Конец заблуждениям

Какое-то время ее убеждала собственная теория, но потом она быстро отвергла ее: это всего лишь теория. Вероятно, Дункан позволил себе немного поощрить интерес Марины, зная, что она может быть ему полезна, и зная, что в целом ее интерес для него ничего не значит. Отличалось ли это чем-то от поведения молодых танцовщиц в Вене, которые позволяли мужчинам постарше оплачивать их походы по магазинам? У Джины не было никаких доказательств того, что Дункан изменял ей, и доселе не возникало ситуаций, которые заставили бы ее думать, что он был неверен.

Она вернулась в постель, но обнаружила, что не может лежать спокойно. Через некоторое время снова встала и принялась расхаживать по комнате. Дункан никогда не заставлял ее сомневаться в своей верности. Она знала, что не должна ничего подозревать, но она была сама не своя. Почему бы не успокоить саму себя, если есть такая возможность?

Она подошла к чемодану и открыла отделение на молнии, где Дункан хранил свою рабочую папку. Между ними была договоренность, что она не станет заглядывать внутрь, не станет совать нос в то, что писал Дункан, а дождется того времени, когда он будет готов представить все сам. Чувствительность Дункана даже научила ее отводить глаза, когда он открывал эту папку. И все же сегодня, движимая призрачным ощущением предательства, которое не покидало ее, она решила нарушить договор.

Джина бросила последний взгляд на мирно спящего Дункана, прежде чем отнести папку в ванную. По бокам были карманы. Левый заполнен нотами, а в правом лежали документы, которые Дункан посчитал необходимым взять в путешествие – медицинские карты, больничные счета – ничего неподобающего, так что на мгновение Джине стало стыдно за то, что она это делает. Она уже собиралась вернуть папку на место, как вдруг что-то выскользнуло из-под нот. Конверт. Она подняла его с пола и узнала адрес, написанный ее рукой: Фрэнку Рейнхольду, Сандовал-стрит, 112, Санта-Фе, Нью-Мехико.

Письмо, написанное на озере Валензе. Может быть, Дункан просто забыл отправить его? Хотя она была почти уверена, что видела конверт на столе мисс Арнер перед тем, как они покинули гостевой дом. Возможно, существовало какое-то разумное объяснение тому, что он хранил его, и все же сомнения, вызванные этой находкой, побудили ее продолжить поиски. Следующий предмет, который она нашла, также был спрятан в дальнем конце, за листами с композициями. Открытка, адресованная ее самой близкой подруге Вайолет, сейчас живущей в Праге.

Вайолет Шарп, Национальный театр марионеток, Прага.

Джина заметила, что на подписи в открытке была та дата, когда произошел несчастный случай. Должно быть, она собиралась отправить ее в тот день. Она села на край ванны, чувствуя головокружение.

По словам Дункана, они с Вайолет поссорились, пережили разрыв, так что Джина решила не видеться с ней в этой поездке. Между тем открытка начиналась с дружеского объявления о ее визите:

Дорогая Вайолет,

Хорошие новости. Я планирую прилететь в Прагу на следующей неделе! Не могу дождаться нашей встречи. Кажется, прошла целая вечность с тех пор, как мы виделись. Так много всего произошло после того, как ты уехала из Нью-Йорка. Мой мир рухнул. Худшее позади, как ты знаешь, и в последнее время я чувствую себя счастливее и буду еще счастливее, когда увижу тебя. Мне так не терпится узнать, как ты живешь в Праге. Перемены – это благословение, как хорошие друзья, за которых мы держимся на протяжении всей жизни.

С любовью, Джина

Текст записки еще больше встревожил ее – не было никаких указаний на какую-либо ссору, о которой упоминал Дункан, да и его описание прошедшего года как безоблачного, видимо, тоже было ложью. Согласно этой записке ее мир в Нью-Йорке рухнул.

Джина сидела неподвижно, не зная, что делать дальше, то ли разбудить Дункана и потребовать ответов на свои многочисленные вопросы, то ли отложить все это и подождать, пока мысли не успокоятся и она не сможет вернуться к критическому мышлению.

Почему Дункан соврал, что они с Вайолет в ссоре, почему он хотел оградить ее от подруги? Джина могла найти этому только одно объяснение: он хотел предотвратить встречу с Вайолет, у него была причина бояться, поскольку Вайолет владела информацией об их прошлом, которую Дункан скрывал.

Что он натворил? Что-то ужасное?

Джина хотела бы забыть все это, положить папку обратно и вернуться к любви, к Дункану так же просто, как раньше. Мысль о том, что она не любит его, не верит, что он был честен с ней, настолько выбила из колеи, что открытка выпала из ее дрожащих рук.

Только тогда Джина заметила фотографию на другой стороне. Открытка была из галереи ее отца, и изображение соответствовало ее видению: она стоит перед их с Дунканом портретом. Дункана было видно лишь наполовину, потому что его заслоняла другая фигура – мужчина, высокий, стройный, светловолосый. Он стоял так близко к Джине, что их плечи почти соприкасались. Он повернулся к ней, будто хотел что-то прошептать ей на ухо.

* * *

Джина вздохнула, а затем, собравшись с духом, натянула свитер и вышла в вестибюль отеля. Она захватила открытку с собой, чтобы иметь под рукой адрес, по которому они проживали в Берлине: Отель де Рим, Беренштрассе, 37.

Портье сидел за своим столом перед миниатюрным телевизором и смотрел сериал «Секретные материалы» на немецком языке. Мужчина, всецело поглощенный зрелищем, удивился внезапному появлению Джины и поспешил убрать звук.

– Простите, что беспокою так поздно, – проговорила она, – могу ли я позвонить от вас? Муж спит, не хочу его беспокоить.

– Значит, все-таки решились вызвать полицию? – с надеждой спросил клерк.

– Нет, никакой полиции. Мне нужно позвонить в другой отель.

Мужчина казался разочарованным, но услужливо вытащил телефон из-за стойки. С помощью клерка она сначала набрала справочную и попросила его повторить номер по-немецки. Трубку сняли быстро. Джина объяснила женщине на линии, что она была гостьей в отеле несколько недель назад.

– Замечательно! Мисс Рейнхольд, что я могу для вас сделать?

Джина сама не была до конца уверена, чего ожидает, и все же предчувствие заставило ее спросить:

– Я внезапно уехала, и мне интересно, вдруг кто-то оставил какие-то сообщения для меня?

– Сейчас проверю, мадам. – Женщина поставила звонок на удержание, в трубке заиграла музыка. Клерк откинулся на спинку стула и возобновил просмотр сериала, убавив громкость. – Мисс Рейнхольд?

– Да-да, я здесь.

– Извините за задержку. Для вас действительно есть сообщение. – Сердце Джины учащенно билось; она закрыла глаза. – От Грэма Бонафэра. Он просит связаться с ним как можно скорее, где бы вы ни находились. Он говорит, что это очень важно.

Грэм Бонафэр. Имя было знакомым, и все же она не могла вспомнить того, кто его носил.

– Он оставил для вас свой берлинский номер. Если у вас есть ручка, мисс Рейнхольд, я могу продиктовать его.

Рука Джины так сильно дрожала, что она писала с трудом. Она подумала, не набрать ли ей этот номер прямо сейчас. Нет, сначала нужно успокоиться. Вернувшись в свою комнату, она положила листок с номером Грэма в сумочку, затем зашла в ванную, чтобы убрать папку, которую впопыхах оставила лежать на полу. Когда все было приведено в порядок и вернулось на свои места, она легла в постель.

Несколько часов она лежала без сна, терзаемая сомнениями, наблюдая, как Дункан мирно сопит рядом с ней. Она решила связать свою жизнь с этим мужчиной, полагая, что никто другой не способен понять ее так, как он. Ее Дункан. Одержимый ею. Только сейчас, в этой темной комнате, он казался сплошной скрытой тенью. Какую часть правды он утаивал? Как долго? Был ли Дункан, лежавший сейчас рядом с ней, тем человеком, за которого она его принимала?

Глава четвертая

Дункан

Томс-Ривер, Нью-Хейвен, 1971–1992

Все детство Дункана настроение его матери определяло погоду в доме, точно было небом, под которым он жил. Когда ей было хорошо, он мог ненадолго забыть о ее существовании и целый день чувствовать себя свободным и ни в чем не виноватым – тусоваться после школы с друзьями, неторопливо идти домой с симпатичной дочерью соседа. Но затем внезапно, без предупреждения страх его матери прорывался наружу, и, войдя в парадную дверь, он заставал ее плачущей в объятиях отца. Ее красивое молочно-белое лицо искажалось, когда она всхлипывала:

– Как ты мог уйти так надолго? Как ты мог заставить меня волноваться?

– Прости, мамочка, я уже здесь. Пожалуйста, не плачь.

Даже в юном возрасте Дункан сознавал свою порочность, будучи потрясенным тем, что его мать испытывает такую боль, наверняка считая, что он намеренно огорчил ее и даже получил от этого удовольствие. Он чувствовал себя совершенным злодеем и в течение последующих недель старался загладить вину, делал все, чего она хотела: слушал с ней классическую музыку или помогал по дому. Повзрослев, Дункан начал осознавать радикальность требований своей матери и то, насколько глубоко они с отцом подчинены ей.

Это прозрение могло принести ему облегчение, но в то же время он пришел к пониманию, насколько трагична история ее жизни. И тот ужас, который она перенесла в прошлом, делал невозможным обвинять ее в чем-либо. Детство его матери во Франции было кошмаром: в течение нескольких лет она не знала, живы ее родители или мертвы, увидит она их когда-нибудь или нет; она все время боялась, что однажды кто-то из детей в ее городе, знавших, что она еврейка, расскажет немцам, и ее схватят и убьют. После войны она воссоединилась со своей семьей, но их осталась только половина. Отец умер от пневмонии, брат, отправленный жить в другую семью, сбежал и так и не был найден. Затем мать Дункана приехала с его бабушкой в Штаты и спустя пятнадцать лет вышла замуж за отца Дункана, кроткого сына польских иммигрантов, раздавленных Великой депрессией.

Родители Дункана открыли магазин канцелярских товаров и обустроили дом в Томс-Ривер, штат Нью-Джерси, который на первый взгляд казался таким же безопасным, как и любой другой. Но внутри дом отличался: он был темным и все внутри отдавало безнадежностью. Хорошо тем, кто верит, что жизнь – это игровая площадка, хорошо тем, кто может кататься по городу на скейтбордах или целоваться с девушками за кинотеатром, но Дункан постоянно был вынужден оставаться в поле зрения своей матери.

Именно поэтому он направил всю свою энергию на фортепиано. Его мать хорошо играла, и покупка пианино стала одной из немногих светлых сторон их жизни. Сидя на стуле у инструмента, Дункан порой переводил взгляд с нот на улицу, где другие дети играли в бадминтон или плескались в надувных бассейнах.

Он открыл для себя музыку так же, как, по его мнению, другие одинокие дети сделали это до него – как средство выразить свои чувства, свое любопытство, все то, что он не мог высказать никаким другим способом. Мама ухватилась за его интерес и способности и сама давала ему уроки. Однако примерно к тому времени, когда ему исполнилось тринадцать, он превзошел ее в мастерстве, и она решила потратить отложенные деньги на учителя музыки, которая приходила к ним домой два раза в неделю. Ее звали Лилиан, и она была хорошенькой, доброй и немного застенчивой, в очках, с темными волосами, короткой челкой и мягким певучим голосом.

Дункан обожал ее. Всю неделю он готовился к встрече, надеясь не только поразить ее своей игрой, но и найти другие способы произвести впечатление на эту редкую красивую гостью. Он прослушал всю классическую музыку, которая попалась ему под руку. Дункан также начал придумывать свои собственные пьесы, модифицируя те, которые Лилиан давала ему для практики. Ни одна из них не была особо оригинальной, но его первые попытки удивили Лилиан больше, чем он мог предположить.

– Дункан, это прекрасно! – восхитилась она, положив маленькую бледную руку на грудь. – Можешь сыграть еще раз?

Конечно, он мог! Не было слов, которые он жаждал услышать так сильно, как похвала созданному им произведению. Играя, он не мог удержаться от улыбки и украдкой поглядывал, как она закрывает глаза или откидывает голову назад, обнажая бледную шею. Это было похоже на волшебство – иметь возможность вызывать такие эмоции у взрослой и прелестной женщины. Дункан словно переставал быть застенчивым тринадцатилетним подростком, который никогда бы ее не заинтересовал, и становился хозяином ее чувств. Сильным. Мужчиной.

Он начал зацикливаться на будущем, где представлял себя успешным композитором, которым восхищались его сверстники и какая-нибудь нежная, романтичная женщина, как, например, его учительница фортепиано. Вскоре ничто другое не интересовало его так сильно, как написание музыки. Никакая легкомысленная игра с соседскими мальчиками и девочками не сравнится с тем, как Лилиан хвалила его, утверждая, что он особенный, что у него дар, чего его мать, не слишком озабоченная проявлением какой-либо доброты, никогда не делала.

Если бы только этот дар остался их тайной, они с Лилиан могли бы продолжать в том же духе гораздо дольше, но в конце концов она поняла, что Дункану нужно больше, чем она может ему дать, и посчитала себя обязанной высказать его матери свое мнение. Она считала Дункана музыкальным гением, у которого при правильном обучении и поддержке был шанс стать очень талантливым композитором.

– И вы сказали ему об этом? – спросила мама, пока мальчик подслушивал из соседней комнаты. – Вы внушили ему подобные мысли?

– Я пыталась подбодрить его, если вы об этом.

– Вас не для этого нанимали, – ответила мать строгим тоном, отчего ее эльзасский акцент стал еще более заметным.

Дункан понял, что совершил ужасную ошибку, не помешав Лилиан поговорить с матерью. Он тут же разозлился на себя за то, что не смог предугадать такую реакцию. Лилиан недоумевала – разве каждая мать не будет вне себя от радости при мысли о том, что ее ребенок талантлив? Она не представляла, что за женщина Эстер Леви. По мнению его матери, музицирование было хобби, частью становления культурного человека, но нельзя допускать, чтобы это мешало учебе или карьере. Ни она, ни отец Дункана не смогли поступить в колледж, и даже по скромным стандартам большинства жителей Томс-Ривер они жили довольно бедно. Все накопленные средства были переведены на счет для обучения Дункана в колледже. Как и многие родители-иммигранты в Америке, его мать считала, что она отказывает себе в роскоши, чтобы позже Дункан мог ее себе позволить. В свою очередь она ожидала от него, что он в конечном итоге выберет надежную и прибыльную сферу, такую как финансы или юриспруденция, чтобы ее жертва не оказалась напрасной. Музыка была развлечением, фантазией о его художественном величии, которая только угрожала отвлечь его.

Тем не менее Лилиан надеялась убедить Эстер, и вскоре женщины вышли из кухни и попросили Дункана исполнить сочиненные им пьесы.

Его пальцы будто одеревенели, когда он заиграл, словно осуждение его матери проникло сквозь его кожу и суставы. Мелодии, которыми он так гордился, глядя, как слушает Лилиан, теперь звучали как безжизненные имитации. Одна пьеса была просто вариацией на главную тему из неоконченной симфонии Шуберта, другая – как вторая часть Первой сонаты для виолончели Мендельсона, а третья представляла собой модифицированный этюд Шопена.

– У него действительно есть слух, – начала мать Дункана, – и некоторая техническая сноровка. Но я не вижу никаких свидетельств большого музыкального воображения. Ничего похожего на ту гениальность, о которой вы говорите.

Дункан был опустошен. Гнев клокотал в нем, как музыка. Он хотел бросить вызов прямо здесь и сейчас, сказать решительным тоном все то, что хрупкость его матери не позволяла ему когда-либо выразить словами. Находясь между разочарованием и печалью, он уже слышал начало пьесы, затравленное, полное уныния – состояние, которое навеяла на него мать. Однако внезапно осознал, насколько его музыкальная идея напоминает мелодию из «Александра Невского» Прокофьева, и почувствовал еще большую ярость. Может быть, мама права? Неужели все, на что он способен, – это подражать мастерам и дурачить молодую женщину, заставляя ее думать, что он может больше?

После этого Лилиан у них больше не появлялась.

Мать не запретила уроки совсем, но заменила нежную женщину, верившую в него, на ожесточенного пожилого мужчину, которого передергивало при малейшей ошибке в игре Дункана. Мальчик возненавидел своего нового учителя и впервые рискнул почувствовать неприязнь к своей матери. Она изолировала его от одноклассников, сделала из него чудака, застрявшего дома в одиночестве, а затем лишила общения с единственным человеком, который вытащил его из этого одиночества и заставил поверить в свой талант. Какими бы мотивами ни руководствовалась мама, представляя все как заботу о том, чтобы у него все было хорошо, чтобы в будущем он добился успеха, – теперь он видел ее истинную цель: то была преднамеренная кампания, направленная на то, чтобы заманить его к ней, в ловушку ее страданий. В нем укоренилось желание перемен. Он начал культивировать личную свободу, держать свои мотивы в секрете, мечтать о жизни отдельно от своей матери, тщательно скрывая все это от нее. Тихонько, изображая послушание и усердие, он готовил свой побег.

Поступление Дункана в Йель на стипендию после получения высоких оценок по предметам, которые давались легко, поскольку дома кроме учебы заняться было нечем, означало, что он свободен и может покинуть дом Леви. Ему удалось добиться места, которое, по мнению матери, наставит его на путь к уважаемой профессии, той, которую она для него желала. Для нее его поступление означало безопасность, для Дункана – свободу. Будущее было широко распахнуто перед ним.

Дункан испытывал восторг от учебы в Йеле с того самого дня, как переступил порог кампуса. Каждая деталь наводила на мысль о приключении: широкие яркие лужайки и тусклые гулкие залы, величественные готические здания и неровные улицы города. Его ни в малейшей степени не беспокоили ни рассказы матери об уровне преступности в Нью-Хейвене, ни тараканы, которых он обнаружил в своей комнате в общежитии. Его даже не беспокоил высокомерный сосед по комнате – Блейк Флурной.

На первый взгляд тот казался просто избалованным придурком из подготовительной школы, который постоянно подшучивал над Дунканом, заставляя его чувствовать себя нервным, безнадежным, обреченным на отчаяние, столь же неизбежное, как для Блейка – наслаждение. Он заселился после Дункана и при этом умудрился претендовать на верхнюю койку.

– Будь начеку, приятель, – напевал новый сосед, складывая свою одежду в комод побольше. – Ты больше не живешь с мамочкой.

Он был покровительственным, упрямым и самодовольным. Дункан увидел это сразу, но со временем обнаружил в своем соседе и другие качества, которые в конечном итоге расположили к нему. Блейк не знал границ; он брал – но и щедро отдавал: он одалживал свою одежду и платил за выпивку, зная, что Дункан работает и учится одновременно. Он также с готовностью придумывал оправдания для мисс Леви, ослабляя ее контроль над сыном способами, которые Дункан даже представить не мог.

Беспечное отношение Блейка к правде принесло Дункану облегчение – было очень удобно отказаться от необходимости выглядеть хорошим и приятным человеком. Впервые благодаря новому соседу Дункан познакомился с некоторыми из своих самых эгоистичных и темных сторон.

Ему предстояло многому научиться у Блейка.

Вместе со своим соседом по комнате Дункан наконец обнаружил, как получать то что хочется, особенно от женщин. По выходным Блейк приглашал Дункана поужинать и выпить в «Йорксайд Пицца» или в другие местные заведения. Там Блейк подходил к любой девушке, которую хотел, и стаскивал ее со стула, чтобы потанцевать. По вечерам в будние дни, имея Блейка в качестве напарника, Дункан получал шанс пообщаться с девушками, играя на пианино в комнате отдыха колледжа – с явной целью привлечь женское внимание. Опыт общения с Лилиан научил его, что определенный тип девушек можно расположить к себе своим талантом. В любом случае, это был единственный трюк в его арсенале. Так что они с Блейком приходили к обеду, когда десятки студенток сновали туда-сюда в столовой, и Блейк подзывал их, чтобы они обратили внимание на мальчика с милым лицом, который так хорошо играл на фортепиано.

– Этого маэстро зовут Дункан, – говорил Блейк, когда случайная девушка подходила послушать. – Я вынужден сам его представить – он слишком застенчивый.

Дункан был в ярости, когда Блейк сказал это в первый раз, но вскоре, преодолев свое смущение и заметив, что девушка заинтересовалась им, он осознал ценность метода Блейка. К его удивлению, застенчивость и чувствительность сыграли на руку с изрядным количеством девушек – на самом деле их было так много, что вскоре это стало проблемой. Сначала он был так польщен интересом, который к нему проявляли, и так боялся кого-нибудь разочаровать, что ходил на свидания со всеми, кто его приглашал. Дункан связал себя с вереницей девушек, хотя они ему не особо нравились. Наконец к весне первого курса он поклялся себе, что будет встречаться только с той, в кого влюбится по уши. Он перестал играть на пианино в комнатах отдыха и начал практиковаться в частном порядке в одном из концертных залов кампуса. Однажды апрельским вечером он услышал музыку, доносящуюся из комнаты дальше по коридору. Там на сцене танцевала девушка.

Она двигалась, находясь лицом к стене, ее бронзовые кудри колыхались в такт. Дункан наблюдал за ней некоторое время, прежде чем она повернулась. Внезапно он осознал, что не заговорил и не отпрянул, а просто продолжил стоять максимум в двадцати футах от нее. На сцене горел свет, но остальная часть комнаты была темной – могла ли девушка вообще заметить его? Она выглядела полностью поглощенной тем, что делала, словно в трансе. Когда она снова начала танцевать, у нее вырвался тихий смешок – возможно, она смеялась над Дунканом… или над собой. Но он обнаружил, что его переполняет желание снова услышать ее смех.

Он начал репетировать с отработанной самоотдачей, главным образом в надежде, что их пути снова пересекутся. В ожидании ее прихода Дункан оставался и практиковался порой до поздней ночи, тайно надеясь, что это случится именно сегодня. Однажды вечером у него сложилась мелодия, и вскоре он придумал большую часть сонаты, одночастного произведения, насыщенного меланхолической тоской, но перемежающегося более легкой темой, которая напоминала ему смех той девушки. Дункан быстро закрыл ноты и ждал несколько дней, прежде чем осмелился повторить свое произведение.

Когда Дункан все-таки смог вернуться к своему творению, его надежда оправдалась: впервые в своей жизни он написал оригинальное и впечатляющее музыкальное произведение.

Вскоре наступили летние каникулы, и, несмотря на напоминания матери о том, что он учится для получения полезных навыков, по возвращении осенью Дункан записался на свой первый композиторский урок. Он потратил время на совершенствование сонаты и представил ее в качестве промежуточного задания, произведя на преподавателя такое сильное впечатление, что тот попросил Дункана выступить с сольным концертом. В ноябре Дункан исполнил свою композицию в Вулси-холле, и ему посчастливилось увидеть настолько грандиозное помещение заполненным на треть. Втайне он надеялся, что та девушка может находиться среди слушателей, но едва мог поверить в свою удачу, когда после шоу его встретили восхищением и протянутыми руками, а она прошла мимо него с бронзовыми волнистыми волосами, рассыпанными по плечам. Вблизи она оказалась ниже, чем он предполагал, более миниатюрной. На ней было белое деревенское платье, не похожее на ту одежду, которую носили большинство девушек в кампусе. Ее имя – Джина Рейнхольд – он узнал от Блейка.

Она специализировалась на танцах, поведал Блейк с явным презрением. Дункан мог догадаться о его мыслях: какой нормальный человек стал бы тратить образование в Йеле на выполнение пируэтов? Тогда Дункан не решился сказать ему, что опыт выступлений и надежды на встречу с Джиной уже побуждали его уделять больше времени своей музыке. Вскоре он распространил слух о том, что ему было бы интересно сочинять музыку для танцоров. После этого ему позвонил студент-хореограф, который устраивал шоу; Дункан сразу же согласился прийти на репетицию. Взволнованный, полный надежд, Дункан прибыл туда следующим же вечером, и на сцене среди множества танцоров была она, Джина Рейнхольд.

Джина стояла впереди, возможно, потому что она была ниже других танцоров, но он был уверен, что руководитель признавал, что она являлась лидером. Хореограф рассказал, что новая пьеса должна запечатлеть борьбу за объединение людей. В этот момент танцоры импровизировали, двигаясь синхронно и не синхронно, выполняя осторожные, неестественные движения, но Дункан не сводил глаз с Джины, которая была непостижимой, извиваясь среди других тел, посылая то одного, то другого танцора в серию восторженных кружений по сцене. Ее энергия приковала внимание Дункана. Наблюдая за ней, он ощутил, что все, к чему он стремился, – убежденность, освобождение, трансцендентность, было здесь воплощено в рамке высотой пять футов два дюйма.