Вампиры, их сердца и другие мертвые вещи

– Я не успел скопить достаточно денег для поездки. – Его взгляд останавливается на какой-то далекой точке за моим плечом, и Генри рассеянно почесывает щеку. Ложь. Он никогда не мог смотреть мне в лицо, когда лгал.

– Отстойно. – Я не знаю, зачем ему понадобилось лгать, но меня это больше не должно волновать.

Генри кивает – тот же самый неловкий кивок, который я видела много раз прежде. Мы отступили от того опасного края, на котором только что балансировали.

Я вяло протягиваю руку, жестом показывая, чтобы Генри отдал телефон. Он колеблется. Опустив голову, смотрит на экран.

Я замираю. Меньше всего мне нужно, чтобы Генри увидел найденную мной жуткую статью о фальшивом вампире-убийце. Он никогда по-настоящему не понимал мое увлечение вампирской темой, и я не в настроении выслушивать его язвительные комментарии. Но когда Генри кладет телефон экраном вверх в мою ладонь, я вижу, что аппарат выключен. И в любом случае у меня есть более важные вещи, о которых нужно беспокоиться, чем то, что Генри думает обо мне. Этот гроб уже закопан.

Я делаю шаг вниз по лестнице, поравнявшись с ним. Надо спешить домой к папе.

– Виктория? – Голос Генри звучит неуверенно. Бывший друг касается моего плеча самым коротким, нежнейшим движением.

Я останавливаюсь. Мое сердцебиение отдается в горле.

Генри покусывает нижнюю губу, как делает всегда, когда о чем-то думает. Я с трудом удерживаюсь от улыбки.

– Да?

Он вздыхает и прекращает кусать губу.

– Если я могу что-нибудь сделать… – Генри разводит рукой, словно хочет охватить весь мир. – Ну, не знаю… я просто хочу тебе как-то помочь.

Мой рот слегка приоткрывается. За последний год мы сказали друг другу не больше пяти предложений. Одна из его бабушек умерла, но я так и не выразила Генри соболезнования, потому что убедила себя: ему это не нужно, и мое молчание стало еще одной пропастью между нами. Потом мой отец заболел, и дыра, образовавшаяся из-за отсутствия Генри, растворилась в гораздо большей пропасти. Тем не менее, мне стыдно, что я не старалась быть рядом, когда умерла его бабушка. Но не думаю, что Генри хочет пристыдить меня. Я знаю его достаточно хорошо, чтобы почувствовать искренность в его словах, – по крайней мере я так думаю. Но за год многое может измениться. Возможно, это всего лишь слова, которые люди произносят в подобные моменты, чтобы заполнить тишину.

Генри поворачивается, и мысль, что он собирается обнять меня, так пугает, что я срываюсь с места и бегу к парковке.

– У папы сегодня все хорошо, – сообщает мама, как только я переступаю порог.

– Отлично. – Я улыбаюсь ей, испытывая небольшое облегчение, словно перестала тонуть, но мама быстро возвращает меня с небес на землю.

– Не позволяй себе испытывать ложные надежды.

Не успев до конца снять ботинок, я замираю на месте.

– Зачем ты это сказала?

– Я пытаюсь защитить тебя. – Уголки ее рта слегка опускаются. – Я знаю тебя, Виктория. Тебе нравится притворяться, что все в порядке, но пришло время отпустить.

– Ты имеешь в виду папу? Я держусь за папу, так почему же ты не держишься?! – Мой голос звучит яростно и хрипло.

Мама отступает назад, как будто я дала ей пощечину.

– Это несправедливо. – Обида делает ее голос грубым, и почему-то я чувствую себя хуже, хотя хуже уже некуда, и отгораживаюсь от этого чувства.

– Пожалуйста, хватит! – Я скидываю второй ботинок с такой силой, что он ударяется о стену.

Я пытаюсь проскользнуть мимо мамы в комнату отца, но она протягивает руку и хватает меня за предплечье. Мы по-настоящему не прикасались друг к другу с тех пор, как заболел папа. Есть в прикосновении к другому человеку, который разделяет твою боль, то, что усиливает ее, – так что становится невозможно ее игнорировать, – и мы обе предпочитаем сторониться этого. Избегать прикосновений – наше негласное правило. Мама нарушила его.

В глазах щиплет, когда за ними нарастает давление. Гнев накрывает поток нашей общей скорби, и мне требуются все силы, чтобы сдержать его.

Мама прочищает горло и на секунду отводит от меня взгляд, но не отпускает руку.

– Я хочу, чтобы ты уехала на несколько дней, – говорит она. – Поезжай на Тахо с друзьями. Ты проводишь все свободное время в комнате с отцом, и я знаю, что тебе хочется быть рядом с ним, но нужно подумать и о себе. Мы с Джессикой справимся здесь сами.

– Я в порядке. – Я удивлена, что мама вообще вспомнила про эту поездку. Я много говорила о ней, когда у нас с друзьями появилась идея поехать, но это было целую вечность назад. Я отстраняюсь от мамы, и она не пытается меня удержать.

Мой гнев возвращается, вытесняя собой печаль. Они хотят избавиться от меня, чтобы никто не мешал им сидеть и планировать похороны. Но останутся ли у папы жизненные силы, если он окажется запертым в доме, где все только и ждут его смерти?

– Я не оставлю папу!

– Это не просьба. Я – твоя мама. Я действую и в твоих интересах.

Я таращусь на нее, разинув рот. Она не может так поступить со мной. Я разворачиваюсь и практически бегу в папину комнату.

Папа улыбается, когда я вхожу. Сегодня он выглядит бодрее, словно использует пятьдесят процентов от своей обычной мощности вместо тридцати, как я уже привыкла видеть.

– Привет, малышка.

– Я не ребенок, папа, – отвечаю я, хотя хочу, чтобы он называл меня так всегда.

Папа отмахивается от моих возражений.

– Да, да. – Умолкнув, он вглядывается в мое лицо. Перед ним притворяться труднее. – Что не так?

– Просто поругалась с мамой. – Я слабо улыбаюсь. – Она хочет, чтобы я поехала на озеро Тахо. Ненадолго покинула дом. Ты можешь в это поверить?

Папа подзывает меня ближе и берет за руку. Его кожа на ощупь мягкая и тонкая, словно бумага, как кожа у старушек в церкви, которые держат меня за руку все время, пока мы разговариваем. Я с трудом заставляю себя не отдергивать руку. Папе всего сорок восемь.

– Я согласен с ней. – На этот раз я пытаюсь вырваться, но папа сжимает пальцы крепче. – Мы с ней уже все обсудили.

– Вы говорили об этом?! – Боль сдавливает мне горло.

– Малышка, ты не отходила от меня с самого первого дня болезни. Такое впечатление, будто ты перестала жить собственной жизнью, а я этого не хочу. Когда ты в последний раз встречалась с друзьями? Это пойдет тебе на пользу.

Я останавливаю взгляд на прыгающих щенках, украшающих одеяло, и прикусываю щеку изнутри.

– Мне даже не нравится Тахо.

Кроме того, никто из моих друзей теперь даже не посмотрит на меня. Но мои родители этого не знают. Я сказала им, что мы с Генри поссорились… и не упомянула, что остальные мои друзья выбрали его сторону.

Папа долго молчит. Когда я снова поднимаю взгляд, он хмуро смотрит на телевизор, расположенный в другом конце комнаты. Кадр застыл на лице Брэда Питта, который высасывает кровь из крысы. Мама, должно быть, включила для папы «Интервью с вампиром».

Наконец папа переводит взгляд на меня.

– Тогда поезжай в Новый Орлеан.

– Что?!

Упоминание Нового Орлеана бередит раны в моей груди. Это то место, куда папа планировал отвезти меня в качестве подарка на выпускной. Оно напоминает обо всем, чего у меня теперь не будет. Мы планировали эту поездку последние пару лет. И выбрали Новый Орлеан, потому что там был снят любимый папин фильм «Интервью с вампиром», а еще потому, что первый североамериканский вампир был замечен там в монастыре Урсулинок в 1728 году. Ходят слухи, что в том месте до сих пор держат вампиров взаперти на чердаке третьего этажа. К тому же один из вампиров, которые обратились к публике после выступления Джеральда, жил в Новом Орлеане. Мы шутили о том, как найдем его, о том, что вернемся домой и мама будет удивляться, почему мы на каникулах стали бледнее, а не загорели.

– Это наша поездка, – качаю я головой. – Мы отложили ее до поры, когда тебе станет лучше.

– Я ничего не откладывал.

– Папа. – Я хочу, чтобы в моем голосе прозвучало предостережение, как обычно это звучит у мамы, когда я делаю что-то не то, но в итоге у меня, скорее, получается вопросительная интонация. Мое сердце колотится, я и сама не знаю почему, но потом вдруг понимаю, что означают папины слова: он еще не потерял надежду… Даже три недели назад, когда мама напомнила ему отменить поездку, он этого не сделал. Папа по-прежнему верит в выздоровление.

– Найди нашего вампира. – Он подмигивает и пытается усмехнуться, но смех превращается в сухой хрип. Папа становится серьезным. – Только тебе нужно будет взять с собой кого-нибудь из друзей.

– Я не хочу ехать ни с кем, кроме тебя. Уверена, мы все еще можем позвонить, поменять билеты на рейс и перенести дату бронирования.

– Виктория, – твердость голоса – это не то, на что у папы в последнее время хватало сил, – я хочу, чтобы ты поехала. Сделала фотографии. Насладилась этой поездкой ради меня, вернулась домой и заставила меня почувствовать, что я тоже туда съездил.

Маленькая частичка радости, наполнявшая мое сердце, исчезает, и сердечный ритм замедляется до унылого постукивания. Возможно, у папы и была надежда три недели назад, но теперь он говорит так, будто никогда не увидит Новый Орлеан своими глазами.

Я хочу отказаться, выбежать из комнаты и зарыться с головой в постель. Но папа сжимает мою руку слишком крепко, чтобы я могла вырваться.

– Обещай мне.

– Обещаю.

– Хорошо. – Папа отпускает мою руку и откидывается на подушки.

Я никогда не думала, что обещание убьет меня, но теперь не могу дышать. Это и есть принятие реальности. Поездка в Новый Орлеан будет означать мое признание факта, что папа никогда не отправится туда со мной.

Потому что он умрет. Я отталкиваю правду, когда она пытается пробиться сквозь легкие и проникнуть в сердце. Я борюсь с ней, потому что не знаю, как остановиться.

Поднявшись, передвигаю отяжелевшие конечности к прикроватному столику, неуклюжими пальцами беру пульт и нажимаю кнопку воспроизведения.

Папа съеживается, когда я сажусь обратно, и я касаюсь его плеча.

– Ты принял свой морфин? – Мой голос звучит твердо, словно принадлежит кому-то совершенно другому.

Папа открывает глаза. Они стали тусклее, чем были при моем появлении, но папа качает головой.

– Хочу сохранить ясный ум.

Я киваю. Папа хочет насладиться этим недолгим временем со мной. Эта мысль тоже пытается проникнуть в меня, но я все еще воздвигаю стены, быстрее, чем правда может их разрушить. Это заранее проигранная битва. У меня больше нет того, что раньше придавало сил: надежды. Я пытаюсь вернуть ее, ищу причину все еще верить в медицину или чудеса, но ничего не получается. Если бы что-то могло помочь – оно бы уже сработало.

На экране Клодия лежит в белой кровати с балдахином, без сознания, с посеревшей кожей из-за необратимой болезни. А потом Лестат будит ее, гладит по щеке, наклоняется и говорит:

– Я дам тебе кое-что, чтобы ты выздоровела.

И затем он превращает ее в вампира. Исцеляет ее.

Она восстает из мертвых прямо у меня на глазах. Конечно, Клодия умрет позже, но не от чумы. Человеческая болезнь не страшна тому, кто перестал быть человеком.

«Найди нашего вампира». Шутка ли. Никто не видел его почти десять лет. После исчезновения Джеральда были сформированы группы исследователей, которые снова хотели выследить вампиров. Люди с новыми силами анализировали мифы и легенды, пытаясь отличить правду от вымысла в попытке найти нежить. Никому это так и не удалось, а вампиры по-прежнему где-то скрываются.

Но что, если папа не пошутил?

У Клодии на экране случился нервный срыв, она плачет и состригает волосы, отчаявшись, что никогда не состарится. Это напряженный момент, но я не могу сосредоточиться на нем.

– Ты бы хотел жить вечно? – спрашиваю я, готовясь к тому же ответу, который папа всегда дает, когда мы обсуждаем вампиров и оборотней.

Папины глаза закрыты. Мне уже кажется, что он спит, но через минуту отец отвечает.

– Сейчас неподходящее время спрашивать меня. – Он морщится от необходимости говорить. Я беру морфин и даю папе, и на этот раз он не протестует. Я отмечаю время на часах, потому что маме нужно знать, когда давать следующую дозу лекарства.

Папа не сказал «да», но и «нет» не сказал.

Отец засыпает, но покой ускользает от него даже во сне, время от времени его лицо искажается гримасой. Каждый раз, когда это происходит, в моей груди все сжимается, пока сердце не заходится болезненной пульсацией, которую я не могу игнорировать. Она побуждает меня сделать хоть что-нибудь – что угодно. Я не могу сидеть здесь и смотреть, как умирает мой отец, но и не могу просто поехать веселиться в Новый Орлеан или отправиться на Тахо и притворяться, что ничего не происходит.

Но что, если я поеду туда по другой причине?

Новая, слабая надежда зарождается в моей груди, как надувной спасательный плот, и я цепляюсь за нее.

Я сделаю папу счастливым. Я поеду в Новый Орлеан.

Но отправлюсь туда не ради развлечения.

Наутро я стою перед бирюзовой дверью, в которую обычно стучала кулаком. Пять быстрых ударов – это был наш секретный сигнал в детстве, чтобы Генри знал: это я. Я стучала так еще долгое время после того, как мы вышли из возраста дурацких секретных сигналов. Генри считал это забавным, а я была готова на все, лишь бы увидеть его широкую глуповатую ухмылку, когда он открывал дверь. Мышечная память и сейчас побуждает меня так постучать, но я вовремя останавливаю себя и звоню в дверь как взрослая.

Сэм, младший брат Генри, открывает дверь. Его глаза расширяются при виде меня.

– Виктория! – произносит он. – Что ты здесь делаешь?!

Я открываю рот и снова закрываю его, внезапно почувствовав неловкость.

– Прости. Это было грубо с моей стороны, – извиняется Сэм. – Ты пришла к Генри? Или…

– Да. – Я улыбаюсь в ответ. Мне всегда нравился Сэм, но он на три года младше Генри, так что, само собой, мы все детство сторонились его.

– Генри! – кричит Сэм, потом поворачивается ко мне. – Сожалею о твоем отце.

– Ага, – отвечаю. Сэм кивает, но, в отличие от большинства людей, не спрашивает, как дела у моего отца. Ему ли не знать. Только человек, который лично столкнулся с раком, может понять мою ситуацию. Это секретный клуб, в котором никому не хочется состоять.

Из-за угла выходит Генри, и его рот открывается при виде меня, но мой бывший друг тут же берет себя в руки.

– Привет. – Он поднимает руку и машет, затем, похоже, понимает, как нелепо это выглядит, и опускает ее вдоль тела. – Входи.

Сэм убегает, окинув нас напоследок таким долгим взглядом, что я уверена: он знает все наши секреты. Он всегда был проницательным ребенком.

Я вхожу в прихожую, все такую же теплую и уютную, выкрашенную в желтый цвет, все с тем же столиком из вишневого дерева, на котором стоят свежие гладиолусы – любимые цветы мамы Генри. Это немного похоже на возвращение домой после долгого отпуска.

Генри возвышается надо мной, проводя рукой по волосам. Эта привычка появилась у него еще в детстве, но из-за уверенности, с которой он держится сейчас, жест все время кажется признаком рассеянности. Генри проводит по волосам второй раз, и я понимаю, что дело тут не в рассеянности.

В гостиной ревет Губка Боб, и я ухмыляюсь.

– Бабушка Накамура все еще контролирует телевизор?

– Мультики ежедневно, целыми сутками напролет, – смеется Генри. – Иногда днем мама крадет у нее пульт и включает «Доктора Фила»[3], но бабушка начинает жаловаться, что ей приходится смотреть, как напыщенный белый старик притворяется всезнайкой, пока мама не сдастся и не включит мультики снова.

– Она не ошибается.

Я смеюсь, и становится легче. Обе бабушки Генри жили с его семьей с тех пор, как мы были детьми, – его белая бабушка Коннор и японская бабушка Накамура. Он всегда получал самый лакомый кусочек грильяжа и лучший моти с арахисовым маслом, а я бесконечно завидовала, потому что никогда не знала так близко своих бабушку и дедушку. Папины родители умерли, когда я была маленькой, а мамины ведут бродячий образ жизни, путешествуя по миру и управляя компанией, производящей натуральные чистящие средства. Мама большую часть своей жизни жила на чемоданах, и иногда я задаюсь вопросом, не поэтому ли она захотела стать юристом – чтобы обрести хоть какую-то стабильность.

– Я была такой дурой, что не выразила тебе соболезнования, когда умерла бабушка Коннор… Мне очень жаль, – выпалила я извинения, прежде чем успела передумать.

Генри пожимает плечами.

– У тебя были на то свои причины.

Слова неожиданно жалят меня. Возможно, он был рад, что я исчезла из его жизни.

– Точно. – Я оглядываюсь на дверь. – Прости. Мне пора идти.

Я делаю шаг к двери, но Генри шагает следом за мной.

– Я не хотел… Пожалуйста, останься.

– Мы можем… – я делаю паузу, – мы можем где-нибудь поговорить?

Он ведет меня знакомой дорогой в свою спальню, расположенную наверху. Комната не изменилась, а мне бы хотелось, чтобы это произошло. Стены по-прежнему темно-синие и увешаны плакатами с изображением футболистов. Здесь все еще есть две книжные полки, заваленные книгами. Постер фильма «Другой мир», который я подарила Генри на двенадцатый день рождения, висит на стене. Нам еще даже не разрешали смотреть этот фильм, когда я подарила ему постер. Знакомая обстановка вызывает дискомфорт, как будто мои кости хотят остаться в этом безопасном месте навсегда, но мышцы напряжены от нервов.

Генри замечает, что я пялюсь на Кейт Бекинсейл в ее длинном кожаном плаще, выделяющемся на фоне полной луны.

– Это по-прежнему единственный фильм о вампирах, который мне нравится, – произносит он.

Это вызывает у меня легкую улыбку. За прошедшие годы я заставила Генри посмотреть множество фильмов о вампирах, хотя он никогда не был большим их фанатом.

– Это же Кейт Бекинсейл, надирающая задницы в кожаном плаще. Что тут не любить?

– Верно, – соглашается Генри. – Ради этого я могу забыть обо всем.

Он плюхается на кровать и смотрит на меня.

Я колеблюсь, когда Генри указывает на место рядом с собой.

– Обещаю не кусаться. – Он пытается рассмеяться и при этом выглядеть небрежно, но напряжение все портит, и его смех переходит в удушающий кашель, пока я сохраняю серьезное выражение лица.

Первый перелом в нашей дружбе произошел здесь: в восьмом классе мы сидели на кровати и смеялись, читая вместе комикс, но вдруг все изменилось. Генри повернулся ко мне с каким-то новым выражением лица; от его взгляда у меня в горле застрял смех, и когда он медленно наклонился, я не отодвинулась. Мы поцеловались. Потом я ушла. Просто встала и побежала в лес, потому что, несмотря на то что поцелуй мне понравился, несмотря на то что мне захотелось его повторить, я понимала: он изменил между нами все. Что, если наши отношения перестали быть идеальными?

К тому времени, как Генри догнал меня, я убедила себя, что все будет хорошо. Что я хочу этих перемен. Но прежде чем успела это сказать, Генри рассыпался в извинениях. Он не хотел разрушать нашу дружбу.

Мы договорились даже не помышлять о свиданиях друг с другом до окончания средней школы. И после этого каждый раз, когда наша дружба грозила перерасти в нечто большее, мы тут же отодвигались подальше от опасного края, ни о чем не сожалея. Хотя я сожалела об этом. Много раз.

Все было бы совсем по-другому, если бы я тогда не запаниковала.

Или если бы мы дополнили наше соглашение о запрете свиданий условием, что и ни с кем другим встречаться не будем. Это тоже пошло бы нам на пользу.

Я делаю крошечный шаг назад. Приходить сюда было ошибкой. Возможно, я смогу убедить папу отпустить меня одну. Я все равно должна поехать одна. Мой план состоит в том, чтобы Генри притворился, будто едет со мной, и отвез меня в аэропорт. Потом он сможет отправиться веселиться на озеро Тахо. Я оплачу его проезд, если он действительно не может себе этого позволить. Никто не узнает, что я поехала одна.

Сидя на кровати, Генри наклоняется вперед и кладет локти на колени. Он смотрит на меня бесхитростным взглядом, которым всегда умел обезоруживать людей. Это его умение часто выручало нас в детстве – и при этом Генри даже не пытался никем манипулировать. Когда он улыбался, то делал это искренне.

Даже сейчас его тепло словно крючок в моей груди, притягивающий меня к нему, но я борюсь с этим.

– Нарисовала что-нибудь интересное в последнее время? – Его голос звучит легко и непринужденно, как будто мы просто два старых друга, которые встретились в кофейне.

Мой взгляд перемещается на его коллекцию моих рисунков, приколотую над изголовьем кровати. Это Генри убедил меня поступить в художественную школу, вместо того чтобы попытаться хоть раз сделать маму счастливой. Генри и папа – они были в сговоре по этому поводу.

Я думала, что Генри уже снял все рисунки со стены, – хотя так же считала и когда он начал встречаться с Бейли. Но Генри этого не сделал, и я продолжала твердить себе: это что-то да значит. Я была не права. Генри больше не встречается с Бейли, но и мы с ним тоже не вместе.

– Нет. – Мой ответ прозвучал резко, хотя я этого и не хотела. Я напрягаюсь от усилий держать себя в руках.

Я не хочу стоять в этой комнате, которая хранит так много наших воспоминаний, и думать о Бейли. Тем более что я скучаю и по ней, даже если это не то же самое, что потерять Генри.

Сначала Бейли была моей подругой. Она перевелась в начале прошлого года и стала посещать со мной уроки рисования. В тот день нам задали рисовать автопортрет, но я изобразила широкое поле с высокой желтой травой и голубым небом, по которому бежали дождевые облака. Учитель только что поругал меня за то, что я не следовала указаниям, когда Бейли заглянула через мое плечо.

– А по-моему, здесь нарисована ты, – сказала она.

Я даже не думала о том, что это автопортрет, – просто не хотелось рисовать свое лицо. Мы с Бейли уже пару недель вели дружеские беседы, хвалили работы друг друга, но в тот момент я поняла, что мы станем подругами. Она разглядела меня на этом рисунке раньше, чем я сама. В тот же день я пригласила ее пообедать со мной и Генри.

Честно говоря, я ожидала, что Бейли станет в основном дружить со мной. Она была более тихой и менее предприимчивой, чем я, по характеру больше похожей на задумчивую художницу, со светлыми волосами и мягкой улыбкой. Но она играла в футбол, как и Генри, и они тоже сблизились.

По вечерам мы с Бейли тусовались и рисовали закат.

Но она также встречалась с Генри перед школой, чтобы погонять мяч.

У нас были и другие друзья, но мы с Генри всегда чувствовали себя обособленно, как в своем отдельном мире, и Бейли единственная стала его частью.

Это казалось мне непривычным, но я смирилась, пока не начала замечать, что между мной и Генри все реже происходят те маленькие неловкие моменты – моменты, когда наши пальцы соприкасались и мы не спешили отстраняться; эта неспешность говорила о том, что рано или поздно придет время, когда ни один из нас не отстранится. Я думала, что эти моменты были обещанием.

Я думала, что Генри, возможно, перестал меня касаться, чтобы Бейли не чувствовала себя третьим лишним в нашей неизбежной истории любви.

Я думала так до того момента, пока они не сказали мне, что встречаются, – они встречались уже целый месяц, не поставив меня в известность. Это было еще больнее. Они знали, что это причинит мне боль. Я так сильно беспокоилась о том, что Бейли окажется третьей лишней, а оказалась ею сама.

Я притворялась, что все в порядке, но это было все равно, что пролить чашку грязной воды на акварель, над которой ты работал всю свою жизнь. Картина мечты разрушена – пути назад нет.

Остается лишь выбросить ее и начать все сначала.

Я даже пару раз пыталась встречаться с парнями после того, как узнала об отношениях Генри и Бейли, чтобы попытаться сделать ситуацию менее неловкой. Но это напоминало попытки любоваться репродукцией одной из картин Моне с изображением водяных лилий, понимая, что оригинал тебе недоступен.

Мне было тяжело, и я осталась без лучшего друга, с которым могла бы поговорить об этом. Генри снова и снова повторял, что между нами ничего не меняется, но как это могло ничего не изменить?

Лицо Генри смягчается, когда он наблюдает, как я борюсь со своими воспоминаниями. Он словно читает мои мысли, но не торопит меня.

– Садись, – мягко приглашает он, не сводя с меня глаз, и каждый раз, когда я перевожу взгляд с двери на него, вижу, что Генри за мной наблюдает.

Сделав глубокий вдох, я расслабляю колени и делаю шаг к нему. Я не ожидала, что это будет так сложно. Кровать подпрыгивает под моим весом, когда я сажусь.

Генри тоже пытается выровнять дыхание.

Я складываю руки на коленях, чтобы меньше касаться его кровати.

– Итак, – начинает Генри, – чем могу быть полезен? – Сделав паузу, он, кажется, переосмысливает свои слова. – Я имею в виду… чего ты хочешь? Или, скорее, чем я могу тебе помочь? Да. Давай остановимся на этом.