Инанта Грёза. Путник

Он опять наклонился ко мне, взял, приподнял мой подбородок. Этот бесцеремонный жест меня раздражал и одновременно нравился, я даже сама иногда приближалась к нему, чтобы он так делал, а потом капризно отдёргивалась.

– Погоди, Светка, – («У!.. так даже похлеще; Светкой меня звали лишь в детстве пацаны и уличные подружки… а почему бы тебе не назвать меня «светиком», как шелестит муж; назови меня «светиком» – и я, одним махом, вдребезг тебя разлюблю, и всё кончится… может быть… но нет, зверюга не знает подобных слов»). – Погоди. Ещё раз. Давай взглянем на всё ещё раз, сверху, с высоты. Я говорю – чудо божественное. Миллионный, миллиардный шанс. Нам, счастливцам, досталось такое. Очень немногим достаётся такое. Мы. Две половинки одной целости. Банальщина, да? Но ведь так! Чёрт побери!.. выживут, проживут все без нас! Мы – друг без друга не проживём. А проживём – то будет не жизнь. Ты не хуже меня знаешь – не жизнь. После всего.

Тупой коготь в сердце… шевелится всё отчётливей, всё жёстче. Ага… слишком долго отдыхал, давал мне поблажку? Решил напомнить, думает, я про него забыла. Про него забудешь…

Тупой коготь в сердце поселился много лет назад, смолоду; я давно уже свыклась, приучилась с ним жить в недружеском мире, не злить его по пустякам.

Бывали случаи, когда он делался нагл, изощрён и упорен, и не помогали никакие медикаменты. Когда он совсем уже оголтевал, я криво улыбалась ему, кусая губы от боли и говорила злобно: «Ну, давай, сволочь, вперёд, чего ждёшь… давай, делай своё… Только учти – когда я сдохну, ты сдохнешь тоже. Ты, подлая тварь, жив, пока я жива. Понял, гад? Давай!.. Я тебя не боюсь».

Я его боялась. Он не знал этого. Одумывался. Не сразу. Медленно. Отпускал.

Вот – теперь. «До чего ж некстати! Придётся лезть в сумку за таблетками при нём… э!.. лицо, лицо соблюдай!».

– Что с тобой?

«Разве от него скроешь? Ну-ка – понебрежней улыбочку… умеешь».

– Так, пустяки.

В дегтярных глазах его всплывает тревога.

– Не обманывай, я же вижу.

«Обманывай же, давай, дура!.. лицо скорей делай, взгляд… А впрочем – зачем? А пусть знает».

– Да, а ты думал – я здорова, как молодая лань? Да, увесистый сердечный букетик. Да, кардио-диспансер – мой второй дом. Да – вот видишь – полсумки медикаментов. Ты извини уже…

Он терпеливо ждал. Проглоченные таблетки помогли на удивление быстро.

– Там и у медицины возможностей больше… – неловко вздохнул он.

– При чём здесь возможности?

– Н-ну, в общем… Разумеется. Тебе, конечно решать. Я прошу тебя, Свет…

– Ты-то холостой.

– Разведённый.

– Дочь, говоришь, взрослая.

– Двадцать пять лет. Живёт в Калифорнии.

– Вот. А у меня сыну – одиннадцать. Всё понимает.

– Значит – поймёт.

– С ума сошёл? Чтоб я его оставила!?

– Кто говорит – оставила? Только с ним. Он привыкнет. Одиннадцать – замечательный возраст.

Я сердито отворачиваюсь к окну, к размягчающимся от крепкого солнца соседним крышам.

– Как ты представляешь себе?.. Взять. Собрать. Увезти. А сын привязан к отцу. Они хорошо ладят друг с другом. Он не обязан понимать это. Как мне потом смотреть ему в глаза. Мама сменила папу на заграничного. На – помоложе; на – побогаче.

– Дети быстро вырастают. И научаются думать по-взрослому. Лет через пять он поймёт всё.

– Во-от. – не отлипаю я от жирных пластилиновых заоконных крыш. «Только сейчас не надо, не подойди… с обещаньями, с утешеньями, с умными ладонями – на плечи… не надо – всё совсем смешается, скомкается… о, молодец, – мельком оглядываюсь, – и постой там, у стеночки, у картины, полюбуйся намалёванным морским штормиком, пока я…». – Вот и давай подождём – эти пять. Наверное, даже меньше. Так будет честно, правильно. У меня другого выхода нет.

– Что делать мне?

У тебя другой выход есть.

– Да? Крест – на всём! Так себе, лёгкое приключеньице?

– Попытайся.

– Можно тебя дурой обозвать?

– Конечно. Значит – дождёшься. Я – дождусь. А сейчас?.. Сразу?.. Прости. Я вся спутана своей теперешней жизнью, её причинами-следствиями. Можно взять – всё порвать одним махом. Это больно будет. Для меня – ладно. Для мужа – несправедливо, но ладно. Для сына… Сейчас – никак. Я постепенно себя распутаю, освобожусь от причин.

– Или увязнешь в них ещё глубже.

Он стоит под суматошной морской картиной. Не подходит. Я сама приближаюсь к нему. На душе у меня так же бедламно, как на этом казенном холстике в рамке из деревянной бронзы. Его лицо прочно и строго. Жёсткая щетина подбородка, присыпавшая ямочку – такую уютную… Тёмная прядь надо лбом с мельками седины. А глаза – изменились. Глаза как-то утеряли свою дегтярную проломную мощь, посветлели, разбавясь чуточной осторожной тоской.

Я провожу ладонью по его волосам. Целую в колкую щеку.

– Знаешь. Знай. Я – вот она. Я счастлива. Здесь. Сейчас. Понял? Я хочу быть счастливой. Ты виноват. Мне понравилось быть счастливой. Я этого никогда … до тебя… Я – женщина. Я ещё не старая. Я хочу успеть. Подождёшь меня, да?

Его глаза часто моргают, это ему не идёт, это делает его почти беззащитным.

– Я быстренько всё распутаю. Определимся с мужем. Теперь у нас с ним никак уже не получится. После тебя. Немножечко подрастёт сын, он поймёт, я ему всё расскажу. Он у меня очень… очень хороший. И потом, когда всё сделается – я тебе сообщу, адрес же твой у меня, ты же сам вписал его мне в блокнот и обвёл торжественной фиолетовой рамкой… я сразу тебе сообщу, я телеграмму тебе дам… я до тебя докрикну – услышишь, совсем ведь недалеко – какой-то, лишь, маленький океан. Всего одно слово: «Свободна!». Ты услышишь и прилетишь сюда. Или я прилечу туда. Чтобы поправить мою свободу. Свободу надо поправлять, достраивать, мастерить из неё счастье. Обязательно. Пока можно.

– А когда нельзя? – его спохватившиеся зрачки сближаются с моими.

– Только в одном случае нельзя, – улыбаюсь я, вныривая в прохладные дегтярные наважденья. – Когда уже нет человека. Нету… и ничего не попишешь. Свободен непоправимо. Непоправимо. Но это не наш случай с тобою. Немножко терпенья…

Мерный пролёт маятника, вернувшегося с дальнего рубежа амплитуды. Его прямизна сметает с глаз долой яркую отчётливую неявь, оставляя взамен пустые хлопья утлой действительности. Хлопья тают, высвобождая звуки, затем цвета, линии….

– Девочка! Де-воч-ка! В чём дело? Глазки открыла, головку подняла… вот так… видишь меня? Эй, видишь меня? Умница. Что, поплохело, солнышко напекло? А на вид, вроде, крепкая девочка. Ну-ка давай, приходи в себя. В обмороки нам ещё рано падать.

Я удивлённо выпрямляюсь на скамейке. Рядом женщина. Трогает мой лоб ладонью, хозяйски берёт мою руку, считает пульс. Острое, внимательное лицо, тёмные глаза, тонкие, подведённые веки. Просторный лоб с интеллигентными морщинками. Костяной, слишком правильный нос. Великобританская премьерша Маргарет Тэтчер в отставно-почтенном возрасте. Или – весьма около.

– Это не обморок, – неуверенно говорю я.

Премьерский нос ещё раз втягивает близ меня воздух, убеждаясь, что я не накуренная и не пьяная. А ну как, даже и беременная, но обоняньем это трудновато определить.

– Что-то вдруг… не знаю… Отключилась… – не объяснять же ей где и кем я только что побывала.

– Поди к врачам, проверься. Раньше случалось такое?

– Никогда, – отцеживаю я ей пресной улыбочки. – Всё в полном порядке. Спасибо, не беспокойтесь.

– Забеспокоишься тут, – вздыхает «околоТэтчер». – День неблагостный. Половины не минуло – а печаль. Богу душу отдал человек. Бедная Света Васильевна! Вчера встречались, здравствовались… И – нате вам!

– Это!.. – встрепыхиваюсь я, – это, которая здесь, на скамейке, недавно? Я всё видела. Скорая её увезла.

– Слишком поздно.

– А вас же тут, кажется… Откуда же вы?..

– От людей, откуда. Плохие вести быстро бегут.

– Вы знали её, да? Вы её хорошо знали?

– Хорошо – нехорошо… Столько лет – в одном доме, в одном подъезде, – «околоТэтчер» машет рукой вдоль аллеи: за сквером, за зеленью, белеет угол многоэтажки.

– Ой! – ёрзаю я на скамейке. – Как удачно, что я вас… Расскажите о ней, пожалуйста. А? Мне очень нужно.

– Тебе? Зачем? Ты с ней знакома?

– З-знакома. Да, знакома… конечно. Она здесь, на моих глазах… умерла.

«ОколоТэтчер» подозрительно-участливо оглядывает меня. Я ещё больше волнуюсь, торопливо вру.

– Я её знала… давно. Несколько лет назад. Долго не виделись. Как она живёт… жила? С мужем и сыном, да? Сын – уже взрослый, конечно, должно быть…

Женщина продолжает обозревать меня в размыслии, стоит ли откровенничать с незнакомой нервной особой, только что очухавшейся от странного обморока.

– Мужа похоронила она прошлой осенью.

– От чего?

– Досталось ей с ним. Одно время – пил. Недолго, правда. Потом сплошные болезни: что-то с печенью, что-то с желудком. Операция за операцией, из больницы в больницу. Годы. Для неё самой это даром не прошло. У самой инфаркт случился.

– Да вы что! – с трудом выдыхаю я.

– Обошлось, слава Богу. И благо для Светы Васильевны, что с мужем, наконец, всё… кончилось. Наверное, и для него самого благо. Чем так жить- мытариться, лучше вовсе…

– А потом?

– А потом? Потом она как-то даже понемножку преобразилась вся.

Посвежела, похорошела. Начала следить за собой, делать причёски, одеваться стала недурно, со вкусом. Светская леди – ни дать ни взять, – «околоТэтчер» слегка морщит верхнюю губу, приподнимая совершенные ноздри: неодобреньице изложенным метаморфозом?.. проскок мелкобабской завистюхи?

– К чему-то готовилась, да? – вкрадчиво подсказываю я.

– А ты почём знаешь? Готовилась. Я как-то на днях, при встрече, в шутку ей: «Ох, Света Васильевна, не понапрасну, видать, расцветаешь. Есть, стало быть, где-то садовник, признавайся, как на духу. Она улыбнулась. Хорошо, светло улыбнулась, умеет она. – Есть, – говорит. – Далековато, правда. Есть. Только – до годика подождать. Раньше годика – нельзя, неправильно».

Я молча сглатываю в горле едкий комок.

«ОколоТэтчер» тоже проникается. В строгих глазах признаки влаги.

– Немножко не дождалась… до годика. Душевная женщина. Жаль.

– Спасибо вам большое! – я наклоняюсь, неожиданно для неё и себя целую её в щёку, чуть пахнущую тонкой пудрой, решительно поднимаюсь со скамейки.

– Скажите, пожалуйста, какая её квартира?

– Двенадцатая… – она смотрит на меня снизу вверх, в глазах её – новое, непробованное удивление, грустный наив. – А моя – двадцать пятая. Может, когда зайдёшь и ко мне? Я буду рада. Что-то такое в тебе есть, девочка. Что-то такое…

Парню на вид – около двадцати. Коричневая тенниска на литых плечах. Серьга в ухе – чей-то большой, до блеска шлифованный зуб. Стриженная тёмная щётка волос. Нос – невелик, скруглён-спрощен. Не материн. Глаза – материны. Стоп! Я ведь не видела её глаз; тогда, в сквере – они были закрыты, они не открылись уже! Не видела? Я даже примерила их. Я умудрилась на мир посмотреть её глазами.

К парню сзади, из коридора, приплыла и прилипла яркая медновласая особа, хозяйски раскинула руку на его плече. Так они стояли, заняв весь дверной проём и разглядывая меня.

– Да, – пасмурно отвечает парень, – Светлана Васильевна. Да, сорок дней было позавчера. Конечно, царствие… да, разумеется, замечательная… была. Вы её знали?

– Узнала.

– Когда? – тускло удивляется парень.

– Недавно. Совсем…

Не объяснять же, что – после смерти.

Медновласка уже произмерила меня кошачьим глядом, на предмет сравнения с собой, и небрежной улыбочкой утвердила бесспорное «Куд-да те!».

– У меня к вам небольшой разговор.

– Заходите. Не на пороге ж… – парень подвигается назад и подвигает подругу.

Медновласка очень некстати. При ней у меня вряд ли получится. Я неуютно вздыхаю.

– Прошу прощенья, – обращаюсь не к нему, а к ней. – Может быть это… не очень правильно, не очень вовремя. Мне бы хотелось, всё-таки… насчёт Светланы Васильевны… дело такое, щепетильное… весьма щепетильное…

– Ну, если надо, – парень оборачивается к подруге. – Побудь, Ля. Хорошо? Всё путём. Я – скоро.

Мы спускаемся с ним по лестнице, выходим из подъезда. Скамейки заняты внимательной старушнёй. Мы направляемся к детской площадке, на которой никого нет.

– Как тебя зовут?

– Нат.

– А я – Олег.

– Да, знаю.

– Знаешь?

«Аккуратней давай! – мысленно одёргиваю себя. – Без глупостей. Не поверит».

– Ваша мама, Светлана Васильевна… – никак не могу подступиться. – Она… замечательная женщина.

– Ты уже говорила. Я тоже так думаю, – слишком серьёзны, настороженны его глаза. «Ждет и догадывается о чём скажу? Опасается услышать не то?».

– Только не спрашивай, откуда я это узнала, ладно? Мне врать неохота. Считаем, что она просто попросила меня тебе передать… перед своей… там, в сквере.

– Ну? Передавай уже… – слегка нервничает Олег.

– Твоя мама, Светлана Васильевна, – постным конторским голосом начинаю я, – любила одного человека. Много лет. Она надеялась связать с ним свою жизнь. Очень надеялась! Она тебе рассказывала об этом?

– Допустим.

– Когда?

– Не так давно, – неохотно отвечает Олег. – Общие слова, без конкретики.

– Общие слова!.. Первая попытка, понял? Она бы обязательно всё рассказала.

С «конкретикой». Обязательно. Если б… Если б ты знал! Если б представить ты мог, как она любила его! – вновь не удерживаюсь я от рискованных воскликов, вновь мой голос неровен и подозрительно звенящ. Спохватываюсь, пытаюсь уйти в казённый тон – малоуспешно. – Он русский, живёт в Канаде, в Торонто. Он тоже любит её и ждёт. Ждёт. Наверняка, не знет, что Светланы Васильевны – уже нет. Или?.. – вопросительно вглядываюсь в Олега.

– Не знает, – лицо Олега напрягается, бледнеет от разбереженной скорбной тоски. – С мамой всё… так вдруг оглушительно… невозможно! За что ей такое?

– Несправедливо! – всхлипываю я.

– Она последнее время… как-то воспрянула духом. По-другому стала выглядеть – улыбчивей, красивее. С сердцем, вроде, пошло на поправку. Оказалось – не пошло.

– Она готовилась к новой счастливой жизни. Которую заслужила.

– Почему она не говорила мне ничего раньше? Столько лет…

– Не считала вправе доставлять лишние страдания, даже просто переживания своим близким. Только – себе.

– Но я-то давно уже взрослый! Понятливый.

– Она была не свободна душой. Она почувствовала свободу… своё право на свободу, на счастье, только недавно, после… ну, ты знаешь когда.

Олег мрачно кивает.

– И всё-таки, я должен был узнать это раньше. От неё.

– Наверное.

– А я узнаю от тебя. Почему от тебя-то? Ты-то откуда?..

– Спокойно, спокойно! – повышаю я голос. – Мы договорились, пока – без вопросов.

– Темнишь ты.

– Не темню. Не в этом суть. Суть в том, что… оборвалось всё, в один миг, так жестоко!.. для Светланы Васильевны.

– Жестоко. И ничего уже не поправить.

– Надо этому человеку – его Львом зовут – сообщить.

– Куда?

– В блокноте Светланы Васильевны… Фирменный, красивый блокнотик с Петербургской конференции. На обложке – Ростральные колонны, Нева. Видел такой?

– Ну видел!

– Там, в блокноте – канадский адрес. В фиолетовой рамке. На английском. Лев Коплев. Ричмонд стрит… Торонто… ну и прочее.

Олег смотрит на меня, как на опасное приведение.

– Пошлёшь телеграмму? – сердито спрашиваю я.

– П-пошлю, – зачарованно кивает он.

– Покороче. Попроще: так, мол и так, моя мама, Светлана…

– Пошлю-пошлю. Обязательно, Слушай, Нат…Ты…

– Что, я? Кстати, можешь написать всего два слова – он поймёт. Два слова. «Свободна. Непоправимо». По-английски или по-русски. Он поймёт.

– Нат!

– Чего?

– Ты что, уходишь уже?

– Ухожу.

– Нат! А может?..

– Не может.

– Почему?

– Потому.

– Я… таких, как ты… Ты, вообще – кто?

– Не знаю. Когда узнаю – скажу.

ВЕНЧИК

1

Полуденная электричка – членистый плоскоглазый гремучий змей – захлопнул свои дверные прорехи, низко взвыл на прощанье и ринулся вперёд.

Они, вместе с необильным приехавшим людом, спустились на оттоптанную тропину в выкошенной траве – вкуснейшее пахло свежим покосом – некоторое время шли вдоль насыпи. Потом тропа взяла влево, слилась с ещё двумя тропками-близнецами и втроём они впали в белую гравийную дорогу, ведущую в посёлок. Люд пошёл по дороге. Они остановились. Им не нужно было в посёлок.

– Ну что же ты? – насмешливо спросила Нат. – Веди.

Венчик в сомненьи покусал губу.

– Всё-таки, надо спросить. Вон мужик косит. Я щас.

Он побежал назад, к худому высокому человеку около железнодорожной насыпи. Человек был гол до пояса, коряв, лыс, рукаст и приделан к косе так ловко, что издали виделся с ней едино-целым – большой танцующий богомол с отвихнутой книзу передней конечностью. Услышав вопрос, он медленно выпрямился, поднял косу, без спеха обыскал глазами Венчика, повернул голову к Нат, отёр ладонью кирпичный затылок, протяжно посмотрел в небо, похоже, испрашивая у Всевышнего добро на ответ, и только потом махнул рукой в противоположную сторону, за насыпь.

Они двинулись вспять по тропе. Поравнявшись с косцом-«богомолом», Нат кивнула ему приветственно-спасибно и кратенько улыбнулась. Он оставался в прежней позе глуповатого медленного вниманья, слишком впрямик, по-деревенски, разглядывал их, проходящих, что-то себе соображал. Они уже поднялись на насыпь, когда их достиг фанерный голос.

– А-о! Ребяты! – «богомол» оставил своё грозное оружие и шагал к ним, широко, с плоскостопной раскачкой, но как-то вязко, не очень уверенно.

– Слуште, ребяты, вы-ы… Чо я хотел… Эта-а… – видимо, ему самому слегка невдомёк было, чего он хотел, он трудно, скрипуче додумывал о том. – Вы, стало быть… ум-м… на Скол собралися?

Вопросец. Будто бы не он только что показывал им туда дорогу.

– Стало быть, – без нежности ответил Венчик.

– Ну-ну, дэ-а… – смутно реагировал косец. – Место, конеш… Оно… поглядеть, чо?.. отдохнуть. Аль вы по делу како?.. я извиняюсь.

– Не-а. Поглядеть, чо?.. отдохнуть, – поддразнил его Венчик.

– Дэ-а… ум-м… вы впервой, небось? Из города, стало быть? А и ктой-то вам насоветовал? Местов везде всяко-разных для отдыхов! Поближе да покрасивше гораздо. А на Сколе-то… Яма – и яма оно.

– Вы, дядечка, местный, видать, – с карамельной дружбой улыбнулась ему Нат. – Сами бывали там? Вниз спускались?

– Ум-м…

– А можно вас спросить? Там что-то есть внизу особенное, да? Необычное. Что-то действующее на людей? Может, заметили?

– Че-во?! – настороженно нагнул голову «богомол», сузил маленькие сырые глазки, – Ты это откудова тако?..

– Говорят.

– А? Говорят?! Врут, кто во что…ухи развешивайте, – древоголос «богомола» вдруг сделался сварлив, резковат, до враждебья резковат. – Ни хрена там нету, не было никогда. Ишь, навздумали! Осо-обенное! Брехать все мастера, языки от шибче помел. А? Об чём… есть там особенное, а то как же, есть… от ежли полезете да на край, да сорвётеся с высоты, по каменьям – от уж будет вам особенное. И чо прутся, чо ездиют, почём зря? Моду взяли. Свербит в жо… Местов других не найдут для бездельев!

Раздраженье «богомола» было вздорно, непонятно. Он что, догнал их для этого? Это ж не его огород, в конце концов. Все имеют право. Взгляд Венчика ядовито утончился. Но Нат повела себя по-женски мудро.

– Ой, дядечка, мы же только посмотрим! Издалека. Мы же и спускаться не будем. Ой, как же вы так о нас!.. Мы же хорошие, воспитанные, разве ж по нам не видно? Что же вы так, дядечка!

Голос её был выстлан нежно-дурачковатым плюшем, мягонькой укоризной, с какой обращаются лишь к карапузных лет детям.

«Богомол» скомкался, захлопал выгоревшими ресницами.

– Да чего, я ж понима… мало ли, осторожность, она… ум-м… место приятное, ступайте, поглядите, ребятки, понравится. Тока… спускаться не надо бы, а? Яма как есть. Обакнавенно…

Он талым взглядом безбородого гнома-переростка обтёк Нат, недоподняв всё же глаза до её глаз, затоптался на месте, оглянулся на свою оставленную косу, нерешительно поскрёб кадыкаскатую шею.

– Может быть и-и проводить бы вас…

Это была совсем уже слякоть.

– От, недосуг, а… да вы… ничего, близко – через насыпь, дорога одна… вдоль карьера, карьер слева оставьте, забор тама из сетки, старый забор, а за забором – карьер… белую глину специальную добывали… да вышла вся, а вам не надо в карьер, вы направо идите. За взгорок… не заблудитесь. Здоровы бывайте. Прощенья… коли что …ум-м… ото, поглядите, дело молодое, резвое, а как же, отчего ж не сходить-то…

Последние слова он, не в силах остановиться, доборматывал им вслед. Они поднялись наверх, смахнули ему оттуда беглое «пока»… и исчезли за насыпью. «Богомол» постоял в раздумье и огорчённо, как-то неприкаянно, побрёл к своей работе.

2

Такого яркого, такого расторопного мая давно не случалось. Он сполна потрудился за себя и за ещё не распечатанный июнь: выгнал в доколенный рост траву, оплодотворил цветеньем, затопил пышным зелёным благом сады и леса, прогрел воду в реках-озёрах. Не позволяя ни великой, ни малой живности лениться и не в полную силу простирать далее род свой.

А причудливый фрагментик планеты, именуемый именем Скол, был бесспорно не худшей частью творящейся поздней весны.

Скол в действительности и был сколом.

Невесть когда, незнаемо отчего он возник. Каким-то суровым планетоутробным катаклизмом необъятный пласт земли обрушился вниз, среди пологих зелёных взгорков и мягких ложбин возникла впадина, протяженьем в несколько километров, уходящая к горизонту. Берега её постепенно размылись и оползли. Буграстое дно поросло клоками беспутного мелколесья.

Она стала походить просто на гигантскую овражную балку. Но ближняя, самая глубокая её часть так и осталась впадиной, провалом, деяньем давних земных стихий. Этот берег не осыпался и не размылся по причине скальных базальтов и известняков, обнажившихся под почвой. Базальты были видны на обрыве берега слоями разных оттенков и разной толщи. На прямом солнце серый камень тускло поблёскивал крапинами кварца. Далеко не всегда, значит, покоились здесь безобидные травянистые холмики. Был срок – возможно, горные утёсы-монстры вздымались к древнему небу. Этот крутой, жёсткий берег и назывался Сколом.

Он был самый восподнятой площадкой окреста, и вид с него открывался замечательный.

Внизу, среди разнокаменных отломков, виднелись группы нестройных деревьев и редкий кустарник. Далее – камней становилось меньше, кустов-деревьев больше; на всём остальном продолженьи впадины царила густая, зелёно-бурая неразбериха.

Вздорно красив был этот застывший изъян ландшафта, красив нарочитым несовершенством, перечащим плавно-пологой логике окрестной равнины.

– Ну как? – довольный, спросил Венчик.

Нат молча, с напряженьем всматривалась вниз-вдаль с обрыва.

– Производит?

– Шикарно. Подозрительно.

– Ты о чём?

Нат глянула на него, опять повернулась к обрыву.

– Что-то, наверное, здесь не так просто. Он был прав.

– Кто?

– С косой. Тот. Чего он нервничал, а?

– Тот сырокопчёный абориген? С головой у него проблемки.

– Он хотел нас отговорить. Да не решился.

– От чего?

– Не знаю.

– Я – человек конкретный. И внимательный. И Макс человек внимательный. Мы ничего здесь не заметили такого. И сейчас ничего я не чувствую.

– Я – чувствую.

– У тебя – другие нервы, другая фантазия. У поэтесс – всё особенное.

Нат поморщилась.

– «Поэтесс». Вертлявое, неприятное слово. Не говори так. Не люблю.

– Раз, пишешь такие стихи… А как говорить?

– Никак. А вы с Максом зачем сюда приезжали?

– Элементарно. Чем больше нельзя – тем сильнее надо.

– Не поняла.

– Дядька Семён… – мне он дядька, а Максу он, реально, папик – поведал двум пытливым отпрыскам о том занятном случае с раскопками и с пропажей человека. И имел неосторожность призвать к благоразумью. В смысле, чтобы не вздумали ненароком поехать на Скол и полезть под этот самый обрыв. Неважный психолог дядьСэм, надо отметить. С благоразумьем у нас полный «о-кей», потому на следующий день мы погнали обкатывать новый Максов мотоцикл и свежеполученные права прямиком сюда.

– Были внизу? – с уваженьем спросила Нат.

– Само собой.

– Ну и?

Венчик пожал плечами, рассеяно глядя вниз.

– Яма, как яма. Камни, кусты, кривые деревья. Почему-то они здесь, под обрывом, почти все кривые – мешает им что-то расти прямо. Деревянная халабуда. Пустая, брошенная. Мы там долго лазили, всё обсмотрели, общупали. Ничего интересного. И сегодня ничего не найдём. Совсем не обязательно было ехать в такую даль.

– Ещё как обязательно! Давай спускаться уже.