Монашка

Таисия улыбнулась и ответила Садовнику, что матушка в целом очень добрый и отходчивый человек, но у нее настроение меняется как погода в Ленинграде. За пять – десять минут она может наговорить такое, что потом все монахини монастыря от стыда ходят с опущенными головами, а ей все нипочем. Таисия просила извинить матушку, которая уже наверняка позабыла этот неприятный разговор.

Беседа с полковником на этом закончилась. Пришла матушка Моника с братом Павлом Теодоровичем и пригласила его с Таисией на ужин. За столом завязался общий оживленный разговор. Матушка игуменья вела себя так, будто действительно никакого обидного разговора не было. Сразу после ужина за Садовником явился его молоденький адъютант и увел его по каким-то служебным вопросам.

А вечером Таисию охватила какая-то непонятная тоска. Ей так хотелось видеть полковника, слушать его, разговаривать с ним или просто сидеть и смотреть на него. Она заставляла себя уйти в молитвы, но ничего не получалось. В глазах стоял он, чем-то уже дорогой для ее сердца человек.

20 февраля Таисия должна была принять вечные обеты, и все в монастыре со дня на день ждали приезда отца Василия Величковского, который должен был привезти из Львова официальное разрешение митрополита Иосифа Слипого на этот обряд. О профессии – вечных обетах – она стала думать ежечасно как тяжелобольной о чудодейственном лекарстве, которое могло исцелить ее душу от навалившегося на нее неожиданного чувства.

Таисия поняла, что она сначала безотчетно, затем довольно сознательно, а сейчас с полного согласия своей воли полюбила Садовника и ничего уже поделать с собой не могла. От этого переполняемого ее душу чувства она начала бояться не только за себя, но и за этого, совершенно неизвестного ей человека.

Утром к ней явился лейтенант Григорьев и принес страшную весть: полковник тяжело заболел малярией. Действительно, погода стояла отвратительная – сплошная слякоть и подхватить эту болезнь было пустячным делом. Доктор Красовский находился в военкомате в Букачевце, и она решила пойти к Садовнику сама.

Известив матушку игуменью о болезни полковника, Таисия быстро собрала медикаменты и вскоре была у Николая Арсентьевича. Состояние его здоровья действительно было очень скверным: Садовника мучил страшный озноб, высокая температура, головная боль и тошнота.

Она ловко сделал ему укол камфоры, дала выпить порошок хинина и тут с каким-то облегчением почувствовала, что обычная ее работа помогла ей несколько успокоить свое внутреннее состояние. Полковнику стало легче, и вскоре к нему стали заходить офицеры и солдаты с докладами и отчетами о проходившей в близлежащих окрестностях облаве на бандитов. Она поняла, что ее присутствие уже не вызывается необходимостью, и вернулась в приемный покой, где занялась приемом больных сельчан.

Через некоторое время больного навестили матушка игуменья и отец Павел. Матушка преподнесла щедрый подарок – банку прекрасного малинового варенья и бутылку французского коньяка, которым совсем в недалеком прошлом ее иногда снабжали немецкие офицеры. Садовник сердечно поблагодарил за такие редкие дары и поинтересовался отсутствием его спасительницы, инокини Таисии. Матушка игриво погрозила полковнику пальцем и пообещала прислать ее к больному после обеда.

Таисию полковник встретил упреками, что она, мол, забыла о своем тяжелобольном и ему придется, по-видимому, вызвать сельского фельдшера, ведь за ним совсем некому ухаживать.

Слова его не только смутили инокиню, но и испугали ее. Ее чувства были противоречивы. Таисии не хотелось расставаться с ним, но также не хотелось и сближаться с этим еще неизвестным ей человеком. Она извинилась перед ним, призналась, что все время думала о его болезни, но в селе много других больных, а долголетняя работа научила ее относиться к ним всегда бережно, ласково, как к некоему хрупкому сосуду, которому малейшей тряской можно нанести непоправимый вред. Тут зашел доктор Красовский, вернувшийся только что из районного центра. Он занялся больным полковником, а Таисия удалилась в монастырь.

Оперативно-войсковая операция против оуновцев, проводившаяся в эти дни силами внутренних войск в окрестностях Подмихайловце и в других селах, дала большой положительный эффект. Полностью были ликвидированы несколько крупных банд, уничтожены их базы и схроны. А в монастырской конюшне был схвачен советскими солдатами молодой бандит Кирилл.

Монахини притаились, ожидая репрессивных санкций со стороны советских властей.

В этот вечер Таисия вернулась в свою келью с работы в приемном покое довольно поздно и удивилась. Кругом лежали громадные мешки с сухарями и какими-то свертками, ими даже был завален ее любимый рояль. Понимая, что это дело рук матушки игуменьи, она нашла ее в приемной монастыря и спросила:

– Что это за склад вы устроили, матушка, в моей комнате?

Она улыбнулась и как ни в чем не бывало ответила:

– А это, Таисия, сухари для «партии Бандеры». Я боюсь, в монастыре будет обыск из-за Кирилла, так ты скажи, что этими сухарями кормишь больных сестер.

Инокиня ничего не ответила матушке. Вернувшись в келью, она с помощью двух послушниц вынесла мешки в коридор. К ее удивлению, матушка почему-то совсем не рассердилась на нее, сухари игуменья приказала послушницам из мешков переложить в столы.

Полковник Садовник и доктор Красовский в этот вечер долго и весело о чем-то беседовали между собой. Судя по их оживленному разговору, эти два человека нравились друг другу.

Продолжавшийся приступ малярии еще не позволял Садовнику вставать с кровати. Утром его опять посетила матушка игуменья, и полковник попросил у нее разрешения поговорить с Таисией наедине. Разрешение такое она дала, и вскоре инокиня посетила больного.

Оставшись после ухода матушки наедине с Николаем Арсентьевичем, Таисия, к ее большому удивлению, почти не находила нужных слов для разговора, а ведь совсем недавно она мечтала побыть с ним вдвоем.

Полковник выглядел очень бледным и осунувшимся. Чувствовалось, что малярия сильно потрепала его. Она протянула ему пачку хинина. Он быстро надорвал упаковку, поднес ко рту лекарство и мгновенно запил стаканом воды. Даже не поморщившись от горечи, вытер губы, улыбнулся и сказал:

– Ну, теперь будет полный порядок. Все говорят, что руки инокини Таисии – руки целительницы. Значит, пойду на поправку.

Она утвердительно кивнула, соглашаясь с тем, что он еще молодой и конечно поправится. Поправится, независимо от ее рук, но ей было приятно, что он вспомнил ее, вспомнил ее руки. А Садовник долго смотрел на нее своими ласковыми, такими бездонными карими глазами, в которых невозможно было что-нибудь прочитать, а затем взял ее за руки и сказал:

– Таисия, ты многое уже знаешь о новой России. Это гордая, красивая и могущественная страна, сломившая хребет фашистской Германии. Неужели у вас нет желания служить такой родине? Своей родине…

Инокиня на какое-то время задумалась, а затем с горечью в голосе произнесла:

– Такое желание у меня уже не раз пробуждалось… Но вы знаете, я – католическая монахиня и мне такое желание, пусть оно будет самое горячее, трудно исполнить.

Полковник Садовник замахал на нее руками, приглашая ее остановить свое красноречие, и, когда это ему удалось, произнес:

– Таисия, дорогой ты мой человек, поверь мне, такое желание, если, конечно, оно есть, может исполнить только один человек. Это Сталин.

Инокиня надолго задумалась, потом загадочно улыбнулась и радостно сказала:

– Я решилась. Я обязательно напишу такое прошение на имя господина Сталина и передам его вам. Обязательно.

А он посмотрел на ее просветленное, радостное лицо и спросил:

– Таисия, я неплохо знаю историю нашей родины, историю наших революций, кое-что читал из заграничных белоэмигрантских источников, и все они утверждают, что царь Николай II вместе со всеми своими домочадцами, в их числе была и Татьяна, расстреляны в ночь с 16 на 17 июля 1918 года в Екатеринбурге. Как понимать ваше утверждение, что вы вторая дочь Николая II. Вы что, тогда спаслись?

Таисия расплакалась, встала со стула, выпила несколько глотков воды, обняла ладонями голову и, покачиваясь из стороны в сторону, выдохнула:

– Ох, как же тяжело, Николай Арсентьевич, вспоминать это страшное время. В известную всем ночь наш новый начальник охраны дома Ипатьева комиссар Екатеринбургской ЧК Юровский разбудил всю нашу семью: доктора Боткина, прислугу, и объявил, что в городе мятеж, поэтому всем надо спуститься на нижний этаж, где мы будем в большей безопасности. Схватив кое-какие носильные вещи и подушки, мы с сестрами вышли из своей комнаты, впереди нас по лестнице, ведущей во двор, через который входили в комнаты нижнего этажа, спускались Юровский, его помощник, кажется, по фамилии Никулин или Никулкин, за ним шел папа, на руках его был Алексей Николаевич, затем мама, потом мои сестры.

Я шла последней из них, потом доктор Боткин, а дальше прислуга. Было довольно темно, не знаю, что меня подтолкнуло, но, мне кажется, я почувствовала толчок в спину руки доктора Боткина и шмыгнула, как мышь, под лестницу, в сплошную темноту и затаилась.

Вскоре я услышала выстрелы, крики своих близких, потом вдруг все стихло, только изредка кто-то пьяно матерился, но вот страшно закричала моя сестра Анастасия, послышался какой-то страшный удар, и она ту же замолчала. Потом раздался крик девушки Демидовой, затем громкий смех убийц, они, кажется, начали ловить ее, но вот последовало несколько таких же тяжких ударов, девушка захрипела, и наконец все стихло…

Инокиня, словно в лихорадке, затряслась, зарыдав, налила дрожащими руками воды в стакан, быстро ее выпила, прошла по комнате из угла в угол, вытерла слезы и села на стул, стоявший у кровати полковника. Словно завороженный он удивленно покачивал головой, а она дрожащим голосом продолжила:

– Мне кажется, от страха я на какое-то время потеряла сознание. Придя в себя, на носочках вышла в какую-то дверь и очутилась во дворе, где виднелись две машины, около которых сновали люди. Я тихонько, прячась за деревья, почти покинула двор дома Ипатьева, но тут вдруг наткнулась на полупьяного часового. Глаза его заблестели, решив, по-видимому, что я из местных девушек, молча схватил меня, пытаясь повалить на землю. Я оттолкнула его, он упал, но тут же вскочил, схватил винтовку, стоявшую у забора, и ударил меня прикладом в переносицу. Обливаясь кровью, почти без сознания, я сумела как-то дойти до Ново-Тихвинского монастыря, у ворот которого упала. Позже там меня подобрал сторож…

Таисия несколько успокоилась, полковник с нетерпением ждал ее дальнейшего необыкновенного рассказа, а она задумалась, по всей видимости, что-то вспоминала, а затем продолжила:

– В монастыре меня вылечили. Никто из монахинь, за исключением моей благодетельницы Евгении Ивановны Радищевой, лечившей меня, не знал моего происхождения. Только ей одной я подробно рассказала, кто я такая, после того, как она мне сообщила, что является членом тайного общества «За спасение царя и Отечества». Радищевой я была вывезена в Калугу, а затем в Киев. В 1919 году в Киеве я приняла католическую веру, а в 1920 году с отступающими польскими войсками оказалась в Польше, где проживала в ряде католических монастырей.

Инокиня посмотрела на полковника, развела руки в сторону и произнесла:

– Вот и вся история моего спасения. О ней я почти никому не рассказывала. Поэтому прошу вас, Николай Арсентьевич, называйте меня только инокиней Таисией. Это имя дала мне католическая церковь. Мне так удобнее.

В знак согласия Садовник задумчиво кивнул и спросил:

– У вас, Таисия, наверное, есть какие-нибудь воспоминания о своем чудесном спасении?

С какой-то лаской она тронула его за рукав чистой нижней рубашки и сразу ответила:

– Да… кое-что есть. Я вам их покажу…

Потом они долго говорили о личных делах. Полковник рассказал о своей умершей несколько лет жене, показал фотографию, на которой были запечатлены милейшие его детки – мальчик и девочка, лет так от восьми до десяти. Таисия на какое-то время почувствовала, что между ней и полковником появился пусть небольшой, но все-таки общий мостик, появилось что-то близкое. Вот только о себе она ему ничего не стала рассказывать, хотя он и пытался выяснить кой-какие ее биографические подробности.

Затем между ними возникли натянутые отношения. И все из-за полковника. В этот, такой радостный для нее день он неожиданно предложил ей физическую близость. Принадлежать ему. Таисия, словно оглушенная близким разрывом снаряда, часто моргая, смотрела на полковника и никак не могла понять, что же он добивается. И только когда он повторил эти слова, она все поняла и зарделась. Ей – монахине католического монастыря он предлагал отдаться ему. Лечь к нему в постель. Мысль эта показалась ей не только невозможной, но и просто чудовищной.

«Полковник мог не знать, – подумала она, – что обстановка монастыря и монашеские обеты направлены в основном на то (конечно, если их честно соблюдать), чтобы характер монахини потерял всякую чувственность и полностью погрузился в мистику».

Нужно отметить, что монастырь Святого Василия Великого, руководимый матушкой Моникой Полянской, больше занимался украинской политикой, чем духовной жизнью.

Однако немногие монахини и среди них инокиня Таисия, находясь в монастыре, строго соблюдали все правила: посты, моление, бедность, послушание и мистичное соединение со страданиями распятого Христа. Эти требования правил, особенно последнее, научили ее безропотно принимать все выпавшие на нее испытания.

С того времени, как она познакомилась с полковником, самым страшным нравственным мучением для нее стал обет монашеского послушания. Ведь матушка игуменья требовала от нее самого ужасного – работы на «партию Бандеры», работы против родной России. И она как послушная монахиня делала такую работу.

Таисия отказала в интимности полковнику и, уйдя в келью, занялась письмом… письмом к Сталину. Мысли ее работали быстро, и вот она взяла ручку, обмакнула в чернильницу с фиолетовыми чернилами и каллиграфическим почерком написала короткое письмо.

Она прочитала его несколько раз, довольно улыбнулась и затем решительно вложила его в небольшой голубой конверт. Вечером она передала его полковнику Садовнику, который обещал сразу же переслать его в Москву. Полковник долго не отпускал ее в этот вечер и настойчиво уже не просил, а требовал физической близости.

Она на какое-то время заколебалась, но тут же на нее напал такой сильный страх перед этим настойчивым человеком, и инокиня прошептала:

– Нет. Нет. Я боюсь. Я не могу вам принадлежать.

Тогда Садовник, лежавший на кровати, отвернулся от нее к стене и сердитым, разочарованным голосом сказал:

– Уходите… Уходите, Таисия от меня… Но помните, что больше уже я никогда не попрошу вас об этом.

Смущенная этой сценой, она стояла около кровати полковника, отвернувшегося от нее к стене, а потом спокойно спросила:

– Надеюсь, Николай Арсентьевич, что ваши личные дела не помешают вам переслать мое письмо Сталину?

Не поворачиваясь, он пробурчал:

– Конечно, нет.

Таисия попрощалась с Садовником и занялась своей обычной работой в приемном покое.

А в следующую ночь случилась очень неприятная история. Полковник отослал основную часть своих войск в соседнее село, где проходила облава на националистов. В «Студионе», здании монастыря, где проживал Садовник и располагался его штаб, осталось всего три офицера и восемь солдат. Кто-то, по-видимому, из монахинь сообщил об этом оуновцам, после чего они и напали на монастырь. Только благодаря бдительности часовых удалось обнаружить пробиравшихся по монастырю бандитов. Завязалась ожесточенная перестрелка. В воздух одна за одной, озаряя монастырь, уходили зеленые ракеты русских.

Таисия шла темным коридором «Студиона» и вдруг, охнув, прижалась к стене: по нему продвигалась группа солдат в советской форме. Она сразу подумала: а вдруг это переодетые бандиты? Ведь они часто использовали советскую форму в своих целях. Что будет с полковником?

Она задрожала, представляя ужасную картину расправы. Таисия хорошо знала, как националисты расправлялись с захваченными советскими офицерами. Она побежала к комнате Садовника и тут услышала его громкий голос. С автоматом в руке он что-то приказывал пробегавшим солдатам. Таисия облегченно вздохнула.

Перестрелка также внезапно закончилась, как и началась. На инокиню, притаившуюся в коридоре, внимания никто не обращал. Из полураскрытой двери комнаты полковника доносились голоса солдат, радостно рассказывающих ему о бегстве бандеровцев. Тут к инокине стайкой подошли монахини, вышедшие на поиск Таисии, которые были встревожены ее долгим отсутствием. Услышав их голоса, вышел из своей комнаты и Садовник. Обращаясь к монахиням, он сердито сказал:

– Ваши бандиты хотели меня убить. И только бдительность часовых спасла меня и мой штаб от разгрома.

Монахини смущенно уставились на пол и ничего не ответили полковнику, а он, махнув на них рукой, вошел в свою комнату. Вернувшись в монастырь, сестры вошли в келью к матушке и поведали ей о словах полковника. Игуменья, не сказав им ничего, тяжело вздохнула.

Утром Таисия встретилась с Садовником, и он совершенно недвусмысленно намекнул ей о своих подозрениях в отношении соучастия матушки Моники в нападении. Она пыталась защитить ее, но полковник сердито отмахнулся от нее и продолжал настаивать на своих подозрениях:

– Она знала. Знала о предстоящем нападении бандеровцев, поэтому предпочла в 7 часов вечера уже лечь в кровать. Я через сестру Анастасию пытался вчера встретиться с игуменьей, но она мне ответила, что матушка уже изволила почивать. Теперь-то понятно, почему так рано она улеглась в постель. Я немедленно хочу с ней говорить.

Инокиня тут же доложила о желании полковника матушке. Разговор между ними проходил в парке. Таисии, работавшей в аптеке, было хорошо видно в окно, как Садовник, жестикулируя руками, долго и сердито что-то говорил растерянной и на этот раз молчавшей игуменье. После беседы вся в слезах матушка слегла в кровать и больше суток не выходила из кельи.

Вскоре в селе Подмихайловце и монастыре советские власти объявили о проведении всеобщей переписи населения. Матушка распорядилась срочно подготовить регистрационную книгу всего населения монастыря, в которую по ее распоряжению сестра Стефания внесла под видом монахинь-василянок ее родственниц, а также никому неизвестных 15 женщин, по всей видимости, жен бандеровцев.

Во время переписи, которую проводили два советских офицера и женщина из Букачевского райисполкома, матушка игуменья и сестра Стефания предъявили им эту книгу и на основе ее данных провели перепись. По ее окончании матушка Моника перед монахинями восторженно хвалилась:

– Вот мы и провели русских дураков.

Инокиня Таисия в переписи не участвовала. Она передала Садовнику свой паспорт на имя Татьяны Романовой, выданный ей в Тернополе по ходатайству митрополита Шептицкого. Чтобы не возникло никаких недоразумений с советскими властями, он написал ей письмо для Букачевского райотдела НКВД, в котором просил ничем не беспокоить сестру Таисию – монахиню, связанную с ним работой.

Вскоре войска покинули село, уехал и полковник Садовник. Почти сразу после их отъезда появились националисты. Монастырь опять целыми сутками стал работать на них. Таисию вновь по несколько раз за ночь будили, требовали ее то к больным, то к раненым. В сопровождении вооруженных бандитов она посещала самые отдаленные села района. На ее возражение, что ей все это надоело, матушка игуменья отвечала:

– Таисия, за грехи безбожной России Бог требует от тебя эти жертвы.

Однажды в приемном покое, когда она принимала больных, к ней явился сотник Зобков, которого она уже давно не видела. Ухмыляясь, он закрыл дверь и, поигрывая в руке пистолетом, ехидно произнес:

– Велено передать, госпожа русская, если вы впредь, во время облавы, будете якшаться с Советами, мы вас повесим вот на этих дверях вашего приемного покоя. И еще зарубите себе на носу, хотя вы и русская, но для «партии Бандеры» работать заставим. Лето придет, заберем вас в лес, где будете лечить раненых бойцов «самостийной Украины».

Сотник зло рассмеялся, инокиня ему ничего не ответила. Открыв дверь, она пригласила очередного больного. Таисия привыкла безропотно переносить угрозы и издевательства бандитов, ведь искать защиты ей было не у кого.

Подошло время приготовления к профессии. В ордене Святого Василия Великого существовал обычай, что каждая монахиня перед профессией – великими вечными обетами писала духовное завещание, в котором всякое состояние настоящее или будущее записывала на грекокатолическую церковь или другие какие-нибудь добрые, по ее мнению, дела.

Еще при жизни его преосвященства митрополита Андрея Шептицкого отец Василий Величковский откуда-то узнал, что царь Николай II в конце января – начале февраля 1917 года, опасаясь революционной смуты, перевел в Англию из своего состояния сумму в пять миллиардов рублей золотом.

И вот который уже час приехавший из Львова из дворца Святого Юра Величковский, рассказав матушке Монике Полянской и ее брату – отцу Павлу Теодоровичу о том, кем на самом деле является Таисия, обсуждали детали завещания Татьяны Романовой.

Наконец, отец Василий закончил писать черновик завещания, суть которого состояла в том, что Татьяна Николаевна Романова, вторая дочь императора Николая II все свое состояние в Англии «отписала» грекокатолической церкви и передала его в распоряжение митрополита Иосифа Слипого. Его преосвященство через отца Василия потребовал у инокини Таисии такой документ и непременно хотел иметь его у себя.

Черновик этого, довольно длинного завещания инокиня переписала в монастырскую книгу профессий, потом – на отдельные листы и один экземпляр для митрополита Иосифа Слипого, который она передала отцу Василию Величковскому. Работа была нудной, утомительной, а у матушки Моники и двух отцов только и было разговоров о состоянии Татьяны Николаевны Романовой. На подготовку к профессии времени, конечно, совсем не осталось.

Наконец, наступил долгожданный день для Таисии. В шесть утра, перед молитвами и обедней, во время которой должна состояться ее монашеская профессия, из церкви инокиню вызвала матушка игуменья. Сильно чем-то взволнованная, она никак не могла начать с Таисией разговор, что было совсем необычно для словоохотливой и острой на язык Моники. Затем она привела ее в свою келью и сбивчиво произнесла:

– Таисия, ты удивишься моей просьбе. Но пойми, моя семья, хотя я и монахиня, мне сильно дорога. Поэтому пока ты не прошла профессию и еще имеешь право распоряжаться собой, отпиши в отдельном письме на мое имя, что из состояния покойного царя Николая II, которое он перевел в Англию, один миллион рублей завещаешь моей племяннице Варваре Петришин.

Инокиня печально жертвенным взглядом оглядела матушку, которая в руках уже держала чистый лист бумаги, приглашая ее сесть за стол. Таисия тяжело вздохнула, но вот махнула рукой, мол, чего не сделаешь для любимой матушки игуменьи и моментально сочинила завещание на миллион рублей золотом в пользу ее племянницы, верной католички. Матушка судорожно схватила письмо, долго благодарила инокиню за такой щедрый подарок, а та царственным взором оглядела ее и, не сказав ни слова, удалилась в церковь на молитву.

Приняв обет, инокиня Таисия стала монахиней.

Необходимо пояснить, что иночество – это начальная ступень монашества, это подготовка к нему. Монахиня эта та, кто пострижена в мантию и дала монашеские обеты. Духовный подвиг и труд монахини считается более тяжелым, чем у инокини.

Вскоре матушка Моника, несмотря на сильное недомогание, вместе с отцом Василием Величковским отбыла во Львов, куда она была вызвана митрополитом Иосифом Слипым для объяснений о царивших в монастыре беспорядках. До митрополита дошли чьи-то анонимные жалобы на игуменью, что под ее крылышком на монастырские средства живет ее огромная родня.

Перед отъездом матушка долго беседовала с Таисией, которой высказала мысль, что она будет ходатайствовать перед митрополитом о ее переводе во дворец Святого Юра. Игуменья просила у нее согласие на это, так как очень боялась, что «партия Бандеры» может сотворить с ней зло. А при дворе митрополита Таисия со знанием ряда иностранных языков и церковного пения будет очень полезной ее преосвященству.

Но не только это тревожило матушку Монику. Она очень боялась полковника Садовника, который почему-то зачастил в монастырь, вынюхивая здесь все кругом. Она заметила, что его не так интересуют облавы в селе, как монахиня Таисия.

– Бойся его, Таисия, это коварный, нехороший человек, – предупреждала ее уже в который раз матушка.

А Таисия в душе лишь только улыбалась словам игуменьи. Могла ли она бояться этого человека? Могла ли она ему не верить? Нет, еще раз нет. Cлова матушки Моники обижали ее, оскверняли хорошее, красивое чувство, которое все сильнее и сильнее захватывало ее душу. Поэтому, сославшись на большое количество больных в приемном покое, она прервала разговор с игуменьей.