Если забуду тебя, Тель-Авив

Марта Кетро

Если забуду тебя, Тель-Авив

© М. Кетро, 2024

© ООО «Издательство АСТ», 2024

* * *

Меня тошнит от любви к этому городу, как всегда тошнило от любви.

То ли дело отношения равнодушного тепла, когда неделями живёшь «котиками», в обнимку, питаясь из одной тарелки; с необязательным сексом – не сегодня, так послезавтра, с хихиканьем и киношками; когда засыпаешь легко и аж храпя, будто и не принцесса. Думаешь: близость. Думаешь: привязанность. Думаешь: наверное, влюбилась.

Но это только если забыть, как было с другим, в ледяном и потном раю, сильно смахивающим на ад в представлении хороших людей. Когда сколько вместе, столько и не спишь, потому что даже в крайней усталости не можешь расслабиться и потратить часы на сон, пока рядом дышит твоя жизнь – слишком жаль. Когда невозможно съесть ни куска, хотя в желудке давно не было ничего, кроме чужих секретов, но схватывает живот и тошнит при малейшей попытке. Думаешь: мне бы домой, мне бы по-девичьи нежно поблевать. Думаешь: мне бы уснуть. Думаешь: мне бы туда, где не штормит и нет вертолётов, отдохнуть чуток и обратно.

Но из любви не бывает отпусков, от неё только сразу и навсегда, и не ври, что не знал. Все всё знают, Ромео, и не нужно специальных подпунктов мелким шрифтом. Устал – уехал – потерял. Отложить ничего нельзя, как нельзя приморозить время и юность, чтобы потом достать свеженьким и разогреть.

Так и здесь, душа моя, так здесь. Дай любить тебя, пока мы вместе, пусть тошнит и жара, простыни в поту, песок в тапках, и голодно, потому что душа не принимает ни булочек, ни мяса, а только солёный пот с чужого плеча. Это ненадолго, сколько бы ни собирался, ни рассчитывал, ни хотел – потому что любовь всегда ненадолго. Либо жизнь окажется длинней, либо любовь моя переживёт тебя, и никогда вровень, никогда не будет между нами равнодушного тепла, никогда – просто.

С любовью к тебе, Тель-Авив,

твоя Марта

Прогулка туриста

1

Пока шла вдоль моря, думала, что Тель-Авив безусловно родной город – в том смысле, который вкладываешь в это слово, когда оно возвращается к тебе очищенным от жлобских смыслов. Потому что начинается всё с шансонных интонаций, ну здравствуй, мама рóдная, привет, роднуля, дай копеечку, родненький, «и родная жена не узнала его, проходя мимо нищего старца». Ну или патетика – мой самый родной человек! – тревожащая душным бесцеремонным напором. Но однажды раздражающие ассоциации отшелушиваются и остаётся единственно подходящее слово, чтобы обозначить спокойную, чуть безвыходную близость. Куда я от тебя, куда ты без меня? – да уж найдём, куда. Но всякая перемена будет означать прежде всего не новую жизнь, а то, что я теперь не с тобой, а ты не со мной.

И вот я надела длинное, почти вечернее, и пошла смотреть на него чуть со стороны, с волнореза на Буграшов[1]. Там всегда стоит холодный белый стул для рыбака и в шабат бывает относительно тихо. Ну двое суданцев прострекотали мимо, арабская парочка чинно проплыла, вопящие девушки неопределённо гопнической национальности. Но если сесть спиной к морю, лицом к городу, можно снова увидеть его туристическими глазами первых свиданий.

Вообще люблю вспоминать, оказавшись в северном порту, как шла по скрипучей палубе в самый первый приезд. Заскочила в город буквально на час, между Иерусалимом и аэропортом, хитрым маршрутом, которым с тех пор никогда не ездила. В жёлтых штанах я шла по доскам и вообще ни о чём не знала – где я, какая это часть города, всё ли здесь такое и всегда ли. Такой был для меня Тель-Авив, другого могло и не случиться, остался бы городом чаячьих французских криков, деревянных настилов и холодного ветра. С мужчинами всегда иначе, смотришь на него впервые и сразу знаешь: сварит он тебе кофе с утра или руки из жопы, а тут ничто совершенно не предвещало. Было только понимание, что не про мою честь вся эта иностранная жизнь, потому что нет более неприсвоимых вещей, чем города у моря, отделённые многими границами, большими деньгами, иноязычием и законами о пребывании. Да и вообще, с какой стати.

Или вот таинственный винный в начале Алленби. Я шла до него необычайно долго от улицы Буграшов, где чаще всего селилась в первые приезды. Уже отчаивалась и думала, что скорей всего примстилась лавочка, но вроде после всех этих геул и хесс[2] где-то справа. Или нет, или да, или где я вообще? А, вот. Вся стена в бутылках и внизу обычно стоит этот странный чёрный абсент, которого я больше нигде не встречала, на стекле выступают купола, значит, иерусалимский. Огня и магии в нём было больше, чем во многих чешских и французских сортах, кастрированных в пользу европейских законов. Хотела купить перед отъездом, чтобы взять с собой и тосковать в снегах, и надо же было рассмотреть этикетку – Мытищинский винзавод, ООО «Родник», слушайте ваши «Валенки».

Или Кинг Джордж, на которую я первым делом прибегала сразу после самолёта, только въехав в съёмную квартиру и переодевшись. Какая невыносимая экзотика была в смуглой толпе, облезлых фасадах, в ярких цветных пятнах витрин. Я купила там лёгкие серые туфельки, сделанные из вечерних сумерек и дерматина, они были билетом в тель-авивское здесь и сейчас. Казалось, без них ткань реальности ускользнёт из-под ног.

Или яхтенная стоянка на севере: можно пройти по узкому мостику, лечь у воды, где припаркован черный полицейский катер, услышать тихий звон такелажа, посмотреть на огни и осознать, что всё-таки прилетела.

Рынок, где знакомые лавочки исчезали, а потом внезапно находились на тех же местах. Единственный обитатель Кармеля[3], который никогда никуда не девался, продавец сыра Стас, не знаю, лысый или бритый, остальные позволяли себе небрежение к привычной картине мира. Хоп, и не было никогда хлебного лотка на этом месте. Хоп, и снова висят на цепях потемневшие подносы с перчёными булочками, и как можно было не заметить, дважды пройдя туда-сюда.

Странно, что я не помню, как и когда появилась площадь Бялик[4], кто мне её показал или сама нашла, не знаю. Просто в один миг она образовалась на карте, в моём сердце, в моей жизни, и вокруг неё уже начал отстраиваться остальной город, теперь не чужой. На неё я пришла и поселилась, а не в Керем а-Тейманим[5], где однажды захотела пожить и в самом деле потом немного жила. Но именно в кувшинках возле старой мэрии завязалось первое ощущение родственности места, и потихоньку начало распространятся по улицам, как запах чубушника и франжипани, стекающий по Идельсон к морю.

А теперь я пришла на бугашовский волнорез, чтобы посмотреть на город глазами чужака, не знающего, что в этой кафешке с красной подсветкой раньше давали самый честный лонг-айленд[6] на берегу, а теперь только лемонану[7]. Что пальмы, похожие сейчас на обгоревшие спички, высадили недавно, и они почти прижились, но в этом году сдались. И что набережную совершенно перестроили. Понятный город сразу слился в облако огней, морских запахов и женских голосов, и с тем я решила вернуться. Бесшумно пошла по бетонному покрытию, но потом перебралась на поскрипывающую деревянную лестницу, чтобы звук моих шагов тоже стал частью городского саундтрека, вместе с шелестом машин, дыханием моря, холодным ветром и чаячьими французскими криками.

2

Я люблю его, и этим всё сказано. Кажется, с первой прогулки в Северном порту, когда я толком не понимала, где нахожусь, а до самолёта оставалось несколько часов. Тогда я улетала в уверенности, что это нельзя повторить, но потом раз за разом возвращалась, чтобы однажды приехать насовсем. Теперь я знаю, что можно присвоить самый невозможный город, как и самого свободного мужчину – но только если готова отдать ему взамен часть жизни. Редко какой человек этого стоит, а город – да.

Тель-Авив не только свободный, он освобождающий. Самые замкнутые люди расслабляются и начинают открываться, стоит побродить несколько часов по Флорентину, Ротшильду[8], заглянуть в Керем а-Тайманим, выйти на берег. Постепенно понимаешь, что мир не наблюдает за тобой, прищурившись, пытаясь взвесить и оценить – он смотрит на тебя с нежностью, как на любимое дитя, потому что все дети у него любимые.

Быть здесь туристом легко. Не нужно ничего специального, чтобы город раскрылся перед вами. Представьте, вы оказались в центре города, в тапках на босу ногу, в майке и шортах, с магнитной карточкой от номера и некоторым запасом денег. Любой нормальный человек сразу пойдёт к морю. Оно здесь чистое, с белым мельчайшим песком, который мгновенно убивает камеры и телефоны. Набережная Тель-Авива тянется на дюжину километров, на берегу есть Wi-Fi и пальмы, под которыми можно сидеть, исполняя зимние мечты.

Потом, конечно же, в центр. Погулять по Йеменскому кварталу, который выглядит как ближневосточный филиал Барселоны. Съесть что-нибудь на рынке Кармель, отправиться на цивилизованный шопинг по Шенкин или на дикий – по Кинг Джордж. Пройти по Ротшильд, посмотреть самую старую и прелестную часть Тель-Авива, увидеть баухаус[9] и почувствовать некоторое недоумение; полюбить баухаус. Зайти в Неве-Цедек[10] и обнаружить себя в южной Европе. Добраться до Флорентина, чтобы сфотографировать граффити, и вернуться по берегу в отель.

В другие дни можно поглазеть на башни Азриэли, Северный порт, Яффо, съездить на сафари в Рамат-Ган[11]. Через три дня вам покажется, что вы всё примерно поняли про Тель-Авив, через неделю решите, что всё уже здесь увидели. Это специальная иллюзия, которой город приручает человека. Тель-Авив состоит из множества контрастных локаций, за каждым поворотом состояние, запахи и звуки могут полностью измениться. Стеклянная высотка для миллионеров – низкие картонные домики бедноты, промышленные склады – прелестная американская миссия, арабская улочка – христианский храм, шумная широкая площадь – тихие цветущие дворы. Город подбрасывает вас на ладони, как теннисный мячик, и каждый раз вы взлетаете в иное время, в новую реальность. На Тель-Авив стоит потратить от трёх дней и до половины жизни.

В Сароне[12] вы узнаете, чем темплеры отличаются от тамплиеров, посмотрите на очень современный и дорогой рынок, хорошенькие магазины и рестораны.

В Музее искусств много Шагала, есть Кандинский, отличные работы современных художников и славная сувенирная лавочка.

В Яффо, кроме красивых видов, порта и морской еды, есть замечательный музей Иланы Гур, которая кажется мне одной из самых невероятных женщин на свете.

Если же вас почему-либо не тянет к культуре, вы спокойно можете проваляться всё отведённое время на пляже, опять-таки, от трёх суток и до половины жизни, и это будут прекрасные насыщенные дни или годы. Здесь потому и свобода, что очень легко выбрать занятие по возможностям и состояние души по вкусу. Тель-Авив находится на пятнадцатом месте в двадцатке самых красивых городов мира; входит в десятку лучших приморских, в пятёрку лучших кулинарных и в первую тройку самых дорогих. Всё это не будет иметь для вас никакого значения, если он вам не понравится. Но если понравится – вы полюбите его безо всяких рейтингов, только за воздух и свободу.

В жару в Тель-Авиве стоит обязательно есть йогуртовое мороженое с разными наполнителями, зимой – мясные супы в Йеменском квартале, пить сахлаб[13], на Хануку покупать пончики в сети «Роладин» и круглый год ходить за фруктами на рынок Кармель. В Израиле не страшно отказываться от привычной еды в пользу местной – вас не отравят, предупредят о слишком остром, сочувственно предложат вегетарианское. И не бойтесь растолстеть, все девочки знают, что в путешествиях не толстеют. По крайней мере, любовь Тель-Авива выжмет из вас все соки, вытянет деньги, высушит лишние калории, а взамен, как любовь всякого горячего мужчины, даст жизнь.

Прогулка за едой

1

Когда съездила в Грузию, поначалу гордилась, что не разделила всеобщего сумасшествия – ну красиво, ну вкусно, ну ааааа! но без последствий для психики, не как у вас у всех. Не купила в дом ни хмели-сунели, ни сыра, ни вина. Не гуглила по приезде билетов на осень. И набрала там всего два кило, которые быстренько сбросила. Для человека, пережившего иерусалимский синдром практически сохранным, Тбилиси – семечки. У меня необычайно крепкая голова, я даже не гуляла в простыне по Иерусалиму, только в одеяле, да и то в Тель-Авиве. И я была уверена, что Грузия закончилась для меня безнаказанно, как вдруг.

Да, я знаю, что все через это проходили, но я-то. Про еду понимаю только есть, а не готовить. Даже салат оливье на Новый год покупала в ресторане на Алленби, чисто мисочку для мужа.

И вот, когда уверен, что полностью в порядочке, контролируешь ситуацию и свободен от зависимостей, просыпаешься однажды утром и решаешь приготовить пхали.

А ведь меня там никто не укусил и даже не ослюнил, не считая одной привитой собаки питерского происхождения и московской сторожевой породы.

Проснулась с этой нелепой мыслью ещё третьего дня, но мне нужно было подготовиться. Есть две проблемы: не люблю людей и разговаривать на языке, которого не знаю. Поэтому поход на рынок был сильнейшим испытанием для психики, нельзя просто так взять и выйти за шпинатом, как Пятачок на прогулку, делая вид, что ружьё, каску и костюм химзащиты прихватил чисто проветрить. Не прижиматься к стенам, не бросать впереди себя гайки с бинтом, сохранять лёгкое выражение лица и говорить небрежно, иначе тебя расколют.

И вот с утра я созрела, выпила бодрящий ноотроп и выдвинулась. Для храбрости зашла в книжный магазин «Бабель» к друзьям, поделилась дерзким планом и отметила, что, рассказывая, размахиваю руками. Ага, действует таблеточка.

А на рынке вдруг оказалась пятница – это как час пик в метро, только ещё и жарко, все орут и нужно при этом покупать.

Ну, думала я, ну. Могло быть хуже. Я могла бы, как это принято среди российских женщин, влюбиться в волосатого грузинского мужика, разрушить семью и существовать от отпуска до отпуска, откладывая каждую свободную копеечку на поездки к нему, пока однажды, в очередной прилёт, он просто не встретит меня в аэропорту. Я могла бы возжелать домик в Тбилиси, продать подмосковную квартиру и вложить всё в руины с текущей сантехникой; умереть от недоумения, так и не поняв специфики местного бизнеса и отношения к собственности. А я всего лишь захотела пхали.

Но к концу рыночного ряда я уже думала, что волосатый мужик не так разрушителен для психики, как вот это вот всё. В одном из переулков даже играли на контрабасе.

Шпинат, кинза и чеснок. Орешки. Остальное было.

Домой пришла, как ощипанная птица – шокированная, но спасибо, что живая. Трясущимися руками бросилась варить кофе, ошпаривать шпинат, измельчать орехи и разыскивать пестик, чтобы размять чеснок. Когда нашла, оказалось это преждевременно – то, что я купила в качестве чеснока, было шампиньонами.

Ну, понимаете.

Я тыкала пальцем в коробочки с круглыми белыми головками и мягко, но настойчиво просила «шум», как его тут принято называть. Продавец некоторое время сопротивлялся, но в конце концов продал. Лёгкую его непонятливость списала на то, что я-то принимала стимуляторы, а он нет. А дома выяснилось, что я уломала его на грибочки. Ну а что, тоже круглые и белые, всякий ошибётся. Пришлось дополнительно сбегать в соседний магазин.

Говорю же, хорошие колёса.

И вот, после позора, мук и грязи – пхали. Шпинат слабо просматривается среди орехов, с острым я переборщила. Но город меж тем затихает, шабат укрывает его тяжёлым плотным одеялом, которое гасит шум, суету, тревогу, страхи, раздражение и растерянность; вместо них в окнах зажигаются свечи. Всех отпустило. Человек, в сущности, может быть очень храбрым, если правильно подобрать препараты и в конце пообещать покой.

2

В кафешке, где я бываю с первых приездов в Тель-Авив, подали на десерт финиковые шарики, и у них вдруг оказался совершенно однозначный вкус тех коричневых пряников с белой глазурью, которые продавали на развес всё моё детство. Не пересказать, какое это сложное переживание, когда незнакомая еда присылает тебе известные сигналы. Хочется устроить им очную ставку и допросить обоих: кто из вас врёт? какие цели вы преследуете? кто ещё с вами в банде?

Один из тель-авивских магазинчиков, эксплуатирующих пищевую ностальгию, называется «Маленькая Россия», и я ничего не могу поделать с собой – каждый божий раз надеюсь открыть дверь и сразу упасть лицом в снежок, а вокруг чтобы маленькое бесконечное поле, маленькое ледяное небо и маленькая вечная тоска. Но там опять только шоколад «Алёнка» и тульские пряники.

3

Муж уехал, оставив мне полный холодильник, и я потихоньку проедаю в нём ходы, но не рискую слишком углубляться – что на поверхности, то и беру. Поэтому в первые дни питалась арбузом, потом почти неделю были персики, а вчера доелась до клубники, которая стояла у задней стенки. И это пока только первая полка.

Перед субботой решила пополнить запасы творожков и отправилась в «Кофикс», попутно открыв для себя способ не накупить сгоряча мусорной еды: надо всего лишь купить мусорной еды заранее и с утра случайно съесть целую плитку скверного молочного шоколада, тогда в магазин придёшь с лёгкой, но отчётливой тошнотой, не позволяющей даже смотреть на сладкое. Правда, есть опасность импульсивно цапнуть котлетки неизвестного генезиса и вечером вспомнить вкус замороженных полуфабрикатов. Странная пища, побуждающая обдумать, зачем так жить, чтобы это есть.

Потом пошла выгуливать белые кеды, уродливые, как ортопедические котурны – года три назад о таких мечтали четырнадцатилетние девочки с рабочих окраин. Я-то никогда не была четырнадцатилетней девочкой, по крайней мере, не знаю о себе ничего подобного, поэтому непережитые мечты настигают меня, как желания беременных – внезапно и непобедимо. У меня с ранних пор есть дефект памяти, я не помню своего детства, да и всё остальное стирается в течение двух-трёх лет. Я, конечно, записываю, но прошлое всё равно состоит из редких крупных планов, в которые, как правило, не попадает ничего конкретного: какие-то солнечные пятна, цветущие деревья, вьющиеся тёмные волосы не помню какого мужика, прозрачное зеленоватое море, поцелуй. Океан, звуки порта, ручей в овраге, лиловые часики и кукушкины слёзки, свет в стакане воды, поцелуй. Кот, обнимающий меня за шею, улыбчивый ребёнок, театральная помадка с цукатами, рисунок липовой кроны в солнечный день, мужская кисть с длинными пальцами, я тону в Черном море, мёд и лимоны на кухонном столе, иерусалимский камень, поцелуй. Остальное всё забыла, простите меня, ничего более нельзя выжать и конвертировать в слова и опыт. Поэтому люди живут, а я как-то нет.

Ещё смотрела на Тель-Авив, погружающийся в шабат, сумерки медленно стирали детали, а я как раз думала, когда, когда же в женщине перестаёт проглядывать девушка. Сначала девчонка, потом взрослеет, становится зрелой, но достаточно высветлить тон и припудрить, чтобы проступила та девушка, чья кожа светилась в темноте сама по себе. Позже нужен специальный ракурс, я вижу, как они на селфи таращат глаза и закусывают изнутри щёки, чтобы как-то втянуть брыли, и, смотришь, девушка та мелькнула. На кухне иногда получается скомбинировать специальный свет, слева голубой, справа тёплый, и я становлюсь прозрачней, а тени нежней. Потом уже только фотошопом, но всё-таки можно её проявить и разглядеть. А однажды она должна исчезнуть, и ничем тогда не вытащить её из-под морщин, лишней кожи, старого тела, из сумерек, из темноты.

А в сегодняшней моей темноте танцуют уличные коты, кроме котлет я купила печёнки, чтобы украсить их короткую беспамятную жизнь чем-то понятным и определённым – как шоколад, кеды, длинные розовые тени на закате, поцелуй. Но коты не целуются, им печёнка.

Прогулка после еды

В тот раз я проснулась часам к четырём дня, заглянула в рабочую почту и обречённо ответила «доброе утро». К семи достаточно сосредоточилась для первого кофе на Бялик. Под чашечку рассказывала медицински образованному собеседнику, что за три месяца меня внезапно разнесло, и это, конечно, гормональный сбой. Назвала страшную, но всё-таки не двузначное число, а он говорит: нет, столько – не гормоны. Это пищевое поведение. Я обиженно и несколько возмущённо ответила, что вообще-то слежу за диетой и строга к себе.

К тому времени как раз достаточно стемнело для завтрака – известно, что съеденное в темноте, в пути и на халяву не полнит. И мы потихоньку пошли в «Бенедикт», где в любое время суток вас приветствуют фразой «доброе утро», и есть завтраки с шампанским.

Заказала умеренно и белково, на десерт предложили панкейк. Взяла половинную порцию, я же на диете.

Вдруг приносят три больших куска горячего бисквита, увенчанного бананами, и всё это покоится в озере сгущёнки. А я же не могу устоять, когда сгущёнка.

Но спутник мой ужасный молодец и ни слова не сказал про гормональный сбой.

Перед выходом нам предложили взять с собой бесплатный кофе – то ли потому, что мы такие прекрасные, то ли потому, что возле моих ног официант уронил сразу три яйца всмятку. Я выбрала двойной эспрессо и аккуратно пошла по Алленби в сторону дома.

Вернулась и поняла, что у меня есть совесть – именно она не давала уснуть, пучила мои глазки изнутри, и тыкала мордочкой в лужу сгущёнки: кто, кто сожрал бисквитную башню? и Бастилию тоже ты! Хотя злые люди сказали бы, что это не стыд, а кофе. Но я зарядила телефон, чтобы собирать покемонов, и к четырём утра мы с мужем выступили в Северный порт. В левом виске ненавязчиво играли «Прощание славянки», с нами был пикачу – в Pokemon go можно выбирать покемона-спутника, который будет трусить у ноги и прижиматься тёплым боком, когда ты останавливаешь.

От стыда и ужаса я прошла двенадцать с половиной километров.

И всё это было не зря, потому что ночь оказалась такой, какие выпадают изредка, когда кто-то большими ножницами вырезает кусок другой реальности и вставляет в обычную жизнь. Стык иногда удаётся заметить только по лёгкому головокружению и смене чёткости картинки.

Мы шли по набережной, был шабат и пять утра, и нам попадались особые люди. Признак большой свободы – когда в любые часы встречаешь тех, кто живёт не по графику, и это не деклассированные элементы, а просто такие аборигены времени, жители потока, у которых есть понтоны. В пять утра на набережной, если идти на север, обитают рыбаки и спортсмены, немного служащих порта, тихий сумасшедший и охранник пустого кафе, который сидит там, кажется, из любви к солёному воздуху и огням на воде. Из мимошедших были мы и группа юношей, возвращающихся с вечеринки, они сказали нам «бокер тов»[14], но рановато, ночь ещё не ушла.

Мы догуляли до самого Яркона[15], там стояла башня электростанции с алым огнём наверху, который бросал отблеск на воду, и я сказала пикачу: посмотри, чисто Красная площадь и мокрые камни мостовой. Поедем в Москву – увидишь.

Потом мы повернули на восток, и только тогда солнце начало выходить, крася нежным светом стены унылого севера, который я не люблю, но в этом розовом он вдруг стал умеренно хорошеньким, мы даже нашли франжипани. А потом повернули на Бен-Иегуда[16], и по мере продвижения в сторону уменьшения, дома становились всё краше, всё облезлей, всё милей, будто твой кислотный пикачу обрастает тёплой абиссинской шёрсткой.

Там, где было уже всё хорошо, примерно возле ста сороковых домов, я нашла себе работу на старость. «Сватовство, мистика и рефлексология», гласила вывеска, и это выход для меня, у которой крылья из жопы – маникюр-то я точно не смогу. Мистика и рефлексология – хороший девиз, почти как слабоумие и отвага.

Была, повторюсь, суббота, и мы встретили разных людей, которые были на улице по доброй воле, потому что им зачем-то нужно жить в часы, когда город видит последний сон, пачкая слюнями подушку. В восемь утра мы всё-таки вернулись домой, бисквитная башня наконец-то перестала подпирать мне сердце, и я стала смотреть, что сфотографировала – карусель без детей и пустые улицы. А пикачу уже спал и во сне дрыгал лапами, догоняя сумеречных котов, зеркальных зайцев и блики на мокрых камнях.

Прогулка за чувствами

1

Почему-то «ангел мой» я называла тех мужчин, что со всех сторон в шрамах и зазубринах, но ко мне-то повёрнуты тёплым боком, о который можно согреться мимоходом, безо всяких там – ладони приложить и погреть, а потом дальше-дальше: бежать за своими покемонами, котами, километрами, сжигающими калории и страх, за текстами, за любовью.

И мне всегда было интересно, остаются ли на них отпечатки, они хоть запоминают, кто же на секундочку их тронул, мятный холодок на диафрагме хотя бы тенью остаётся ли?

Или там, где жемчужно-серое небо смыкалось с туманной водой так, что континент превращался в остров, а море в океан, там-то должны оставаться следы от моих маленьких и его больших, потому что иначе всё это зря.