Дама с букетом гвоздик

Мэдден, конечно, сразу заметил жульничество, а Кэтрин в ожидании развязки не отрывала темных глаз от игроков. Если бы Мэдден запротестовал, случился бы скандал; если бы он ничего не сказал, он бы оказался притворщиком. Но Мэдден, похоже, придерживался другой тактики. С торжественным видом он начал подыгрывать старой леди, сначала незаметно, а затем все очевиднее, возвращая ей хорошие карты вместо плохих, глупо проваливая свои сдачи и вообще подстрекая ее ко все более и более явному мошенничеству. Поначалу миссис Лоример посмеивалась и принимала «божьи дары», но постепенно выражение ее лица стало меняться. Она бросила на Мэддена пару недоверчивых взглядов, а затем внезапно, когда была на волосок от выигрыша, запнулась, смутилась и покраснела.

– Что это вы так смотрите на меня? – запальчиво спросила она.

– Ну и ну, миссис Лоример, – с серьезным видом ответил Мэдден, – я просто восхищался вашей игрой. Я объездил все Штаты, всю Европу и так далее, и нигде раньше не видал такой игры.

– Что-что? – воскликнула она.

– Да, мэм. – В его голосе появились нотки южанина. – Это самая убойная игра в карты, какую я только видел с тех пор, как родился.

Ее поблескивающие глаза чуть не вылезли из орбит. Она сделала долгий, воинственный вдох и выпрямилась, готовая уничтожить Мэддена. А затем, совершенно неожиданно, засмеялась. Она безудержно смеялась, рассыпав карты и уронив пакет с миндалем. Кэтрин никогда раньше не видела, чтобы она так смеялась.

– О боже, о боже! – выдохнула она наконец. – Смешнее не придумаешь. «Самая убойная игра в карты» – ты слышала, Кэтрин? С тех пор, как он родился…

– Ну почему же, действительно, мэм, – продолжал он. – Я уверен, что…

Но она, безвольно раскачиваясь в кресле и обессилев от смеха, со слезами, катящимися по щекам, едва могла поднять руку, дабы он замолчал.

– Не надо, – сквозь одышку выговорила она, – сейчас умру. Это слишком смешно, мой дорогой юноша. «Самая убойная игра в карты» – а я все время обманывала вас!

Это было великолепно, – возможно, стены этой душной маленькой гостиной не слышали лучшей шутки. Но когда все закончилось, пожилая леди, вздрогнув, опомнилась.

– О господи! – вытирая слезы, заявила она, взглянув на часы. – Как бы не пропустить пьесу по радио!

С неожиданным для ее лет проворством она подскочила к радиоприемнику и включила его.

Секундная неопределенность, затем приемник ожил. Пьеса уже началась. Звучал голос девушки.

Мэдден быстро взглянул на Кэтрин и наткнулся на встречный взгляд. В то же мгновение глаза старой миссис Лоример широко раскрылись, перебегая с Кэтрин на Мэддена. Девушка продолжала говорить.

– Этого не может быть, – внезапно сказал Мэдден.

Ну конечно, этого не могло быть. Нэнси лежала в постели с высокой температурой. Нэнси ни словом не обмолвилась о радио. Нэнси была больна и не могла встать.

– Ну, я вам скажу! – воскликнула старая леди с неподдельным изумлением.

– Видимо, это какая-то ошибка, – растерянно сказала Кэтрин.

Но ошибки не было. Голос, так отчетливо доносившийся из эфира, был голосом Нэнси.

Глава 3

Весь тот день Нэнси пробыла в постели, голова у нее раскалывалась, руки и ноги ломило. Она терпеть не могла лежать и оттого была еще более взвинчена. Ее не слишком беспокоило «Солнце в Аркадии», поскольку с пьесой все шло хорошо и на выходные не было назначено ни одной репетиции, но ее натура возмущалась даже этим временным вмешательством болезни в ее отлично организованную маленькую личную жизнь. Нэнси действительно был свойствен некоторый эгоизм, который порой являлся причиной ее раздражительности, когда все шло не так, как ей хотелось. Возможно, хотя Кэтрин это отрицала, любовь окружающих слегка испортила Нэнси. Слишком многое, чем ее одаривали, она принимала как должное. Объясняя эту черту Нэнси, кто-то сказал, что ей еще предстоит повзрослеть.

Сегодня, однако, она бы возразила, что вела себя безупречно. Каждые четыре часа она добросовестно принимала хинин, а кроме того, соблюдала диету, ограниченную горячими жидкостями, которыми ее щедро снабжала миссис Бакстер, ежедневно приходящая горничная. До полудня, обложившись подушками, Нэнси написала несколько писем, которые долгое время откладывала. Выполнив свой долг, она предалась приятным мыслям о Мэддене, пока не заснула примерно на час. Потом взяла книгу, лежавшую возле кровати, и попыталась сосредоточиться на ней.

Книга эта была неожиданным выбором для столь откровенно больного существа, которому было бы разумнее отвлечься какой-нибудь стремительной детективной историей или, скажем, безобидно-пустоватой повестушкой. Ибо это были пьесы Уильяма Шекспира. Беглый взгляд на окружающие книжные полки многое объяснял. Почти целиком они были заняты пьесами, в основном теми, которые можно было считать классикой: Марлоу, Конгрив, Ибсен, Мольер, Шеридан, Шоу. И к тому же пьесы перемежались биографиями известных драматургов. Для легкомысленной молодой актрисы современной сцены это была удивительная библиотека.

Однако вид спальни Нэнси вызвал бы еще большее удивление. Там не было никакой мишуры. Никаких экзотических чехлов для телефонов или разодетых кукол. Комната была аскетичной, как монашеская келья, и с таким же строгим убранством. На комоде только две фотографии – одна Мэддена, другая Кэтрин, – а на стене, выкрашенной в простой белый цвет, единственная картина – большой и выразительный портрет знаменитой Элеоноры Дузе. Этот портрет одной из величайших актрис, которых когда-либо знал мир, несомненно, был ключом к разгадке того, что представляла собой комната Нэнси, и к еще большей разгадке – самой Нэнси.

Сердце Нэнси всецело принадлежало театру. Это была не обычная ушибленность сценой, а глубокая и жгучая потребность выражать себя посредством яркого, пульсирующего актерского искусства. Откуда взялась эта страсть, Нэнси не знала, разве только она унаследовала ее от какого-нибудь единокровного предка своего беспечного отца. Но это было так начиная с самого раннего детства.

К несчастью для Нэнси, у нее не получалось выразить это овладевшее ею желание с должной убедительностью. Несколько ее близких друзей действительно отмечали ее честолюбие и тягу к серьезным драматическим занятиям, но это еще не означало, что они верили в ее будущий успех как актрисы. Однако важные для нее люди, такие как Кэтрин, а теперь и Мэдден, были настроены просто улыбаться ее будоражащим душу стремлениям. Они не могли или не умели воспринимать Нэнси всерьез.

В этом Нэнси отчасти сама была виновата. Она была очень молода, со всеми причудами юности, включая неуверенность в себе. Ее склонность как раздражаться, так и капризничать не располагала к вере в постоянство ее идеалов. У нее также была привычка дерзить и в разговорах прибегать к прописным истинам, подчас слишком избитым для современной светской элиты. То есть она была сложной натурой, вроде раскаивающихся качелей: вверх – вниз, и неясно было, в какой из этих позиций она окажется в итоге.

Если бы Нэнси показали подобный анализ ее характера, она бы сильно встревожилась, поскольку в глубине души была восприимчивой и искренней. Однако до сих пор никто этого для нее не делал. Да и она сама в данный момент вряд ли была способна анализировать себя. Она была слишком занята Шекспиром, погруженная, несмотря на пульсирующую боль в висках, в изучение «Короля Лира». Сначала она видела себя Гонерильей, затем Реганой и, наконец, стройной Корделией.

Дочитав пьесу, Нэнси отложила книгу. Она чувствовала усталость. Время шло. День перетек в вечер. Ее ежедневная помощница ушла, пообещав снова заглянуть к ней в девять вечера, дабы убедиться, что все в порядке. Нэнси немного подремала, снова предалась мыслям о Мэддене, компенсируя свое нынешнее недомогание счастливыми картинами будущего. И тут, прорвав паутину ее абстракций, раздался телефонный звонок.

Нэнси взяла трубку и узнала голос Джона Херриса, прежде чем он успел представиться. У нее была особая чуткость к голосам. И Херрис, судя по его тону, явно испытал облегчение оттого, что дозвонился.

– Послушай, Нэнси, – заявил он не без напора, – я ужасно рад, что застал тебя. Да, я в Би-би-cи, и я в самом ужасном положении. Понимаешь, этим вечером у нас эфир с «Черной жемчужиной». Это очень важная трансляция, начало в восемь, пиковый час и все такое. Слушай, Нэнси! Сильвия Берк меня подвела. Она заболела. Понимаешь? И я узнаю об этом всего за четыре часа до эфира. Вот почему ты мне нужна, Нэнси. Я хочу, чтобы ты исполнила эту роль. А теперь поторопись, будь хорошей девочкой. И мы вместе пробежимся по сценарию.

– Но, Джон, – возразила Нэнси, – я… я не знаю, смогу ли приехать!

– Что? Ты в своем уме? Разве ты не понимаешь, что это твой шанс? Заменить саму Сильвию Берк. И пара миллионов слушателей – твои.

Чувствуя головокружение, Нэнси прижала руку к горячему лбу. То, что сказал Херрис, было абсолютной правдой. Сильвия Берк была, пожалуй, сегодня самой главной комедийной актрисой. Это был прекрасный повод повысить собственную значимость: твое имя прозвучит перед огромной аудиторией, которая настроилась на то, чтобы услышать звезду.

– Что у Сильвии? – тихо спросила она.

– Грипп, – отрезал Херрис. – Температура сто градусов[4]. Ей категорически запрещено двигаться.

В любой другой момент Нэнси рассмеялась бы.

– Тебя смущает сценарий? – напирал Херрис. – Просто нужно прочесть его.

– Нет-нет, сценарий меня вовсе не смущает, – ответила Нэнси, потянувшись за термометром в стакане, рядом с ее кроватью. – Просто подождите минутку, пожалуйста.

Она сунула термометр под язык и подержала его так шестьдесят мучительных секунд. В результате он показал сто один градус. Ее сердце глухо упало. Ехать на студию она не могла. Это невозможно. Она не должна так рисковать. Это чистое безумие.

– Ну? – не вытерпел Херрис, едва сдерживая раздражение. – Мне что, весь вечер ждать? Что с тобой не так, Нэнси? Я думал, у тебя с головой все в порядке. Ты едешь или нет?

Губы Нэнси раскрылись, чтобы сказать: «Нет», когда внезапно ее взгляд упал на портрет Дузе, словно для вдохновения висевший перед ней на стене. Дузе, ее идеал, великая Дузе, которая когда-то – с ума сойти! – играла с tic douloureux[5], чтобы не разочаровать публику. Что-то вдруг подкатило к горлу Нэнси – прилив смелости и вдохновения.

– Конечно, я приеду, Джон, – неожиданно для себя произнесла она. – Я чувствую себя не так хорошо, как хотелось бы. Но я буду у тебя через полчаса.

Под взрыв его благодарности Нэнси положила трубку. Она словно совершенно потеряла рассудок. Она ужасно заболеет, подхватит какое-нибудь жуткое осложнение, если поедет в Би-би-си. Кэтрин страшно расстроится, а Крис – ну разве она не сказала, что слишком больна, чтобы ехать с ним в Уимблдон? Душа ее заныла, но ненадолго. Крис любит ее. Он не рассердится. Он поймет.

Собрав всю свою решимость, Нэнси встала. Она чувствовала сильную дрожь, но заставила себя одеться. Надела свою самую теплую одежду, шубу, и, подумав, обернула шею толстым шарфом. Приняла большую дозу лекарства и вызвала такси. Затем, глядя на себя в зеркало, она медленно, как будто была на сцене, покачала головой и выключила свет.

Глава 4

Конечно, можно было допустить нечто из ряда вон выходящее: что бедную Нэнси по-настоящему заколотит от волнения, что она упадет в обморок у микрофона, к ужасу миллионов поклонников, или же что, возвращаясь из студии в снежную бурю, заболеет двусторонней пневмонией и скончается под завывания скрипок примерно двадцать четыре часа спустя.

Но нет – она выступила на должном уровне, учитывая краткость подготовки и некоторый туман в голове, – и вернулась в квартиру под шквал упреков из «Бичвуда». Мэдден был уже в машине и направлялся к ней.

На следующее утро ничего неожиданного не произошло. Вопреки общепринятой формуле трагедии, Нэнси стало лучше, намного лучше. Температура оказалась нормальной, и в понедельник она, бросив всего один робкий взгляд на портрет Дузе, смогла вернуться на репетицию «Лунного света в Аркадии».

Тем временем Кэтрин тоже вернулась к работе. Она сидела в своем кабинете, задумчиво подперев подбородок ладонями, а перед ней на столе в футляре на темно-зеленом бархате лежала миниатюра Гольбейна, которую мистер Сагден, один из партнеров «Вернона», лично доставил ей этим утром. Кэтрин полностью сосредоточилась на миниатюре.

Это была прекрасная вещь, исполненная изящества и сумрачного мастерства. Люси де Керси стояла у двухъярусного столика, покрытого куском красной парчи, с мандолиной и несколькими открытыми книгами. На ней было темно-бордовое платье с отделкой из меха горностая, а в руке она держала букет белых гвоздик. Она была красива какой-то таинственной, почти загадочной красотой – бледная, стройная, мудрая. Особенно ее карие глаза, глубокие и сияющие, казалось, излучали бесконечное понимание и смотрели на Кэтрин, как живые. Настолько интимным, настолько доверительным был этот взгляд, что он нес некий смысл, некое послание для Кэтрин, мягко увлекая ее сквозь размытые арки лет в неисчислимое прошлое. Завороженная, Кэтрин поймала себя на том, что не может оторвать взгляда от Люси де Керси, поддаваясь обаянию этой красивой, но печальной личности.

Судьба Люси, неотделимая от миниатюры и самой истории, была хорошо известна Кэтрин. Молодая француженка приехала из Парижа со своим отцом, графом де Керси, ко двору Генриха Восьмого, отчасти для того, чтобы бывать при дворе, но главным образом для того, чтобы позировать Гольбейну, который тогда вернулся из Швейцарии после серьезных финансовых трудностей и поселился в Лондоне. Во Франции у Люси остался жених – Пьер де Ноайлес. Это была не формальная помолвка, а расцвет редкой любви. Итак, портрет был написан – тот самый, что сейчас висит в Королевской картинной галерее в Гааге.

А потом, спохватившись, Люси попросила Гольбейна написать миниатюру, намереваясь подарить ее де Ноайлесу. Она получилась даже более изысканной, чем основная работа, и весной того же года Люси вернулась с графом в Париж.

Во Франции их встретило известие о смерти де Ноайлеса, убитого на дуэли за два дня до их возвращения. Миниатюра стала не более чем трагическим напоминанием о потере. Люси так и не вышла замуж. С разбитым сердцем она приняла свою судьбу. Посвятив свою жизнь добрым делам, она умерла в возрасте тридцати семи лет в монастыре.

Стук в дверь резко вернул Кэтрин в настоящее. Мгновение она сидела неподвижно, затем, передернув плечами, сказала:

– Войдите!

Вошел мистер Уолтерс, ее старший помощник. С длинным коричневым свертком в руках он остановился у стола, глядя через ее плечо на миниатюру.

– Очень славно, мисс Лоример, – произнес он наконец сдержанным, уважительным тоном. – Действительно, очень славно.

Мистер Уолтерс всегда был почтителен и всегда держался с достоинством. Это был годящийся ей в отцы джентльмен лет шестидесяти, утонченный и опрятный, чуть ли не в клерикальном, с высоким жестким воротником, костюме, делавшем его похожим на прихожанина Высокой епископальной церкви. Даже его походка была полна благоговения: казалось, ступая, он едва касался ковра. Уолтерс работал у Кэтрин уже много лет, и она наизусть знала его слабости, в том числе ненасытное пристрастие к крепкому чаю и готической эпохе. Он был настолько надежен и стабилен, что казался неким самостоятельным ведомством, и его преданность профессии антиквара поистине впечатляла, несмотря на ужасающую жестокость торговых сделок. Кэтрин иногда забавляло, как он пугался, когда она кричала ему с верхней площадки лестницы: «Поторопитесь, пожалуйста, мистер Уолтерс», – но в общем и целом она дорожила им.

– Маленький шедевр, – восхищенно продолжал мистер Уолтерс. – Удивительно, не правда ли, что детализация не ослабляет эффекта выразительности.

– Весьма удивительно, – сухо заметила Кэтрин.

– И это так типично для бедняги Гольбейна, хм! Странно называть его беднягой. Однако я всегда думаю о нем с сочувствием, ведь он умер от чумы. В тысяча пятьсот сорок третьем, не так ли? Мм, да. Ему было всего сорок шесть. До этого он пережил потрясение в Базеле, когда лишился всех своих денег. Тем не менее он, должно быть, наслаждался, когда писал этот портрет Люси. Она прекрасна. Знаете ли, мисс Лоример, простите меня за невольное замечание, но она немного похожа на вас!

– Чушь!

– О нет, мисс Лоример, смею вам возразить. Я вижу явное сходство. Эти глаза, они точь-в-точь как у вас. – Он сделал паузу. – Я полагаю, вы знаете ее историю.

– Да-да, каждый коллекционер это знает, – не особо церемонясь, сказала Кэтрин. – Давайте не будем снова это ворошить. Бедняжка!

Ее тон озадачил его.

– Конечно, не будем, мисс Лоример. Я просто подумал, что это может быть интересно…

Кэтрин повернулась к нему с вымученной улыбкой:

– Будет намного интереснее, когда мы продадим миниатюру. Нам нужны деньги, Уолтерс. И вы это знаете. Скажите, от Ансен есть что-нибудь?

– Да, мисс Лоример, – потупился Уолтерс. – Леди Ансен звонила сегодня утром. – Его голос прозвучал с болезненной озабоченностью. – Она решила отказаться от ремонта.

– Что? – Глаза Кэтрин вспыхнули внезапным гневом. – Но в пятницу она сказала нам, что мы можем продолжать.

– Я знаю, мисс Лоример. – Голова Уолтерса поникла. – Она вернулась к этой теме. Она… она сказала, что в настоящее время для нее это довольно трудно.

– Трудно! – мрачно повторила Кэтрин. С огромным усилием она подавила свой гнев. Временами она позволяла себе вспылить, но сейчас в этом не было особого смысла.

– Извините, мисс Лоример, – сказал Уолтерс. – Я сделал все возможное, чтобы убедить ее.

– Знаю, знаю. И конечно, вы тут ни при чем, Уолтерс. Я вас не виню. Леди Ансен права. Сейчас очень трудно. Трудно всем. Трудно нам! – Кэтрин вздохнула, и ее взгляд вернулся к миниатюре. – Мы должны довольно скоро закончить с этим Гольбейном, и довольно успешно.

– Вы имеете в виду мистера Брандта, мисс Лоример?

– Да, Брандта. Он хочет заполучить миниатюру в свою коллекцию. Я знаю, что так и будет. Если бы он не был в Аргентине, то никогда бы не пропустил Гольбейна на аукционе. Он бы предложил за это до двадцати тысяч, Уолтерс. И это цена, которую я собираюсь выставить ему.

– Да, мисс Лоример. – Голос Уолтерса зазвучал тише. – Вы хорошо продали мистеру Брандту те изделия из фарфора. Приятный джентльмен. Превосходный вкус. И такой богатый.

– Да! Он богат! – мрачно ответила Кэтрин.

– Вы сами поедете, мисс Лоример?

– Да, сама. Посмотрите расписание рейсов на начало следующего месяца. Я думаю, что «Пиндарик» отправляется примерно седьмого числа. Это хороший пароход. И что еще более важно, Уолтерс, они предоставят мне хорошую каюту по минимальным расценкам.

Уолтерс снова уставился в пол.

– Неужели все так плохо, мисс Лоример? Я думал… Да, конечно, я знал… но не совсем понимал… – Он сделал паузу, затем с поразительным драматическим эффектом выпрямился. – Могу ли я как-нибудь помочь вам, мисс Лоример, – может, своей долей или еще чем-нибудь…

Лицо Кэтрин просветлело. Она улыбнулась – искренне, ласково:

– Только этого и не хватало, Уолтерс! Седовласый компаньон предлагает сбережения всей своей жизни, чтобы погасить наш кредит. Нет-нет, все не так плохо! Мы уже сталкивались с подобным. И на сей раз мы снова справимся. А теперь не хлопайте глазами так, как будто внизу судебные приставы. Идите и займитесь делом.

– Да, мисс Лоример, – пятясь, пробормотал Уолтерс. В дверях он вспомнил о пакете в своей руке. – О, я забыл, мисс Лоример. Это вам пришло.

Он вернулся, положил пакет на стол и на цыпочках благоговейно вышел. Дверь за ним беззвучно закрылась.

Освободившись от необходимости бодриться – возможно, когда-нибудь ей придется выложить перед Уолтерсом всю серьезность своего положения, – Кэтрин позволила себе снова погрузиться в печаль. Она равнодушно взяла пакет и несколько минут возилась с узлами, так как ненавидела безжалостно разрезать ленточку, тем более такую красивую, трехцветную, как эта. Наконец она развязала ее и сняла крышку. Тут ее глаза широко раскрылись, и в них вспыхнул настоящий восторг. Коробка была полна великолепных двухцветных гвоздик. Еще не взглянув на визитку, она догадалась, что они от Мэддена: по дороге в «Бичвуд», когда они проезжали мимо сада, она призналась ему, что гвоздики – ее любимые цветы. Кэтрин взяла его визитку – довольно простую, как она отметила. Ее глаза остановились на изящных буквах: Крис Мэдден, Кливленд, Огайо, прежде чем перейти к сообщению ниже.

В благодарность за прерванные выходные – и за Нэнси, – написал он.

Она не выдержала и рассмеялась, оттого что он невозмутимо признал право собственности на ее племянницу. И все же было приятно получить такие великолепные цветы. Уже целую вечность никто не присылал ей цветов, тем более любимых. Это было умно с его стороны – запомнить ее случайное замечание. Поставив гвоздики в старую вустерскую вазу – ее тусклое золото и коричневый тон подчеркнули их прекрасную текстуру, – она подумала, улыбнувшись самой себе: «Я не должна позволять ему так себя обхаживать».

Когда она поставила вазу перед собой на стол, насыщенный аромат наполнил комнату. С довольной улыбкой Кэтрин взяла миниатюру и заперла ее в сейф. Затем, вернувшись и сев за стол, она, уже с другим выражением лица, занялась болезненным деловым вопросом: взяла карандаш и начала подсчитывать в блокноте долги.

Кэтрин действительно заплатила десять тысяч за миниатюру, но сделала это почти исключительно на заемные деньги – наличных у нее было не более четырех тысяч. Однако ее давно знали в банке «Сити и саутерн кантриз», и мистер Фаррар из Сент-Джеймсского отделения банка, полный беспредельного доверия и дружеских чувств, выдал ей недостающие шесть тысяч фунтов стерлингов под долговые обязательства и гарантии ее бизнеса. На самом деле ссуда была выдана на основании ее безукоризненной репутации, а не активов.

До сих пор она твердо стояла на ногах, но платежи, которые обрушились на нее в начале года, были слишком ужасными, чтобы их удалось осмыслить. Арендная плата и коммунальные расходы, налоги и сверхналоги, горькое напоминание о ее тучных годах на сумму в две тысячи фунтов стерлингов; счета за ткани, материалы и другие товары, добавляющие еще восемь сотен к общему счету. Но в дальнейших подробностях не было необходимости; цифра уже была ей известна. Долговые обязательства, которые она должна была выполнить в январе, составили примерно пять тысяч фунтов стерлингов. Именно этот зловещий и непреложный факт толкнул ее на отчаянную авантюру с Гольбейном. И теперь, вдруг осознав, что надо поторопиться, она увидела, как важно довести свое намерение до успешного финала. Тогда все будет хорошо. Она сможет выполнить свои обязательства, погасить задолженность банку, начать все сначала с комфортным балансом и перспективой наступления лучших времен. Она должна продать миниатюру – должна, должна!

Придя к такому выводу, Кэтрин пристально посмотрела на свои цифры, затем принялась за письмо Бреге, своему администратору в Нью-Йорке, чтобы сообщить ему, когда ее ожидать и как установить предварительный контакт с Брандтом. Это было важное письмо, и хотя пишущая машинка мисс Миллс в данный момент многозначительно молчала, Кэтрин написала письмо сама – тонким, четким почерком, который каким-то образом характеризовал ее.

Только она закончила, как раздался стук в дверь и появилась мисс Миллс собственной персоной, женщина средних лет в очках. На ее чопорном лице играла тщетно скрываемая неуместная лукавая улыбка, которая сразу же подсказала Кэтрин причину появления данной мисс.

– Это мистер Аптон, – пробормотала мисс Миллс. – Он говорит, что у него назначена встреча с вами, мисс Лоример.

– На обед, видимо?

– Ну, видимо, да, мисс Лоример.

Кэтрин наблюдала за зардевшейся Миллс со странным сочувствием. Чарли Аптон был, конечно, импозантной фигурой, но Кэтрин всегда поражало и угнетало его воздействие именно на эту старую деву мисс Миллс, у которой его появление почему-то вызывало смутный, но истинно женский трепет. Мужчина, печально размышляла Кэтрин, все еще что-то значил в убогой, бесцветной жизни нашей мисс Миллс.

– Что ж, отлично, – кивнула она. – Тогда пусть заходит.

Мгновение спустя появился Чарли Аптон.

– Знаешь, Чарли, – торопливо заговорила она, дабы упредить его болтовню. – Когда-нибудь я заставлю тебя пригласить мисс Миллс на обед. Она, вероятно, тут же умрет от разрыва сердца. Но, полагаю, решит, что оно того стоит.

Чарли Аптон приятно и непринужденно улыбнулся, что вполне соответствовало гардении в его петлице.

– Божьи мельницы[6] печатают медленно, – беспечно заметил он, – но чрезвычайно хорошо! Судя по ее виду, она неплохо сохранилась.

– Боже мой! – воскликнула Кэтрин. – Она еще не старая. Она просто растворилась в делах и в своем дурацком женском клубе, в молоке и булочках, в беготне к метро и покупке себе новой грелки. Если бы не ее еженедельная порция кино, не Кларк Гейбл и не ты, Чарли, она бы, наверное, вообще была вне игры. Она – классический пример наемной служащей, деловой женщины. Подтверди, Чарли, что до тебя дошло, о чем я говорю.