спине текут холодные ручейки пота.

Как бы ни храбрился прапорщик, но в двадцать один год помирать страшно. И не радовало, что земля подмерзла, и кишки не по грязи придется собирать… Одно хорошо – голос не дрожал перед смертью.

Анджей повел плечами, вздернул подбородок. Глубоко вздохнул – и рванулся уже не для проформы, вниз и вправо, на сильную руку. Левая нога предательски скользнула по грязи, в голени стрельнуло болью. Выдержали, скотины. Снова дали слабину, аккурат на правую руку – но ухватили в четыре руки, стреножили… Хорошо хоть мордой в землю не сунули, оказали уважение!

– В сраку иди, курец замерзший! – зарычал прапорщик, не пытаясь, впрочем, снова вырваться. – И расписку ту, сам напиши, да засунь себе поперек до самых гланд! Подолянские со злодеями дружбы в жизни не водили! А с тобой, падла, я и на одном огороде не присяду, чтоб тебе холера нутро вывернуло, утырка неумытого!

– Грубый ты, паныч, словно барбоска! И где только слов таких поганых нахватался? Лаешься, что тот каторжанин. А еще ах—ви—ци—ер! – главарь осуждающе покачал головой, состроил на лице недовольную мину. И, чуточку рисуясь, выхватил из левой кобуры револьвер.

«Марс». Точь—в—точь такой же пятнадцать минут назад был в кобуре Анджея.

Главарь покачал револьвером, поднял, целя в голову. Злодеи из—за спины предусмотрительно убрались, держащие по бокам чуть отстранились.

«Чтобы казенными мозгами жупаны не заплескало. Которые хоть краденные, а уже свои», мелькнула мысль. Рассмешила, почти до слез.

Что ж, судьба, значит. Чем мы меряем, тем и нам отмеряют. Сразу за веселой и грустной мыслями, пришла похабная: «А если бы не башку тогда отрубил, а что иное?» Или сперва иное, а голову после?

Пан Лемакс медленно взвел курок, посмотрел вдоль ствола. Прищурился…

Анджей кулем рухнул на землю, на мгновенье расслабив все мышцы. Крепко державшие его злодеи захлопали глазами, разжали пальцы, упустив добычу. Да и как не выпустить, когда шесть с половиною пудов в мокрой и грязной шинели валятся из рук?

Подолянский метнулся под ноги Лемаксу, попутно цепляя за штаны всех, до кого дотянулся, и на кого хватило длины рук. Зацепил, повалил – больше суматохи, больше куча, больше шансов дотянуться до оружия. Револьвер, винтовка, нож, плевать, лишь бы ухватить! Да и граничары не армейцы, не рискнут стрелять, когда можно задеть своих. А где тут чужой, где свои, в темноте, да в мешанине драки не разберешь!

На прапорщика свалилось два контрабандьера, следом рухнул третий. Анджей зарычал, вывернулся, сшиб кого—то, подмял под себя, ухватил за горло, чувствуя, как трещат хрящи под пальцами.

– Хер вам всем в сраку, отродья свинячьи! – захрипел прапорщик утробно. Тело под ним забилось, выгнулось дугой, заскребло пятками по осенней земле.

– Отставить душить поручика! – рявкнул кто—то над ухом голосом начальника заставы. Подолянского тут же подбросило в воздух мощным ударом в бок. Анджей слетел с тела врага, вскочил, готовый снова ринуться в бой. И уперся носом в дуло револьвера. За «Марсом» виднелся гауптман Темлецкий собственной персоной. Реальный и осязаемый, как утром, на выходе наряда. Тогда, правда, гауптман был без револьвера в руках.

– Свои это все, господин прапорщик, свои! – заблажили связанные бойцы, повыплевав казалось бы надежно запихнутые кляпы. – То проверка, господин прапорщик!

– Ландфебель Водичка и рядовой первого класса Бужак говорят вам чистую правду, пан Анджей, – гауптман улыбнулся, вокруг глаз собрались смешливые морщинки. Улыбнулся, но револьвер не убрал. – Каюсь, грешны, грехом смертным. Но и поздравляю вас. Вы только что с блеском прошли нашу маленькую проверку.

Из—за кустов вышли еще несколько человек. Прапорщик узнал двоих офицеров с заставы – поручиков Свистуновского и Дмитра Байду, командиров первого и второго взводов соответственно. Остальных Анджей еще не видел, но – судя по форме и погонам Корпуса – тоже люди в лесу не случайные.

Взъерошенный прапорщик от души выругался, обложив по матери всех присутствующих, кордон, лес, грязь. Не забыл и любвеобильную Лабу, протекающую в трех верстах, и славный Круков с прочими Вапнянками.

– Душевно выражаетесь, пан Анджей, – протянул поручику руку подошедший офицер. Невысокий, в круглых очках, со здоровенной, явно не револьверной кобурой на ремне. – Гауптман Орлов, начальник «трешки».

Подолянский пожал, борясь с желанием за эту самую кобуру схватиться и, следом, «надеть» гауптмана на колено, добавив по загривку. Шутники, мать их за ногу да головой об пень!

– Птиц, ты, это, ты отойди от моего парня! Думаешь, лупару повесил, так самый главный лев в мире животных? – с деланной злостью отпихнул Орлова Темлецкий. – Прапорщик с моей заставы, не с твоей, я главное право имею! Вопросы?!

– Отсутствуют, – гауптман блеснул окулярами, отшагнул в сторону.

Темлецкий вернул револьверы Анджею, окинул критическим взглядом поручика. Оправил китель, расправил плечи, прокашлялся и набрал в легкие побольше воздуха:

– Прапорщик Анджей Подолянский герба Три Медведя! Я, гауптман Владислав Темлецкий, герба Три Сороки, прозвищем Цмок! – Тут гауптман сбился с пафосного тона и, наклонившись, прошептал Анджею на ухо. – Это, прозвище. Довожу до вашего сведения сразу, чтобы вопросов глупых не возникало. – Темлецкий отстранился, вернулся в прежнюю, бравурную позу: плечи развернуты, подбородок вскинут, грудь колесом. Гауптману не хватало только барабана под ногой – и был бы вылитый Малыш—Сицилианец[8].

– Перед лицом присутствующих здесь офицеров, нижних чинов и Кордона, без которого жизни нет, и на котором жизни нет тоже! Заявляю, что вы, господин прапорщик, достойны и своего герба, и звания. За сим же, рад приветствовать вас в рядах Четвертой заставы!

Под ногами заперхал недодавленный «злодей», судорожно разминая горло…

Глава 1

Я живу в лесу глубоком

Я живу в глухой Тайге!

И в молчании одиноком

Мыслю только о враге![9]

Захмелевший прапорщик качался в седле. В голове бурным потоком шумел водопад.

Сразу, как гауптман закончил речь, «новоприбывшему»поднесли чашу. И какую! В той чаше половине пьянчуг Дечина утопиться можно, и еще на палец до края не доплеснет. Но выпил, справился, и тут не уронив чести гвардейской! Хотя сколько той чести осталось… Но о плохом думать не хотелось. Не время и не место. Да и где то плохое. В прошлом глубоком.

Анджей оперся о луку седла, закрыл глаза.

Хорошо быть… Снова чувствовать. Горечь и сладость настойки, обжегшей разбитые губы. Запах прелой листвы под ногами. Ветер, охладивший разгоряченную кожу. Стук сердца в груди. Звездное небо, а не решетку, над головой.

Хорошо быть живым.

Прапорщик открыл глаза. В одно, можно сказать, строю, ехали офицеры двух застав, четвертой и третьей. Шумели: «с «двуйкой» у нас, пан Анджей, не мир, не война, в спину не стреляем, но в суп плюнем, и нижних чинов под дверь насрать отправим с превеликим удовольствием! Потому и не позвали вылупков! Отчего вылупки поголовно? Ну как сказать, послужите – поймете! А «первая» далеко, через Шпрею[10], мы с ними вообще никак». А про блиц-шквадрон[11]гауптмана Побереги и вовсе лучше не вспоминать в приличном обществе! Ибо место тому гауптману в самой вонючей выгребной яме! Ходит он, усиками своими сверкает, фацет[12]драный!

Горланили песни, слов которых Подолянский не знал. «Видит Царица Небесна, выучу! Память хороша и горло стальное, в Академии, в роте курсантской первым запевалой был!» Угощали новичка живительными напитками и кордонными байками, которые рассказывалис со всеми подробностями – будто и не было рядового сотава вокруг: «честью клянусь, клыки у него были, вот такенные, в локоть, в два локтя! И фляжечка вот эта самая на ремне, крохотулька!». Хвастались о подвигах: «вот помните того, у кого фляжку забрал? Не помните?! Потом снова расскажу! У ихнего военного вождя – киксади по-орчачьему! Гросса Шланга его звали. Чуть ли не в сажень та шланга! Будто мумак какой, идет, по земле волочит, прости, Царь небесный, аж завидки[13]берут! С одного выстрела перебил! А фляжечку затрофеил!».

Да и вообще, говорили только о хорошем. От чего плохое и мертвое выветривалось из памяти…

О враге, что тайно бродит

По тропам в полночный час

И случается, находит

Пулю меткую от нас

Не страшит его коварство

В нашем сумрачном лесу:

– Я охраны государства

Службу честную несу!

Прапорщик внимательно слушал, с готовностью смеялся, где надо, и где не надо, пытался подпевать. Плевать на слова – чтоб громко выходило, вот главное! А слова, что слова – запомнятся! Раз услышал, второй услышал, в голове и уложилось!

Важнее другое – рядом были те, за кого он готов был отдать жизнь и душу. Искренне веря, что и они не задумаются ни на миг, если потребуется такая же жертва. Рядом были свои. И он был здесь свой.

Чувство, казалось, забытое за год. И возродившееся из пепла. Затоптанного презрением бывших сослуживцев, проклятиями родных и близких, окриками охраны… Забылось вдруг все плохое. И ревность, жгучей волной, хлещущая по телу, и холодная, как снег, обжигающая ненависть, и кровавая пелена перед глазами. И даже небо, перечеркнутое паутинной сталью решетки, выветрилось из памяти.

Анджей снова закрыл глаза, вцепился в поводья – хмель повел за собой.

Выдохнул. Царица Небесная, хорошо—то как!

– И клянусь я, братья, честно

Государство охранять!

Спать нельзя, забудь подушку,

И всегда ты будь готов –

– На винтовочную мушку

Брать лихих врагов!

Ехать, впрочем, довелось недолго – место проверочной засады, выбиралось с таким прицелом, чтобы ноги не бить. Они не сапоги, не казенные.

Не прошло и часа, как широкая тропа вывернула на проселочную дорогу. А там – и песню очередную допеть не успели – показались знакомые стены. Анджей прищурился здоровым правым глазом. Даже сквозь хмельную дымку стены родными не стали – прошла всего неделя, как перевели сюда служить. Родными не стали, но почти—почти…

Высокий, в рост, забор вокруг заставы был сложен из массивных валунов, символически скрепленных раствором. Камень в здешних краях все еще был куда дешевле привозного кирпича. Из таких же валунов, в незапамятные времена – Подолянскому дату называли еще в Крукове, при вручении предписания, но он благополучно забыл: где—то с полсотни лет назад – был возведен первый этаж длинного, шагов в тридцать пять, здания. Второй этаж деревянный, совсем не капитального вида – мансарда, удивительно несерьезная для Кордона. Странность объяснялась легко – надстраивали временно. Но потом то ли с камнем беда случилась, то ли с каменщиками. А дерева, и, соответственно, досок с бревнами, вокруг море. Зеленое такое, ветвями шуршащее…

На верхотуре обычно жили рядовые и унтера, не обзаведшиеся личной жизнью на окрестных хуторах и селах. А такому личному составу, временное, ставшее постоянным, особых трудностей не составляло, благо, то наряд, то еще какое развлечение. Поэтому второй этаж так и стоял холостой вольницей, уже просевшей на один угол.

Окна первого этажа светились иллюминацией. Особенно ярко газовые рожки выкрутили в кают—компании, здоровенной, на треть этажа, зале, располагавшейся справа от дежурки.

Анджей бессвязно выругался: окна первого этажа, на случай обороны, были забраны толстыми железными решетками. Отчего прапорщику, по недоброй памяти, препаскудно спалось первую пару ночей.

Иллюминация на заставе была обычным делом. Парадоксальным образом Кордон, сиречь приграничные земли, схож с любым крупным городом. И там, и здесь, жизнь ни на миг не останавливается. Уходят и возвращаются наряды – границу без присмотра никак оставлять нельзя – и Племена под боком, и граничары без бдительного присмотра шалят.

Да и все прочие власти приходилось по факту заменять именно пограничникам. Пристав—то в Вапнянке сидит, и по уезду еще с десяток надзирателей. С таким «многолюдьем» – какая там монополия государства на насилие? хоть что—то в столичную казну отправить и совсем уж дикого кровопролитья не допустить – и то служба.

Навстречу шумной кавалькаде сами собой распахнулись ворота. Рядовых, которые возились с тяжелыми створками, Подолянский даже не заметил. Кто—то затянул новую песню, подхватили, тут же сбившись – одновременно спешиваться и петь оказалось даже для офицеров делом неподъемным.

Анджей кое—как сполз с лошади, гикнул, порадовавшись, что задел и обрушил кривенько сложенную поленницу. Качающегося прапорщика ухватил оберландфебель Вацлав, седоусый каштелян[14]заставы. Смахнул с плеча глупо улыбающегося Анджея прилипший листок, хмыкнул в усы и потащил вяло сопротивляющегося прапорщика в заставские подвалы, в свою вотчину. Махнул рядовым, чтобы занялись лошадьми. Скотина не человек, к тяготам и лишениям кордонной службы приспосабливается плохо. И помереть может. Хотя револьвером ей в лицо не тыкают!

Спустились по лестнице, выложенной свежими, не затоптанными еще деревянными плахами. Миновали в обнимку короткий неосвещенный предбанник, вошли в извилистый подвальный коридор. Вацлав стащил с прапорщика грязную шинель, чтобы прапорщик не загваздал грязью стены и вещи геологов, вповалку накиданные в коридоре. Ученый люд, об корягу их, да в дышло, третий день все никак не мог перенести скарб в выделенные им комнаты.

Коридор делал несколько поворотов. Вацлав пошел бисеринками пота, удерживая тушу Анджея – «Голову, голову береги, расшибешь к дидьку, хай ему грець!» – прошли еще один предбанник…

Наконец Вацлав уронил Подолянского в кресло – «Роскошное, чуть ли не княжеское, не по чину совсем в подвале посреди Кордона!» Прапорщик понял, что они все—таки на месте. В подвале едва уловимо пахло гарью, застарелым мокрым пепелищем…

******

…В первый день по приезду Подолянский оказался предоставлен сам себе. Не было на заставе ни одного офицера, не говоря уже о начальнике. Все на границе. Кто в дозоре, кто в секрете, а кто и в засаде – ждет нарушителя дабы заса… задержать!

Анджей бесцельно бродил по заставе, внимательно разглядывая место будущей службы. Вспоминал недавний разговор, перевернувший жизнь с головы обратно на ноги:

« – Вам предстоит провести на Кордоне несколько лет. Естественно, офицером, не рядовым стражником – вы же из старой шляхты, должна быть грань. Сами понимаете, общество взволновано. Волна должна спасть. Год, два, три… И все, про вас забудут даже в самых замшелых будуарах. И вернетесь. Это я вам обещаю!

Подолянский провел рукой по чисто выскобленному черепу, подавил желание сесть прямо на пол – новые привычки въедались быстро, почти мгновенно. хмыкнул недоверчиво.

Неизвестный, чья размытая фигура еле угадывалась в темноте, недоверие уловил. Прищелкнул пальцами:

– К словам человека, который вытащил вас с каторги, я бы на вашем месте, прислушался.

– Я до сих пор не знаю цену.

Фигура в тени дернулась.

– Вы серьезно меня выручили. Хоть и не зная об этом. Считайте это благодарностью, пан Подолянский.

– Не Твардовский?[15]– По—простонародному цыкнул зубом Анджей. Старый приятель Яремчук оценил бы класс мастерства.

– Не ждите меня в грозовую ночь, Анджей, я не приду. Впрочем, не удивляйтесь, если некоторые вещи в вашей жизни будут меняться в лучшую сторону сами собой и без вашего ведома. Считайте, что это и есть цена…»

Пока что, такая сделка, что греха таить, прапорщика вполне устраивала.

******

За спиной что—то громко падало, рушилось, ломалось и ругалось. Изогнувшись, держась за высокую спинку, чтобы не упасть – опасное это занятие, истоптанный ковер под ногами падения не смягчит – Анджей повернулся.

Каштелян выбрасывал из здоровенного шкафа вещи со скоростью картечницы – от множества летящих предметов у Подолянского даже голова закружилась.

– Гыр на вас! – рявкнул оберландфебель. – Думали, у Вацлава голова дырявая?! Вацлав все помнит, все знает! Всех оденем, всех обуем…

И не оборачиваясь, каштелян скомандовал:

– Подъем, господин прапорщик, и комм цу мир нах[16]примерка!

Пошатываясь, Подолянский встал, неуверенно шагнул. Неведомая сила тут же повлекла его в стену. Прапорщик на ногах все—таки устоял, вцепившись в спинку кресла – аж пальцы побелели.

– Гыр на вас… – грустно повторил присказку Вацлав и, горько вздохнув, распахнул другой шкафчик, поменьше. – Сами пьют как кони который год, а молодого своей мерой угощают. Помрет он в корчах, кто службу нести будет?! На, хлебни, а то смотришься будто погань бледная, сиртя—подземник[17].

Анджей с подозрением уставился на врученную чарку, наполненную чем—то непонятным, черно—маслянистым.

– А… Это что?

– Вудку с двух рук жрал, не спрашивал, – пробурчал каштелян, – а тут кобенишься! Пей, паныч, отрава не сильнее вина.

Подолянский неловко перекрестился левой рукой, опрокинул в себя…

– Это что такое было, пан Вацлав? – Ошалело тряхнул головой Анджей через несколько минут.

– Что, хороша отрава? – Ухмыльнулся каштелян.

– Да уж… – голова была чиста и свежа, разве что где—то далеко гуляли колокольные отголоски выпитого, с каждым мигом становясь все тише и тише.

– Кордонный сбор за нумером девять! – Вацлав довольно выпятил грудь и подкрутил усы. Гордости в голосе каштеляна было – в Лабу перелей, из берегов выхлестнет, – вот этими вот руками собранный и сочиненный!

– И слово над ним говорено? – усмехнулся прапорщик. – Или сугубо местное колдунство, без слов, но с песнями?

– Никакой магии! – с видом злодея—заговорщика произнес Вацлав и подмигнул Подолянскому. – Совсем никакой, но я, если между нами, всем говорю, что секрет у орочьего шамана горящей головешкой выпытал.

– Могила! – совсем как в детстве перекрестил рот Анджей.

– От и добре!

– Пан Вацлав, – нахмурился прапорщик, – раз у нас с вами общая тайна вдруг завелась, то прошу звать меня на «ты» и «Анджеем». Без «пана» и «господина». Мы, все-таки, на некоторые шляхетские привелегии право имеем.

Каштелян шевельнул усами – улыбнулся, что ли?

– Вне строя – запросто, Анджею. Но как кто другой рядом, то сугубо как устав велит. Сами понимаете, субординация, выслуга лет.

– Добро, – кивнул Подолянский. – Устав – книга святая, грех нарушать.

– Вот и договорились. А теперь, – улыбка сошла с лица Вацлава, кастелян осунулся и посерьезнел, – вставайте, господин прапорщик, да примеряйте форму. Маловата она чутка, и погоны еще причеплять надо, но тут уж не обессудьте. Кто ж виноват, что вы своего герба живое олицетворение. Это нижние чины у нас медведяки, а офицеры все больше субтильные. И поторопитесь, Царицей Небесной прошу. Без вас начинать не положено, а господа офицеры, да у накрытого стола, да рядом с бутылками откупоренными…

Вацлав смешно зажмурился, отчего стал похож на странного сухопутного тюленя, покачал головой.

– Озлятся, слюною захлебываясь. И вообще нехорошо выйдет.

Анджей фыркнул, стянул изгвазданную форму, шипя от боли в ребрах – если так со своими обходятся, то чужих, наверное, и вовсе в грязь вбивают… Замер, не зная куда сложить задубевшие комки грязи. Старый ковер, расстеленный в подвале, был изрядно протерт, но чист, на удивление. Оно и понятно, пока доберешься, переходами да лестницами, все с подошв облетит. И он тут теперь, явился, прости Царица Небесная…

– Здесь и оставляй. Ярка постирает, – кивнул каштелян замешкавшему офицеру.

– Ярка? – переспросил Анджей, подскакивая на одной ноге. Вторая застряла в коварной штанине.

На заставе, на взгляд Анджея, женского полу отчаянно не хватало. Разве что серенькая геологическая барышня с удивительно яркими глазами, но она к разряду заставских не относилась. И тут, внезапно, какая—то загадочная Ярка?

– Внучка моя, – пояснил Вацлав. – Она и у пана Бигуса в подмоге, и прачкой для офицеров.

– Ага, понял. А то не видел ни разу, вот и не сообразил.

– Ну то бывает. Народу у нас вроде и немного, а в кучу хрен соберешь когда. Помню, сам как пришел, аж на второй месяц со всеми раззнакомился. Как форма, не жмет нигде? Прапорщик Варнаковский, он чуть поменьше вас был.

– Был?

– Ага, еще любил ногу из-под одеяла высовывать. Так и съели его, – с совершенно серьезным видом произнес Вацлав.

Подолянский фыркнул, развел руками, присел, приподнял ногу, согнул в колене… Китель пропавшего в нетях Варннаковского сидел отлично, разве что чуть сковывая в плечах. Штаны же оказались заметно больше, чем надо, и сидели дикопольскими шароварами. Анджей подумал, что завтра обязательно нужно отписать в Дечин, заказать несколько комплектов формы, раз она так активно в негодность приходит. У пана Заглобыша все его мерки есть – и месяца не прошло, как снимал…

Вацлав оглядел прапорщика, нахмурился. Подумал недолго, щуря то левый, то правый глаз, махнул рукой.

– Для местностей наших провинциальных сойдет, не в столицах вошкаемся. По бульварам.

Анджей подавил тяжелый вздох. Столица, столица, Дарина Доманська, Снежка Лютова… Забыли уже, не до оступившегося прапорщика им – полковники в гости захаживают.

– А ну, поворотись—ка, сынку, дай погляжу какой ты у нас!

Подолянский глянул на себя в зеркало, прятавшееся меж двумя шкафами. Из полумрака смотрел высокий, чуть сутулый парень с короткой стрижкой. Широкие плечи плотно обтягивало сукно новенького кителя. Тускло отсвечивали крохотные, почти не различимые звезды. Ничего, это ненадолго! И помогут, раз обещали, и сам не дурак, и забудется же содеянное, пылью запорошится….

– Орел! – вынес приговор Вацлав. – Двадцать лет пройдет, в генералы выйдешь!

******

Кают—компания встретила радостным шумом и огнями, резанувшими по глазам, после темноты подвала. Прапорщику тут же поднесли очередную чашу, с наказом непременно выпить, не то счастья в службе не будет!

Подолянский выпил – как оказалось, слабенькое вино – звонко расколотил о стену хрупкое стекло, как того требовали традиции.

– Закусить пропустите, а то сомлеет! – приказал Темлецкий, по праву начальника заставы бывший «королем пьянки».

Прапорщика пропустили к столу. Анджей окинул взглядом накрытые столы. Захолустье есть захолустье. Еды на старых дубовых столах – «верите, пан Анджей, и пожар мебеля перенесли стоически, пепел только с них и стряхнули!» – было вдоволь. С запасом выкладывали, хватило бы трижды, а то и четырежды всех присутствующих до отвала накормить.

Но вот с разнообразием наблюдались некоторые негативные моменты. Паршиво с разнообразием было, если отбросить словесные столичные выкрутасы. Много дичи и всяческого лесного мяса, овощей и ягод, сала, яиц, квашеной капусты опять же, с солеными огурцами. Все местное…

В качестве украшения стола имелись три бутылки шампанского и пара еще запечатанных кувшинов вина. Зато по всему периметру столов горделиво возвышались четвертьведерные[18]бутыли с чем—то мутным. С хорошим запасом брали – сомнительно, что двадцать с лишним человек способны такой арсенал превозмочь за вечер.

Не успел Анджей спросить, что же это такое странное, как ему тотчас из одной великанской бутыли и плеснули.

Поручик Байда, командир взвода пеших стражников, протянул Подолянскому стакан. Второй рукой подал вилку с наколотым крохотным груздочком – к тугому грибку прилипла какая—то травка—зеленушка.

– Вы, господин прапорщик, если решите с бимбера начинать, то сразу на нос прищепку нахлобучивайте. Рекомендую, как пограничник пограничнику. Вывернет иначе. Буквальнейшим образом наизнанку. Но если к Нему, – поручик отчетливо выделял большую букву, – подойти, предварительно разогрев желудочную мышцу, то скользит как по маслу. Есть у Него немаловажное в наших суровых буднях достоинство – голова на утро свежа и ясна будто небо весеннее. Вы же, как погляжу, размялись немного?