Две жизни. Роман в четырех частях

Мне все хочется подготовить человека, научить его стоять твердо на ногах. А получается так, что пока он возле меня – он тверд и верен. Как только он остается один – решения его становятся шаткими, а закаленная верность – мифом.

Много раз слышал я, что Иллофиллион суров для тех, кто вверен его руководству. Но вижу, что путь тех, кому сразу поставлена задача утверждения в себе внутренней дисциплины, короче и легче.

– Кто-нибудь может говорить, что Иллофиллион суров? – в полном негодовании воскликнул я. – Это все равно что сказать, что возле вас жизнь не является сплошным праздником и счастьем. О, Ананда, я еще ничего не знаю. Но то, что и вы, и Иллофиллион приносите людям новое понимание ценности жизни, – это я не только знаю, но и полон благодарности и благоговения. Просыпаешься уже счастливым оттого, что целый день проведешь рядом с вами. Я так рад, что я с вами, возле вас мне так же легко и хорошо, как и рядом с Иллофиллионом. И я ничуть не боюсь вас.

– И даже прощаешь дервишскую шапку, – засмеялся Ананда.

Но через минуту сказал очень серьезно:

– Ты готов? Теперь подумай о Флорентийце, зайдем за твоей аптечкой и отправимся к княгине. Я думаю, что там дело будет не так-то просто.

Ананда отдал верзиле строгий приказ никому не открывать дверей и никого не пропускать в его комнаты. Если кто-либо захочет проникнуть в дом, чтобы подождать его, или попросит передать ему записку – никому не открывать ни под каким предлогом и ни у кого ничего не брать.

– Есть не открывать и ничего не брать, – ответил моряк. – Если опоздаете к восьми с половиной часам – с меня капитан взыщет. Я отпущен до девяти.

– Есть, – улыбаясь, сказал Ананда, – отпущен до девяти. Если мы опоздаем – ответ мой, отвезу тебя сам.

– Есть ответ ваш, – и верзила запер на замок двери крыльца и прихожей.

Мы зашли в мою комнату, где царила полная тишина. Еще так недавно здесь раздавался смех капитана и била ключом творческая жизнь, вдохновляемая Иллофиллионом… Теперешняя же тишина этой комнаты показалась мне какой-то зловещей и мертвой.

Я взял аптечку, Ананда вынул сначала кое-что из аптечки Иллофиллиона, но потом передумал и взял ее всю с собой. По дороге к княгине я поделился с ним впечатлением, произведенным на меня нашими комнатами. Он кивнул головой и сказал:

– Когда идешь на работу, готовь в себе заранее рабочее состояние. Сосредоточь мысли на Флорентийце, собери все свое внимание и всю полноту чувств и мыслей только на том, что собираешься делать сейчас.

Я вспомнил, что почти те же слова мне недавно сказал Иллофиллион. Но мы были уже у порога спальни княгини, я оставил все, чего не додумал, «на потом» и вошел в спальню, неся в себе образ моего великого друга.

Князь сидел у постели своей больной жены, будто совершенно не замечая ее отталкивающей внешности. Он видел только ее страдания, старался со всей нежностью их облегчить и страдал из-за ее мучений и своего бессилия ей помочь.

Глаза княгини метали искры. Они одни и жили на этом лице, превратившемся снова в маску. Лицо княгини было точь-в-точь таким же, каким я его увидел в первый раз, навещая ее вместе с Иллофиллионом.

Увидев Ананду, княгиня жалобно замычала, и из глаз ее полились слезы.

Ананда подошел к постели, передал мне свою аптечку, поставил меня рядом с собой и шепнул мне:

– Встань поближе ко мне, чтобы все время ко мне прикасаться.

Он взял руку княгини и спросил у князя:

– Кто дежурил у больной эту ночь?

– До двенадцати – сестра милосердия, а после полуночи – горничная княгини, – ответил князь.

– Позовите сюда их обеих сейчас же.

Князь вышел выполнить распоряжение Ананды.

– Возьми меня под руку и будь внимателен, – сказал мне Ананда, когда князь вышел.

Очень скоро он вернулся с обеими женщинами. Горничная княгини вошла с обиженным видом и сразу же начала в чем-то оправдываться. Вторая сиделка имела вид сконфуженный и даже печальный.

Ананда приказал им обеим стать по другую сторону кровати княгини, продолжая держать обе руки больной в своих.

Несчастная выказывала все признаки страха при виде своей горничной и пыталась что-то сказать Ананде.

– Успокойтесь, княгиня. Ваши страдания скоро закончатся, – сказал он, поглаживая ее руки. – Не бойтесь ничего, ведь я здесь. Потерпите.

– Вы дежурили первая? – спросил Ананда сестру.

– Да, – тихо и робко ответила она, глядя ему кротко в глаза.

– Почему вы ушли из спальни, тогда как вы были обязаны дежурить всю ночь?

– Я не хочу солгать вам и не могу ответить правду, так как обещала молчать.

– Так. Ну а вы почему пришли сюда, когда дежурить вас никто не назначал? – обратился он к горничной княгини.

– У сестры милосердия болела голова. Она сама меня вызвала и просила ее сменить, а теперь боится потерять место и отговаривается, – нагло начала горничная, но, не выдержав пристального взгляда Ананды, опустила глаза и замолчала.

– Это вы, сестра, надели на голову княгине этот чепец? – снова спросил Ананда.

– Чепец? – с удивлением сказала та, поглядев на княгиню. – Нет, я расчесала ей волосы, заплела косички и напоила молоком с лекарством, которое вы дали. Княгиня спокойно заснула, когда меня вдруг вызвала Ольга. Помилуйте, да разве бы я надела на княгиню этот безобразный тюрбан?!

– Не желаете ли вы на меня все свалить? – закричала было горничная, но снова осеклась под взглядом Ананды.

– Следовательно, вы вышли, когда княгиня спокойно спала, и на ее голове не было этой вещи?

– Княгиня спала, хорошо выглядела, было без четверти двенадцать или около того, я точно не помню. И на голове у княгини ничего не было, – твердо ответила сестра. – С тех пор я в первый раз сюда вошла и поражена этой ужасной переменой в княгине.

– Хорошо. Когда вы вошли, – обратился Ананда к горничной, – княгиня спала?

– Спала. Я села у постели и, должно быть, заснула. Их сиятельство вошли в комнату, и от их шагов я проснулась.

– Зачем вы лжете, Ольга? – возмущенно спросил князь. – Вас не было в комнате, вы с кем-то шептались у двери, а больная металась на постели, рискуя свалиться.

– Вашему сиятельству так показалось…

Князь был в бешенстве, какого я от него никак не ожидал. Он готов был броситься на наглую лгунью.

– Подойдите ко мне, князь. Сейчас вам нужно полное самообладание, если вы желаете спасти вашу жену, – раздался властный голос Ананды, с неподражаемыми, ему одному свойственными переливами.

Князь был бледен до синевы; губы его дрожали. Он подошел к Ананде и положил свою руку на его, как ему велел Ананда. Постепенно он успокоился, стал дышать ровно, и бледность исчезла с его лица.

Горничная повернулась, чтобы выйти из комнаты, но грозный взгляд Ананды точно приковал ее к месту.

– Когда, в котором часу вы надели эту дрянь на голову княгини?

– Я ничего не надевала ей и не понимаю, чего ко мне пристают. Я ведь не крепостная.

– Если вы не знаете, кто этот чепец надел, то вы его снимете сейчас же.

– Ни за что не сниму. Да он, может быть, заколдован или отравлен.

– Как?! – не своим голосом закричал князь.

– Я вам уже сказал: ваше самообладание так же необходимо сейчас, как мое знание. Следите за ходом вещей и делайте точно то, что я вам скажу. Времени терять нам нельзя, – снова остановил князя Ананда.

– Снимите сию же минуту чепец, – сказал он Ольге. – Или же я надену его на вас.

Что-то мерзкое, какой-то животный страх, ненависть, злоба, мелькнуло на лице горничной. Она готова была выцарапать Ананде глаза; ее голова непроизвольно поворачивалась к двери, видимо, единственным ее желанием было убежать, но непреодолимая сила Ананды удерживала ее на месте.

– Позвольте мне снять чепец, доктор, – сказала сестра. – Я ведь главная причина несчастья: я позволила себя обмануть.

– Нет. Для вашего самоотвержения еще настанет время. Не медлите, Ольга, или чепец окажется на вашей голове.

Извиваясь как змея, точно против воли повинуясь, несчастная подходила к постели княгини, с ужасом глядя на чепец с красными широкими лентами и черной зигзагообразной каймой, напоминавшими брошенный на мою постель платок.

Казалось, женщина никогда не подойдет к постели. Руки ее со скрюченными пальцами скорее готовы были удавить княгиню, чем снять чепец и облегчить ее страдания.

– Скорее или выбора для вас не будет, – и из глаз Ананды точно молнии сверкнули на Ольгу. Я ощутил, как через меня пронесся будто разряд тока с той стороны, где я касался Ананды, так сильно было напряжение его воли.

Руки Ольги мгновенно разжались, и в скрюченных пальцах повис уродливый чепец.

Громкий крик ужаса вырвался из наших уст. Весь лоб княгини, уши и голова были, как нам показалось, в крови.

– Это не кровь, а краска, которой негодяи вымазали чепец изнутри, – успокоил наше волнение Ананда. – Но краска эта – зудящее, ядовитое вещество и может довести жертву до безумия и паралича. К счастью, мы вовремя оказались здесь. Левушка, быстро раствори пилюлю Али в той жидкости, которая находится в моем кармане с твоей стороны.

Я сейчас же выполнил приказание, и Ананда сам влил княгине в рот лекарство.

– Теперь из аптечки Иллофиллиона вынь, не оставляя моей руки, третий флакон. А вы, князь, сделайте тампон из ваты и тоже не отходите от меня.

Когда флакон и вата были ему поданы, он отер лоб, голову и уши больной и бросил вату в чепец, который, как мешок, держала на вытянутых руках Ольга.

Еще и еще оттирал он голову больной, пока не осталось и следа краски. После каждого раза лицо княгини все больше оживало, наконец стало совсем спокойным, и она заснула.

Тогда Ананда подозвал сестру, дал ей принять капель, вытер ее руки той жидкостью, которой оттирал больную, и сказал:

– Теперь вы можете проявить свою самоотверженность и усердие в уходе за больной. Несмотря на все меры предосторожности, вы будете испытывать зуд во всем теле, потому что вам надо переменить белье на больной, а оно уже пропитано – хотя этого еще и не видно – все той же ядовитой гадостью. Когда снимете белье, растворите в тазу содержимое этого пузырька и губкой обмойте все тело больной.

Не беспокойтесь, она будет спать крепко и ваши осторожные движения ее не разбудят. Но одна вы с этим не справитесь. Есть ли у вас надежный человек в доме, князь?

– Вот эта прелестная Ольга считалась самой надежной. На кого же теперь положиться? – сказал бедный князь.

– Простите, – сказала сестра. – Здесь моя мать. Это на ее будто бы зов меня увела Ольга. А мать мою… Ну, да это потом. Словом, мать моя привычная и отличная сиделка. Она мне поможет.

– Хорошо, позовите ее, – велел Ананда.

Тем временем он сказал князю, что княгиню надо переложить на другую постель и перенести из этой комнаты, чтобы ничто не напоминало ей об этой ночи.

Он точно не замечал стоявшей все в той же позе Ольги, державшей в руках отравленный чепец. А между тем та уже несколько раз говорила ему: «горит», «жжет», «зудит».

Когда вошла сестра со своей матерью, Ананда поглядел на них обеих и велел им переложить больную на диван в дальнем углу, пока князь не пришлет другой кровати, на которой больную унесут из этой комнаты.

Только тогда он взглянул на Ольгу и сказал:

– Идите вперед.

И за нею все мы вышли из комнаты. Она, все так же вытянув руки с чепцом, шла впереди до самой моей комнаты.

– Бросьте в камин, – сказал Ананда, и чепец полетел в камин на ту кучу золы, которая там осталась с ночи. А сама Ольга в каком-то отупении стояла, все вытянув руки, не то желая снова схватить чепец, не то подавляя желание вытереть зудящие руки.

Ананда подошел к ней, подал ей смоченный кусок ваты, приказал отереть им руки и спросил:

– Неужели деньги, обещанные вам, так сладки, что вы могли из-за них пойти на убийство человека? А княгиня-то только вчера просила князя обеспечить вам жизнь и положить на ваше имя неплохой капитал за вашу верную службу ей.

– И сегодня я должен был выполнить ее желание, – подтвердил князь. – Хорошо, что вовремя открылась ваша истинная «верность».

У Ольги давно уже дергались губы и слезы скатывались по щекам. Но мне было ясно, что она не в себе, что в ней идет какая-то борьба, но ее мысли ей самой не до конца понятны.

Ананда велел ей взять спички, поджечь чепец и сказал:

– Он сильно вспыхнет. Если вы забыли, Ольга, как вели себя и что делали со вчерашнего вечера, то вспомните все, как только ядовитое вещество сгорит вместе с чепцом.

Ольга подожгла чепец, но как только пламя охватило его – раздался такой треск, точно взорвался порох, и перепуганная женщина с криком отскочила на середину комнаты.

Ее прыжок был так комичен, что я не удержался от громкого смеха, и князь хохотал не тише меня.

– Хорошо вам смеяться, – с возмущением накинулась на меня Ольга. – Вы-то целы и невредимы, а все из-за вас, барин. Все мои да и других неудачи – все из-за вас.

– Так ли, Ольга? – спросил Ананда. – Зачем вы вмешались в разговор княгини с сестрой милосердия вчера? Зачем вы уверяли больную, что в Константинополе есть лекарь, который вылечивает такую болезнь, как ее, скорее и лучше, чем я и Иллофиллион? И при чем здесь Лев Николаевич?

– Лекарь обещал мне деньги и принес чепец. Я не знала, что чепец ядовитый. А только про молодого барина он сказал, что его надо выжить из дома, что он всему мешает. Он просил положить платок к ним на постель и письмо. А как молодой барин заснут, я должна была впустить к ним в комнату лекаря с помощником, чтобы молодого барина перевезли в гостиницу.

Когда князь вошли в спальню их сиятельства, я с лекарем и говорила. Мне надо было их давно проводить, лекарей-то, к Льву Николаевичу в комнату. Да только сестра не спала и я не успела пропустить их через спальню раньше.

– Куда же девались эти злодеи, ваши лекари? – взволновался князь, собираясь бежать снова к княгине.

– Не волнуйтесь, князь. Они, несомненно, беседуют с верзилой, рассчитывая подкупить и его. Спустимся по винтовой лестнице к нему. Вы же, Ольга, сядьте здесь и сидите, не двигаясь, до нашего возвращения.

С этими словами Ананда быстро пошел вперед, и мы за ним.

Уже подходя к входу в комнаты Ананды, мы услышали стук в дверь и громкий голос верзилы, запрещавший стучать и ломиться в дверь.

Услыхав шум наших шагов, верзила попросил Ананду разрешить ему проучить негодяев, нагло ругавших его и требовавших, чтобы он их впустил.

Ананда рассмеялся и спросил его, умеет ли он стрелять из тех новых пистолетов, которые ему были вручены. Получив удовлетворительный ответ, Ананда, улыбаясь, сказал ему:

– Они заряжены совсем особым способом. Если человек упадет или повернется спиной, не бойся, – продолжай стрелять, пока будешь видеть, что горошины вылетают. Как только кончится заряд, бери второй пистолет – и стреляй в другого. А третий убежит от страха.

Я так ошалел, что напоминал Ольгу с чепцом. Я стоял, вытянув умоляюще руки, и не мог взять в толк, как же Ананда может дать приказание стрелять в людей.

Мгновенно пистолет был в руках верзилы; раздалась частая, мелкая стрекотня, и действительно горошины с огромным количеством дыма и грохота полетели в одного из осаждавших нас турок довольно бандитского вида. Мужчина упал, но, казалось мне, был невредим. Тем временем горошины из другого пистолета полетели во второго громилу, который тоже упал, комично ерзая под градом бивших его горошин, а третий, увидя падение обоих товарищей, ошеломленный массой треска и дыма, счел их убитыми и убежал в страхе.

Мы вышли на крыльцо и, когда дым рассеялся, увидели двух перепуганных, зажимавших уши людей, неподвижно лежавших на земле.

– Господин великий маг, сообщи мне, жив ли я или я уже в твоем царстве? – пробормотал один из них на отличном английском языке. Это было до того неожиданно, что я прыснул со смеха, подскочил и не мог остановиться, задыхаясь от хохота. Верзила, держась за бока, просто ржал по-лошадиному. Князь не отставал от нас. Дважды Ананде пришлось призвать нас к порядку.

Люди, лежавшие на земле, были одеты турками. Одуревшие под градом горошин и от нашего хохота, они, очевидно, не могли сообразить, что с ними произошло. Измазанные, точно сажей, пороховой копотью, они были и жалки, и так смешны, что удержаться от смеха было очень трудно.

– Кто вы такие? Судя по вашему обращению к великому магу, я могу думать, что сами вы – маленькие маги? – улыбаясь, спросил Ананда того из бандитов, который заговорил по-английски.

Тут поднял голову второй злодей, поглядев на Ананду, и зачастил что-то по-гречески, все время закрывая глаза рукой.

Первый, несколько оправившись, с ненавистью глядя на него, сказал снова по-английски:

– Не верьте ему, пожалуйста. Он такой же лекарь, как я повар. А снадобье для чепца дал Браццано. Этот подлец разорил полгорода и нас вместе с собой. Да только сам унес куда-то ноги; наверное, и сокровищ утащил немало. Последнее, в чем он нас надул, – это что камень – черный бриллиант неисчислимой стоимости – надет на вашем мальчишке. Он дал нам амулет – платок, чтобы мальчишка отправился к праотцам. Дал чепец, сказав, что все колоссальное состояние княгини – в камнях и золоте – в ее спальне под кроватью, и все солгал. Теперь жизнь мне опостылела, я нищ. Делайте со мной что хотите.

– А разве вы больше не боитесь Браццано? – усмехаясь, спросил Ананда.

– Не только не боюсь, но хотел бы задушить его своими руками, – ответил несчастный, захлебываясь от злости.

– Ой, ой, а я боюсь, – завопил второй. – Так боюсь, что не хотел бы вовек его встретить.

– Но ведь вы давали свои страшные клятвы и обещания не только ему? – опять спросил Ананда.

– Конечно, целая церемония совершалась над нами, – снова заговорил первый. – Но ведь он изображал из себя первого заместителя великого мага, которого никогда и никто не видел. Но говорили о нем, что сам сатана не мог бы быть страшнее.

– Ой, ой, пропала моя головушка! Пропали мои деточки! – снова завопил грек.

– Замолчи, дьявол, или я научу тебя молчать, – в бешенстве заорал мнимый турок.

– Ну, вот что: сейчас будет вызвана полиция, и вы оба должны будете отправиться в тюрьму, – сказал Ананда. – Я даю вам ровно десять минут на размышление. Каждый из вас может написать записку ближайшему другу или родственнику, объяснить свое положение и разорение, с просьбой вам помочь и выручить из тюрьмы. Но каждый из вас должен дать слово уехать отсюда и начать новую, честную и трудовую жизнь.

– Я был причиной разорения всех своих друзей и родственников. И кроме проклятий от них и той же тюрьмы, мне ждать нечего. А работать я не желаю. Я жил богачом и господином – иной жизни не буду вести. Я желаю только мстить Браццано – вот вся моя цель жизни. Пусть берут куда угодно. Уйду! – сказал первый.

– Ой, ой, работать. Разве я всю жизнь не работал? – завопил второй. – Я только и делал, что носил чужие деньги с места на место. Только по усам текло, а в рот не попало. Другие наживали миллионы, а мне бросали тысчонки. Я честно работал. Виноват ли я, что аферы дают больше, чем честный труд? Дураки гнут спины с утра до вечера, чтобы домой рубль принести. Чем я виноват, что моя работа умнее? А писать мне некому теперь. Я вон им – всем таким – служил, – ткнул он пальцем в своего товарища. – А теперь они сами без гроша. А здесь – все можно только купить. Ты слушай, барин. Ты большой лекарь. Плати за меня калым полиции; я тебе служить буду. Мне все равно, кому служить, плати – служу верно!

– Ну, князь, выбора у вас нет. Это очень неприятно, что жулики браццановской шайки пойманы в вашем доме, но что же делать? Надо звать представителей власти и сдать им этот народец… Поднимайтесь с земли, – обратился он к прекрасным браццановским компаньонам. – Сядьте на скамью и сидите, не двигаясь с места, пока за вами не придут и не уведут. Если только вздумаете удирать – снова попробуете моих пистолетов.

Пока Ананда говорил с несчастными жуликами, князь пошел отдавать приказания своим людям.

Бедные грешники встали с земли, сели на скамью и погрузились в раздумье. Но как различно оно было! Мнимый турок был весь полон злобой. Он, видимо, надеялся чем-нибудь купить полицию и получить возможность отомстить Браццано. Его угасшее для всего светлого сознание знало лишь одну силу: упорство воли. На его лице отражалось злое, ненасытное желание увидеть униженным или мертвым разорившего его врага; должно быть, зависть к Браццано и унижение, которое он перенес из-за него, играли не последнюю роль в его теперешней ненависти к нему. Его глаза метали молнии, он жаждал вырваться отсюда, но превозмочь приказ Ананды не имел сил.

Мне казалось, что он тоже был готов вступить в торг с Анандой, но не решался, не зная, что предложить человеку, воля которого его так сковала.

Второй браццановский компаньон – ярко выраженный грек-торгаш – тоже потерял всякий человеческий облик, но в совершенно другом роде. Его богом были только деньги. Но насколько первый жаждал их как символа славы, роскоши и власти, настолько второй желал их ради них самих, весь стянутый кольцами жадности, как железными обручами. Весь его мир, всю Вселенную составляли деньги, для которых он переносил кабалу, издевательства и презрение тех, кто давал ему возможность наживаться.

Очень быстро – гораздо быстрее, чем обычно в Константинополе, – князь вернулся с тремя полицейскими, причем двое из них были, очевидно, довольно высокими чинами. Мне показалось, что, во всяком случае, с одним из узников они сумеют договориться. Не успели все они убраться, как послышался громкий гудок, и я сразу узнал рычащий голос гудка парохода нашего капитана.

– Есть, опоздал, – ваша вина, – сказал встревоженно верзила.

Мы заперли двери, поручили надзор за ними двум караульным и мигом помчались с верзилой на пароход.

Капитан, грозно встретивший вначале верзилу, принял все извинения и объяснения Ананды не только милостиво, но и очень близко к сердцу. Разводя руками, он сказал:

– Ну вот и задача: «Волк, коза и капуста». Уж не лучше ли Левушке поехать с нами?

Ананда смеялся и просил все же доверить ему понянчить один день младенца без Иллофиллиона.

Я был так рад увидеть Иллофиллиона. Мне казалось, что дома я не скучал без него. Но увидев его на пароходе, я впервые понял всю близость к нему, все – еще неосознанное до сих пор – слияние с ним, рука в руку, сердце к сердцу.

Раздался второй гудок и, прощаясь с нами, Иллофиллион сказал мне еще раз:

– Левушка, я повторяю тебе мою просьбу: ходи за Анандой не отставая, до самого моего возвращения.

– Не беспокойся, Эвклид, не отпущу ни на шаг. Я вообще увидел, что твой воспитательный дар безупречен. И понимаю теперь, что свобода, предоставляемая недостаточно дисциплинированному человеку, не делает его путь ни короче, ни легче в конечном счете.

– До свидания, друг. Княгиню придется снова упорно и долго выхаживать. Вот как все усложнилось, и я застрял здесь надолго, вместо отъезда одновременно с вами.

Ананда говорил тихо и спокойно. Раздумье огромной мудрости лежало на его лице, и мне казалось, что, говоря с Иллофиллионом, он точно переворачивал страницы книги жизни многих людей.

Мы возвратились домой, умылись, переоделись и снова пошли к княгине. При нашем появлении она проснулась, но была довольно равнодушна ко всему и, по-видимому, даже не сознавала, что обстановка вокруг нее другая, что она лежит не в своей спальне, не на своей кровати.

– Снова княгиня будет много спать. И кормить вам придется ее с ложки, – обратился Ананда к сиделке. – Вы, конечно, будете чередоваться с вашей матерью, но обеим вам будет трудно. Я, быть может, найду вам еще помощниц, которые изредка будут вас сменять. Но это чуть позже. Сегодня же мы с Левушкой подежурим у княгини с пяти до восьми часов, а вы можете сделать то дело, о котором Ольга вам говорила вчера. Не объясняйте мне ничего пока, – перебил он желавшую ему что-то сказать сиделку. – Думайте не о раскаянии теперь, а о том, как одна минута вашего недостаточно честного поведения может стоить жизни другому человеку. В пять часов мы будем здесь, – повторил он изумленной сиделке, – и до восьми вы свободны.

Дав ей точные указания, что делать до пяти часов, Ананда взял меня под руку, и мы прошли с ним в мою комнату.

Признаться, мысль о сидящей у камина Ольге мучила меня все время.

Первое, что мы увидели, это был перепуганный взгляд Ольги, все так же сидевшей у камина и потиравшей свои руки.

– Какое счастье, доктор, что вы вернулись наконец, – сказала она дрожащим от страха голосом, – без вас они убили бы меня насмерть.

– Кто? – спросил Ананда. – Ведь вы здесь совершенно одна.

– Какое там «одна», – с раздражением возразила женщина. – Они попрятались, как только услышали ваши шаги, а как вы вошли, – так и бросились все вон, в дверь.

– Я вас опять спрашиваю, кто «они», – снова спросил Ананда, улыбаясь и садясь на диван напротив Ольги, указав мне место рядом с собой.