Годы испытаний. Честь. Прорыв

– Скажи, что я занят и не принимаю никого.

Когда дверь за женой захлопнулась, он быстро-быстро собрал со стола исписанные листки и спрятал их в папку из крокодиловой кожи. Ощущая, как что-то тяжелое давит на сердце, генерал сел, утонув в кресле, прикрыв рукою глаза. До слуха донеслись мягкие, вкрадчивые шаги жены.

– Офицер особых поручений из канцелярии Гитлера. Привез тебе пакет… – Ее слова прозвучали набатом.

Мильдер откинул голову, удивленно посмотрел на жену, надел мундир и сказал приглушенно:

– Пусть войдет…

Молодой франтоватый офицер с черными маленькими усиками, которые были сейчас в моде, приветствовал генерала возгласом: «Хайль Гитлер!»

– Обер-лейтенант фон Зиринг, – представился он и, достав из портфеля пакет с сургучной печатью и имперским черным орлом посредине конверта, протянул генералу.

О, Мильдер хорошо знал, что бумаги с таким знаком именовались особо важными.

Офицер снисходительно улыбался.

Строго и недоверчиво оглядев его, Мильдер легким кивком головы дал понять, что он свободен. Офицер вышел. Генералу вдруг сразу вспомнился странный визит племянника. «Да, это, видно, звенья одной цепи». Вскоре до его слуха донеслись чихающие звуки мотоцикла. «Уехал», – отметил Мильдер, в волнении расхаживая по кабинету. Таинственный пакет по-прежнему лежал на столе. Марта робко заглянула в дверь. Он встретил ее суровым, осуждающим взглядом. Голова жены исчезла за дверью. Мильдер подошел к двери и, повернув дважды ключ, быстро распечатал пакет. В нем было коротенькое приказание:

«Вам надлежит явиться на беседу к генералу фон Шталькэ». Далее адрес, число, время прибытия… Вот и все.

«Кто же этот Шталькэ? И зачем я ему потребовался?» Он снова беспокойно зашагал по кабинету. «Ах, Марта, Марта, какая она неосторожная! Конечно, этот молодой шпион решил на мне сделать карьеру. Он снял фотокопию с рукописи… Теперь каждый немецкий юноша – прекрасный фотограф. И как это я не мог догадаться раньше?»

Мильдер провел беспокойную ночь, разбирая свои старые семейные архивы и документы.

На другое утро он надел парадную генеральскую форму со всеми боевыми орденами и медалями.

Жена, молчаливо сжимая руки, ходила за ним по пятам как тень. Печальные и испуганные глаза ее были полны слез.

– Ради бога, Густав, не испытывай вторично судьбы. Не гневи их! Помни, если что случится, я не переживу…

В глазах Мильдера, каменно-суровых, блеснули искорки гнева.

– Нет, Марта, пусть они не ждут от меня раскаяния. – И громкие шаги его смешались с перезвоном орденов и медалей.

2

Неделю назад произошел разговор между начальником управления комплектования Шталькэ и генерал-полковником фон Браухичем.

– Генерал танковых войск Гудериан просил меня прислать в его группу командиром дивизии Мильдера. Он дает ему весьма высокую оценку. По его мнению, офицер он блестящий, хотя со странностями.

Шталькэ просил дать ему несколько дней, чтобы он подготовил материал и доложил о Мильдере обстоятельно.

После ухода главнокомандующего сухопутными поисками Шталькэ вызвал к себе работников управления и отдал распоряжение подготовить все, что касается прохождения службы Мильдером. Он решил сам разобраться в теоретических «грехах» генерала.

Теперь он день за днем читал различные документы личного дела генерала Мильдера.

Вначале генерал Мильдер был сторонником «теории малой армии», которую создали Сект и Зольдан. Затем он присоединился к новой в то время стратегии «кинжального удара». Ее авторами были Ротбах и Гитлер. Окончив академию, он познакомился с самым передовым и сильным современным военным теоретиком «танковой войны» Гейнцем Гудерианом. Тот считал, что самое активное ядро многочисленной немецкой армии должны составить танковые войска.

Долгое время эта теория владела умом Мильдера и была, по его мнению, самой передовой. Но война Германии с Англией вызвала некоторое разочарование в теории Гудериана и натолкнула на мысль о создании новой военной теории. Она-то и принесла генералу Мильдеру, в то время преподавателю в Берлинской военной академии, много неприятностей и чуть было не привела его к гибели не только моральной, но и физической.

Мильдер, отыскивая причины неудачи в войне с Англией, перечитал Клаузевица, и случайно одно из его положений дало толчок для создания Мильдером новой теории «стадийной войны». А вообще он считал, что Германия для завоевания мирового господства должна иметь две военные доктрины. Для войны с государствами меньшими и равными самой Германии доктрину «блицкрига» – «молниеносной войны», а для войны с великими государствами, такими как Англия, США и СССР, – доктрину «стадийности» (войны по этапам). Вся война с этими государствами делится на ряд последовательных стадий. Так, по мнению Мильдера, прежде чем начинать войну с Англией на Британских островах, необходимо было завоевать Индию, Канаду и все другие колонии и доминионы.

«Новая» теория причинила генералу Мильдеру много неприятностей. Его выгнали из академии, объявили его лекции вредными, статьи, напечатанные в журнале «Милитер Вохенблатт», запретили, а его личное дело передали в канцелярию Гиммлера для расследования его опасных мыслей, ибо они ставили под сомнение успехи, достигнутые германской армией под верховным командованием фюрера. Потребовалось много усилий знаменитого родственника со стороны жены – Альфреда Розенберга, который лично просил Гитлера оставить «крамольного генерала» в рядах армии. И Мильдеру пришлось искупать свои «теоретические промахи» участием в войне с Польшей – там он отличился как один из лучших, смелых командиров. Но пошатнувшаяся репутация восстанавливалась очень медленно. Очередное воинское звание ему задерживали. Единственно, в чем не могли его обойти, – это в боевых наградах. Он получил два «Железных креста» первого класса.

Обо всем этом и доложил Шталькэ Браухичу. Тот слушал его весьма внимательно. В заключение Шталькэ сказал, что, пожалуй, можно обойтись без этого чудаковатого генерала.

– Не разделяю вашего мнения, господин генерал. Ведь мы готовимся к войне с Россией… Нам надо много боевых, решительных генералов.

– Но ведь он больше теоретик, чем боевой командир. Мы бы могли его в крайнем случае использовать на преподавательской работе…

– Ни в коем случае. Там он опять свихнется на своих глупых теориях. А на войне ему некогда будет ими заниматься, господин Шталькэ.

И вскоре после нескольких бесед в генеральном штабе генерал Мильдер вернулся в Берлин из своей богемской «берлоги».

В Европе неумолимо сгущались тучи большой войны. Они ближе и ближе продвигались к востоку. И, забыв все личные обиды, Мильдер вместе с десятками тысяч ему подобных генералов и офицеров не за страх, а за совесть включился в самую активную подготовку. Удачная война с Россией решила бы много вопросов не только государственных, но и личных. Как военный теоретик, он смог бы на практике проверить созданную им теорию; как человек, потерявший материальные блага, в свое время достигнутые высоким положением, он, бесспорно, мог поправить их; как обиженный и незаслуженно отвергнутый обществом, он вернул бы себе былое уважение и фамильный престиж – словом, то, чем так дорожит каждый истинный немец старинного прусского происхождения. Игра стоила свеч! И Мильдер весь без остатка отдался этим манящим, как свет далекой звезды, целям.

Глава четвертая

1

– Ну, какое впечатление о взводе? – спросил Жигуленко у вошедшего в комнату Миронова.

– Встретили настороженно. А народ в общем хороший. Все по второму году служат. Ну а как дела у тебя?

Жигуленко призадумался.

– Откровенно, я не очарован… Взвод так себе. Дисциплина слабая. У них до меня был командир тряпка: за два года командования ни одному взыскания не дал. Все уговаривал.

– А ты, – перебил его Миронов, – как в воду глядел: ко мне во взвод эти плясуны попали…

– Хлебнешь ты с ними горя. Ар-ти-сты!.. – И спросил: – Ну а Аржанцев, наше ротное начальство, как тебе понравился?

– По-моему, хороший командир. Придирчив. И повторяет на каждом шагу: «Люблю порядок». Но он оправдывает свой девиз. В роте, в казарме чистота госпитальная…

– Да, он нам жизни даст со своим порядком, – бросил Жигуленко. – Каждый на чем-нибудь выслуживается. Попал он в любимчики к Канашову.

Миронов понял: Жигуленко недоволен своим назначением.

Жигуленко окончил училище по первому разряду и имел право выбирать округ для службы. Но в округе, где жили его родные, свободной должности командира роты не оказалось. Жигуленко предложили другое место.

У Канашова были две должности ротных, но он не хотел, чтобы молодые командиры начинали свою службу с ротных. И это задело самолюбие Жигуленко. Канашов так прямо ему и сказал: «Этак, лейтенант, вы через год потребуете должность комбата. Покомандуйте взводом. Не торопитесь… Будете хорошо командовать – не задержим, выдвинем».

Жигуленко затаил обиду. И с первого дня решил, что наведет порядок во взводе, сделает его одним из первых в полку по боевой подготовке.

– А у меня сегодня Канашов был на тактических занятиях, – сказал Миронов.

– Ну и что ж, похвалил? Ведь ты мальчик-паинька. Вчера до двух ночи сидел. Конспект у тебя аккуратненький. Начальству это нравится. Кстати, дай мне свой конспект на вечер, я погляжу.

Миронов, слегка смущенный подкусыванием товарища, положил свой конспект на тумбочку.

– Ничего, представь, он мне не сказал. Побыл час. В занятия не вмешивался. И вдруг уехал…

– Значит, будет на совещании хвалить… Вот увидишь. Если что не так, начальство не смолчит. А ко мне на строевую комбат Горобец завернул. Побыл минут пятнадцать и ушел. И как на грех, один в нечищенных сапогах, другой без пуговицы на вороте гимнастерки. Пришлось дать одному три наряда, другому – два. Вне очереди.

– И это при комбате?

– А что ж тут такого?.. Зачем мне скрывать недостатки?

– Не много ли? Ведь так через неделю у тебя все будут с взысканиями.

– Пусть… Зато увидишь, какая дисциплина будет.

– Взысканиями не сделаешь из них хороших бойцов.

– Воспитывать надо?.. Знаю. Это пусть им политруки лекции читают. Я командир. У меня на это есть права.

– А что они о тебе подумают?

– А мне что до этого? В своем подразделении командир – хозяин. На то и единоначалие ему дано. А ты что, думаешь воспитать у них любовь к себе? Чепуха это. Командир не девушка, чтобы его любили. Командира должны бояться, и это создает уважение к нему, авторитет.

– А за что же им уважать тебя?

– Как за что? Хотя бы за то, что командовать ими доверили. В военном деле я на несколько голов выше любого из них.

Жигуленко встал, прошелся по комнате.

В дверь осторожно постучали.

– Войдите! – крикнул Жигуленко.

Вошел связной и доложил:

– Товарищ лейтенант, вас командир роты вызывает к себе.

– Что там случилось? – поморщился Жигуленко.

– Дежурный по полку задержал в проходной бойца нашего взвода Чемодурова. Он чуть было не ушел самовольно…

– Это что же такое? Распустились, разгильдяи! – ругался Жигуленко, быстро одеваясь. Встретившись взглядом с Мироновым, отвел глаза в сторону. – Ничего. Я ему покажу! Он и десятому закажет…

2

В клубе окончились танцы, и толпа людей, хлынувшая шумным потоком, быстро растворилась в ночной тьме. Жигуленко с Наташей долго шли молча.

– Мне кажется, что вы добрая, Наташа, – прервал молчание Жигуленко.

– Я? – В ее голосе прозвучали и удивление и насмешка. – Для кого как… Но бываю и злой…

– Пожалуй, да. Вы помните нашу первую встречу на танцах? За что вы тогда на меня обиделись?

Наташа промолчала. Они подошли к ее дому. Жигуленко, держа под руку девушку, замедлил шаг: ему хотелось еще побыть с ней. Этого хотела и Наташа. Но какой-то беспокойный бесенок толкнул ее, и она решительно сказала:

– Мне пора… Уже поздно…

– Что вы, Наташа! Так скоро? – В голосе Жигуленко звучала обида.

– Мачеха будет ругать… Который час?

– Половина двенадцатого. А мачеха у вас сердитая?

– Всякое бывает… – Наташа раздумывала. Идти домой не хотелось.

Жигуленко продолжал уговаривать:

– Давайте присядем.

Они сели на скамейку у калитки.

– Наташа, вы хорошо танцуете.

– У меня стаж.

– Большой?

– Около года.

– Танцы – буржуазные пережитки. Я за то, чтобы их запретили. – Жигуленко улыбается.

Она видит это по ровным рядам белых зубов.

– А я против.

– Почему?

– А как люди тогда знакомиться будут?

Жигуленко пододвигается ближе, берет руку Наташи. Она осторожно освобождает ее.

– А где ваш друг Миронов?

– Читает, наверно. Чудак. Увлекся Гомером. Стоит тратить время на такие ветхозаветные древности!

– Ветхозаветные? А представьте, я тоже читала Гомера, мне нравятся и «Илиада» и «Одиссея».

– Я тоже люблю читать, но не старину, которая попахивает нафталином.

– Значит, вам не нравятся «Овод», «Спартак»?

– Ну, бывают исключения, иногда и о старине пишут неплохо, – неопределенно отозвался Жигуленко. – Вот хотя бы Байрон. Его «Корсара» я раз десять перечитывал.

– Байрона я тоже читала… А музыку вы любите?

– Только не классическую… Уж слишком пичкала ею меня мать, таскала по филармониям и театрам. Она у меня артистка. Вообразила, что я недюжинный талант, и прямо приковала к роялю. Но Чайковский из меня не получился. И я вспоминаю эти годы с отвращением.

– А я мечтала научиться играть на пианино. Да все как-то не удавалось.

– Зато меня буквально мучили искусством мои предки!

– Какие предки?

– Да мои родители… Моя маман упорно хотела открыть во мне какой-нибудь талант. Я заучивал на память монологи всяких гамлетов, учился в балетной школе, пробовал даже рисовать и писал стихи.

– Как же получилось, что вы стали военным? Не раскаиваетесь в этом?

– Что вы! Ведь я же добровольно пошел в военное училище. После десятилетки я долго не знал, куда пойти. Спасибо, троюродный брат (он старше меня на три года) помог дельным советом. Встретил я его как-то, а он говорит: «А что, если тебе, Женька, пойти в военное училище? Парень ты отчаянный».

– Значит, вы довольны?

– Как видите. Но в жизни не всегда делается так, как бы хотелось. Многое в службе зависит не от наших желаний. Посылали меня сюда – обещали роту, а пришлось взводом командовать.

Наташа посмотрела на него долгим, оценивающим взглядом.

– Когда у папы спрашивают, любит ли он свою профессию, он отвечает стихами… Хотите, прочту?

– Прочтите.

– Как твои, солдат, дела?Трудна служба?– Тяжела…Только ляжешь – подымайсь,Станешь в строй – кричат: «Равняйсь!»Каждый час зовет дорога,Сел за стол – трубят: «Тревога!»И творится вот такое:Нет ни день, ни ночь покоя.– Потерпи, солдатик, малость,Чепуха служить осталось. —Вот он службу отслужил,Все на свете пережил,Холод, зной, броски, тревоги,Перемерял все дороги.Говорят: – Домой идите.Что? Домой вы не хотите?Удивительный мужик!Отвечает: – Я привык.– Значит, вытерпел, прижился?– Не прижился, а сроднился…Сдвинул брови очень строго:– Да, профессий в жизни много…Мне же по душе, ребята,Быть родной страны солдатом.– Там ведь служба тяжела.– Как кому, а мне – мила.

– Кто это написал?

– У папы в полку служил сержант-сверхсрочник Березкин. Сейчас он в военном училище учится.

В квартире, где жила Наташа, распахнулось окно и показалась коренастая фигура Канашова. Наташа встала.

– Который час?

– Половина первого.

– Мне пора. Папа ложится спать. Он всегда перед сном открывает окно в своем кабинете.

Жигуленко задержал руку девушки.

– Пойдемте завтра в клуб, на картину «Если завтра война».

– Хорошо.

– До свидания, Наташа.

– Спокойной ночи.

Возвращаясь домой, Жигуленко думал: «Для начала хорошо».

Наташа долго не могла уснуть. Пестрой чередой проносились мысли: «Красив… Неглуп… Правда, избалованный маменькин сынок. Чем-то он напоминает мне Виктора, мою первую, неудачную любовь… Он тоже был красивый».

Глава пятая

1

В одно из воскресений командир дивизии Василий Александрович Русачев сидел в мягком кресле и перечитывал любимую книгу «Конармия». На столе сердито клокотал самовар, выпуская седые завитушки пара.

Увидев, что муж доедает варенье, Марина Саввишна наполнила вазу еще.

– Давай, Васенька, налью стаканчик.

– Нет, хватит.

– Ну тогда поешь варенья. – И она пододвинула вазу. Белый кружевной передник Марины Саввишны резко оттенял ее смугловатую кожу, а блестящие черные глаза и приветливая улыбка располагали к ней, и каждому, кто видел ее в домашнем кругу забот, хотелось сказать ей что-нибудь приятное. Но когда она хмурила брови, две глубокие поперечные морщины, расходясь от переносицы, делали ее лицо решительным и не очень мягким.

Увлеченный книгой Василий Александрович, не отрывая глаз от страницы, клал себе в рот ложечкой варенье – он по-детски страстно любил сладкое. Густая янтарная капелька упала на книгу, раскрытую на коленях. Марина Саввишна аккуратно сняла ее полотенцем и отложила книгу в сторону.

– Отдохни, Васенька… Выходной день…

Русачев недовольно поднялся и потянулся было за книгой, но Марина Саввишна сунула ее в широкий карман передника. Ей уже давно не терпелось поговорить с мужем. В последнее время Василий Александрович был очень занят служебными делами и возвращался домой поздно. Она тоже была загружена общественной работой и редко бывала дома.

– Товарищ полковник, разрешите обратиться? – задорно спросила жена.

Русачев притянул к груди ее голову, погладил черные как смоль волосы с нитками седины. «Нет, я не могу жаловаться на судьбу».

И сразу в памяти всплыла немного грубоватая, смуглая Маришка, с которой столкнула его жизнь на дорогах Гражданской войны. Не знал он, что эта девушка недавно вернулась из Москвы, где работала киоскером в Кремле. Его эскадрон ворвался в село. В короткой схватке порубили беляков, и командир эскадрона, преследуя белогвардейца, поскакал по огородам. Перескочив через забор, Русачев увидел пригожую дивчину. Она поила из кувшина тяжело раненного беляка. Девушка бросила на комэска виноватый взгляд и вскочила на ноги.

Закипела яростная злоба в груди лихого кавалериста. Он с силой сжал эфес шашки и со свистом занес ее над головой врага: «Порублю!» Девушка, строго блеснув глазами, схватила красного за ногу. «Не тронь его, – жалостливо попросила она. – И так не выживет…» И отлегла злоба от сердца Русачева, но он грубо оттолкнул девушку ногой и выругался: «У-y, тварь!.. В женихи приглядела недобитую сволочь». Пришпорив коня, он обдал Маришу холодной талой водой и ускакал.

Может, на этом и расстались бы они навсегда, но прожгли сердце комэска черные цыганские глаза. А тут еще кашевара убили. И мелькнула у Русачева мысль забрать Марину в эскадрон.

Коротко счастье военных встреч. Подчас оно измеряется минутами. Но жадно и бездумно дерзко любят молодые сердца. Грубоватый парень с лихим чубом и широкой смелой улыбкой да малиновый звон шпор покорили сердце Марины. Она тайком покинула родной дом, и вот уже немало трудных, но счастливых лет идут они рука об руку по жизни.

…Они стояли молча. Василий Александрович первым нарушил молчание.

– Знаешь, Мариша (он называл ее так в минуты, когда она ему была особенно дорога), люблю я читать книги про удалых конников. Гремела их слава и будет еще греметь. Только книги написаны не о многих… вот уйдет их слава бесследно, вместе с их смертью, и никто о них не узнает… А всё эти самые писатели виноваты. Мало они еще о хороших людях книг пишут. Я тоже мог бы о себе им порассказать…

Марина Саввишна улыбнулась.

– Постой, Василий Александрович, ты что-то рано на тот свет собрался…

Она повела его к дивану, усадила рядом, положила на его руку свою.

– У тебя что, опять какие-нибудь неприятности по службе?

Марина Саввишна знала: если муж, возвратившись со службы, сразу хватается за книги, значит, опять поспорил с Канашовым, который, как говорил он, застрял у него «в печенках». А если ходит по комнате, заложив руки за спину, и шарит глазами по полу, стало быть, в дивизии что-то произошло. И у Марины Саввишны в этих случаях выработалась своя особая тактика. Первые десять – пятнадцать минут она словно ничего не замечает – пусть перекипит. А потом, ни слова не говоря, подойдет, обнимет мужа и подведет его к столу, приговаривая: «Чувствую, ты что-то от меня скрываешь…»

– Нет, нет… На службе пока все в порядке… Просто прочел заново «Конармию» и грустно стало: прошла наша молодость. Эх, Саввишна, с каким удовольствием сменил бы я сейчас свою высокую должность на комэска…»

Марина Саввишна начала журить мужа:

– Не нравится мне что-то твое настроение. – Она хмурила брови. Две острые поперечные морщинки разрезали высокий лоб. – За тысячи людей отвечаешь, а ведешь себя, как мальчишка капризный: поиграл с одной игрушкой, надоело, мол, дайте другую – коняшку.

Русачев смутился.

– Что ты, Саввишна!.. Ведь это я просто так… с тобой…

– Брось лукавить! Раз не лежит душа к делу, это не просто так… А еще генералом собирался стать… Генеральское звание за былые заслуги не дадут. У многих похлеще твоих заслуги. Покажи сейчас, на что ты способен. Сколько я тебя уговаривала, надо учиться, Вася. Ох, как надо! Сам видишь, что с каждым днем тебе все трудней.

Русачев похлопал ее шутливо по округлому плечу.

– Товарищ красноармеец первого эскадрона, не забывайтесь, с кем говорите… – И потом уже виновато: – Ладно, ладно, Саввишна, ты меня не агитируй. Меня не такие уговаривали. У меня свои соображения есть на этот счет… Давай-ка лучше пообедаем хоть один выходной вместе. Соскучился я по дому.

– С обедом погодим, Вася. Скоро Рита придет. Хочешь, я тебе перекусить дам?

– По случаю выходного не мешало бы, Саввишна, и вишневой настойки…

– Можно и настойки.

Она быстро собрала на стол.

– Тогда выпей и ты со мной, мать, рюмочку.

– Я после, Васенька. В пять наша комиссия хотела обследовать квартиры сверхсрочников.

– Делать вам нечего, бабоньки. Чепухой занимаетесь.

В глазах Марины Саввишны вспыхнул недобрый огонек.

– Это как же понимать, товарищ полковник?

Русачев, только что отправивший в рот стопку сладковатой настойки, глянув на рассерженную жену, поперхнулся. Но уступать не захотел.

– Да ведь ты только подумай, Саввишна. Разве от ваших хлопот квартиры появятся? У меня вон какая сила в руках – и то ничего не могу сделать.

В гарнизоне, где размещалась дивизия Русачева, полгода назад построили два кирпичных трехэтажных дома. Один – под квартиры семей командного состава и сверхсрочников, второй – под клуб. Но между строителями и приемной комиссией из округа возникли разногласия, и началась тяжба. В отстроенных домах были мелкие недоделки, из-за них комиссия не принимала дома, а у строителей не было средств устранить эти погрешности. И наконец передали дело на рассмотрение высшей инстанции. Но там, видно, не торопились.

Марина Саввишна уселась напротив мужа.

– Уверена, ты мог бы сделать, но не хочешь.

– Хорошо тебе говорить… А у меня кроме квартир на руках дивизия. Ты же знаешь, штаб мой писал им.

– Писал… – презрительно проговорила Марина Саввишна. – А перед командующим ты хоть раз замолвил словечко?

Русачев удивленно пожал плечами.

– Марина Саввишна, голубка моя, да есть ли время у командующего заниматься квартирами? У него боевая подготовка и куча других дел… Как же я могу отвлекать его по таким пустякам?

Марину Саввишну обуял гнев.

– Пустяки! Вот в том-то и беда, что ты по-барски относишься к своим подчиненным!

Русачев резко отодвинул тарелку.

– Что это творится на белом свете? Точно одурели все. Твердят как попугаи: «Забота, забота, забота о людях», – будто мне и без вас это непонятно? Я каждый день о командирах забочусь. А главная моя забота, чтобы они воевать умели…

И, немного сбавляя запальчивый тон, усмехнулся:

– Ну, ты вспомни, Саввишна, как мы с тобой жили? Землянка, барак, а то и просто под открытым небом. Первый раз ты родила на пулеметной тачанке.

– Вот потому-то и умер ребенок, – отрезала жена. – Какой бы сейчас парень был…

– Да, но живем же мы с тобой два десятка лет, и семья у нас прочная… Как, бишь, в русской пословице: «С милым рай и в шалаше». Правильно это. Счастье семьи не в квартире, а в людях.

Марина Саввишна печально взглянула на мужа:

– Мы трудности переносили, чтобы другим лучше жилось.

– Ну, полно, полно, Саввишна! Может, ты и права, – уклончиво ответил Русачев и, чтобы переменить неприятный разговор, сказал: – Хотелось мне с тобой, Марина Саввишна, о Рите потолковать. Ведь она у нас уже невеста…

И он усадил жену на диван.

– Ты за ней ничего последнее время не замечаешь?