Фонтаны под дождем

– Ага.

– Мы ждали на станции. Но решили, что ты передумал, и ушли без тебя. Это невероятно, что ты все-таки добрался сюда.

Она поджала губы в темноте. Он уловил это движение, начавшееся от щек, увидел мерцающие белки глаз и поприветствовал Кико обычным манером – прижал губы к ее губам и потерся о них немного, прежде чем оторваться. Ощущение было такое, будто он поцеловал изнанку коры бамбука.

– Где все?

– Хайминара и Питер вон там. Гоги тоже с ними. Его телка не приехала, и, кажется, он здорово обломался. Его лучше не трогать.

Он уже привык к своей кличке, привык, что все называют его Джек, но кто бы объяснил ему, откуда взялось это «Гоги» и что оно означает.

Кико, лавируя между танцующими, за руку провела его туда, где у большого обломка скалы расположилась их компания.

– Джек тут.

Хайминара вместо приветствия медленно, будто во сне, поднял над головой руку. Несмотря на отсутствие солнца, он, как обычно, был в темных очках.

Питер демонстративно зажег зажигалку и поводил ею из стороны в сторону перед лицом. По краю его век, постепенно загибаясь вверх, шли голубые полосы, а наружные уголки глаз были присыпаны мерцающими в свете костра серебряными блестками.

– Что у тебя с лицом?!

– Немного позже Питер покажет нам шоу, – ответила Кико.

Гоги, голый по пояс, сидел с недовольным видом, привалившись к дереву. Но, заметив Джека, выполз из темноты и уселся, скрестив ноги, на островке песка посреди чахлой поросли.

– Здоро́во! – сказал он, обдав Джека пивными пара́ми.

Джек не любил Гоги, но тот зачем-то постоянно выказывал ему дружеское расположение и даже как-то раз завалился в гости с одной из своих телок.

Гоги ходил в качалку и всячески заботился о своем теле. У него была чрезмерно развитая мускулатура, и от малейшего движения любой из конечностей по всему телу – по цепочкам сухожилий – пробегала мгновенная, как молния, дрожь. В том, что касалось человеческой глупости и бессмысленности человеческого существования, Гоги в целом разделял взгляды их компании. Но это не мешало ему посвящать долгие часы наращиванию мышц, которые, словно щит, заслоняли его от штормового ветра безысходности. В результате Гоги впал в ментальную спячку, с головой уйдя в темный омут слепой силы, олицетворением которой, по сути, и являлась вся эта мышечная масса.

Больше всего Джека раздражала та непрозрачность, которой обладал объект по имени Гоги. Каждый раз, когда этот объект оказывался у него перед глазами, он заслонял картину мира своим потным лоснящимся телом, замутняя кристалл, который Джек с такой старательностью пытался содержать в безупречной чистоте. Этот парень постоянно выставлял свою силу напоказ, что было просто невыносимо. Назойливый запах его подмышек; растущие по всему телу волосы, неоправданно громкий голос – даже здесь, в темноте, Гоги сразу бросался в глаза, как несвежее нижнее белье.

Прилив отвращения по какой-то причине расстроил Джека; не сдержавшись, он произнес то, чего ни за что не сказал бы в обычном состоянии:

– Точно в такую же, неотличимую от этой ночь я и покончил собой. Пытался покончить. Примерно в это же время в позапрошлом году. Если бы у меня получилось, вы бы сейчас отмечали вторую годовщину моей смерти. Я серьезно.

– Во время кремации, Джек, ты бы просто растаял на глазах, как кусочек льда, – послышался насмешливый голос Хайминары.

В любом случае Джек уже давно поправился. Он ошибался тогда, думая, что, если убьет себя, вместе с ним погибнет и этот отвратительный буржуазный мирок. Он потерял сознание, а очнувшись в больнице, обнаружил, что ничего не изменилось и вокруг все та же мелкобуржуазная реальность. И раз уж мир, как выяснилось, безнадежен, Джеку ничего не оставалось, кроме как пойти на поправку.

Через некоторое время Питер встал и, взяв Джека за руку, подвел его к костру.

– Ты знаком с телочкой Гоги? – спросил он.

– Нет.

– Гоги говорит, она охренительно красивая. Я, правда, сам не видел. Но шанс у нас есть. Она может к утру приехать, если, конечно, не решила продинамить беднягу окончательно.

– Так, может, она уже здесь. В этой темноте ни одной рожи толком не разглядишь. Типа она до утра подождет, а как солнце встанет – опаньки, здравствуй, Гоги, я тут. Эффект будет сногсшибательный.

Подул легкий ветерок, и на них повалил воняющий горелым жиром дым. Они резко отвернулись от костра.

3

Джек отправился на поиски пива. На своем коротком пути он несколько раз натыкался на камни, сумки и живые мягкие препятствия. На одну парочку он чуть не наступил, но их застывшие в поцелуе переплетенные тела, смахивающие на большой тюк, даже не шелохнулись.

Интересно, где сейчас девушка Гоги? Может быть, вон в той развеселой компании полупьяных людей, которых Джек раньше никогда не видел? Или прячется в затопленных темнотой кустах? Или за одним из этих окутанных дымом деревьев? Если коснуться песчаного склона рукой и подождать, пока осыплется темный ночной песок, вполне вероятно, она окажется там, под песком. Хотя, если она такая уж «охренительно красивая», то, по идее, должна светиться в темноте. Лить мягкий свет своего прекрасного лица на эту темную впадину, в это ветреное звездное небо.

– Начинаем ритуал, начинаем! Сначала танец, потом жареная свинина. Есть возражения? Давайте-ка, подбросьте дров! – пророкотал загруженный барбитуратами Хайминара, растягивая слова. Он стоял близко к огню, и в стеклах его темных очков плясали два миниатюрных костра.

Конга замолчала – Гарри настраивал ее, подтягивая мембрану при свете свечи. На какое-то мгновение все люди тоже смолкли. Только огоньки сигарет, как светлячки, то разгорались, то затухали во мраке.

Добыв наконец-то пиво, Джек попросил оказавшегося рядом белозубого незнакомца открыть ему бутылку, что тот незамедлительно и сделал, мастерски сковырнув пробку своими прекрасными зубами. Белая пена выплеснулась на рубашку, и незнакомец торжествующе улыбнулся, снова явив присутствующим ряд сверкающих белых зубов.

И вот барабан Гарри забил, все убыстряя и убыстряя темп. Пламя вспыхнуло с новой силой, едва Питер – в одних только плавках – заплясал вокруг костра. В свете огня тускло поблескивали присыпанные серебряной пудрой цветные узоры на его теле.

Джек не понимал Питера. К чему этот танец? Возможно, Питер выражает этим свое недовольство? Или, наоборот, танцует от счастья? А может быть, потому, что лучше так, чем самоубийство.

«Во что он верит, этот Питер?» – думал прозрачный Джек, наблюдая за поблескивающим в темноте телом, которое дергалось в причудливой пляске. Наверное, Питер врал ему, когда рассказывал о своей тайне. Врал, что каждую ночь физически чувствует, будто она наваливается на него тяжелым комом влажной ваты. Если одиночество стонет, как море, и устремляется безоглядно к сияющему роскошными огнями ночному городу… Каким образом, почему из этого рождается танец?

Джек верил, что именно в этой точке все и остановилось. Или, по крайней мере, остановился сам Джек. И постепенно сделался абсолютно прозрачным.

«И все-таки, – думал он, – танец – это знак, вереница прерывистых сигналов, извлекаемых из глубины человеческих тел некой невидимой рукой. И теперь Питер посылает эти сигналы во тьму, разбрасывает вокруг, словно гигантскую колоду разноцветных карт». Джек не заметил, как его ноги начали отстукивать ритм.

Питер откинулся назад, и в свете огненных сполохов белок его подведенного глаза сверкнул, будто большая слеза ночи. Но вот появился новый персонаж в набедренной повязке из леопардовой шкуры – в одной руке он держал кривую саблю, а в другой белую, еще живую, трепыхающуюся курицу. Это был Гоги.

Его мускулистая потная грудь блестела в свете костра. Медный отлив кожи, который казался темнее стоявшей вокруг ночи, завораживал. Джек смотрел, не в силах отвести взгляд.

– Сейчас, сейчас он ее прикончит! – послышались крики.

Что Гоги хотел этим доказать? Его крепкая рука прижимала курицу к камню. Курица билась, роняя белые перья, и они, подхваченные потоком теплого воздуха от костра, молниеносно, как во сне, взмывали в вышину. О, этот головокружительный полет! Как хорошо Джек знал это невесомое воспарение чувств в минуту смертельной агонии.

Он не стал смотреть. Сабля с клацаньем обрушилась на камень, и вот уже голова курицы, отделенная от дергающегося тела, лежит в луже невидимой крови, окруженная неслышимыми теперь для нее криками толпы. Питер высоко поднял отсеченную птичью голову, потом повалился на землю и принялся кататься по песку. На этот раз Джек понял его порыв. Когда Питер поднялся на ноги, на его впалой, почти мальчишеской груди отчетливо виднелись кровавые разводы.

Разве могла эта курица предугадать, что ее ждет столь нелепая, комичная смерть? Изумление читалось в ее широко открытых, остекленевших глазах. Но Джек ничего этого не видел. Клоунада, шутовское причисление к лику святых, если угодно, случайная слава, снизошедшая на увенчанную красным гребешком голову, породила слабый, едва заметный багряный отзвук в его холодном, но отнюдь не жестоком сердце.

«Но я ничего не чувствую, – сказал он себе. – Не чувствую ничего».

Все еще сжимая белоперую голову в руке, Питер вновь пустился в пляс – он метался вихрем вокруг костра, все расширяя и расширяя круг, то вдруг подскакивал к какой-нибудь девушке из толпы зрителей и тыкал ей в лицо мертвой куриной головой.

Воздух сотрясали пронзительные крики. Ну почему все женщины кричат так однообразно, так похоже? Пока Джек пытался найти ответ на этот вопрос, раздался потрясающей красоты и чистоты трагический вопль, который звенел в высоком звездном небе, пока не стих. Джек никогда не слышал ничего подобного. Он подумал, что этот вопль, должно быть, сорвался с уст той самой «охренительной красотки», которую так и не дождался Гоги.

4

Джек был компанейским парнем.

Поэтому он тусовался среди песка и колючек всю ночь, в полубредовом состоянии дотянул до утра, был жестоко покусан комарами, днем отправился с приятелями купаться в море и только после этого, окончательно обессилев, вернулся в свою токийскую квартиру и провалился в глубокий сон.

Проснувшись, он удивился тишине, которая затопила его маленькую квартиру. «Почему сегодня утром так темно?» – подумал он и взглянул на часы. Одиннадцать вечера. Этот день еще не закончился.

Джек спал с открытым окном, но ни единого дуновения не проникало в комнату. Тело пропиталось потом, как тряпка водой. Включив вентилятор, он взял с полки «Песни Мальдорора»[6]. Положил перед собой книгу, устроился поудобнее на кровати и погрузился в чтение.

Он перечитывал свой любимый отрывок о свадьбе Мальдодора с акулой.

«А что там за стая чудовищ? Их шестеро, и все проворно рассекают плавниками буруны»[7].

Это шесть акул.

«Но вот новое завихрение появилось вдали. Что-то похожее на смерч несется прямо сюда».

Это гигантская акулья самка, которая в конце станет невестой Мальдорора.

Будильник у изголовья кровати, не обращая никакого внимания на стрекот вентилятора, вел методичный отсчет времени. Сколько сарказма в этом декоративном – в контексте повседневной жизни Джека – механизме. За все время Джек ни разу не воспользовался будильником по назначению. Бормочущий ручеек сознания тек в нем денно и нощно, и он привык сохранять нерушимой свою кристальную прозрачность внутри этого потока – упражнялся каждую ночь, и будильник в этом занятии стал ему верным другом и помощником, этаким Санчо Пансой, придавая некую комичность повседневной рутине. Дешевое тиканье механизма служило Джеку замечательным утешением, оно превращало в фарс любую преемственность и непрерывность.

«Будильник, яичница собственного приготовления, проездной за позапрошлый год… И акула, без акулы никак!» – натужно подумал Джек.

Он живо вспомнил бессмысленную какой-то высшей бессмысленностью вчерашнюю вечеринку.

Куриная голова, горелая свинина… И самое безотрадное – рассвет. Они так надеялись, что рассвет будет одним из тех редких по своей красоте зрелищ, какие случаются раз в тысячелетие. Но их ожидало жестокое разочарование – не рассвет, а жалкие ошметки рассвета.

Вначале, когда первые бледные лучи озарили западную часть впадины, стало видно, что великолепные деревья, украшавшие их нетронутую обитель, на самом деле ничем не отличаются от миллионов невзрачных, истрепанных соленым ветром растений, распространенных на здешнем побережье. Но это еще не все. Чем глубже солнечный – белый, как отбеливатель, – свет проникал в их укрытие, тем отчетливей выявлял он убожество окружающей картины, каждую вопиющую деталь: пустые бутылки из-под пива, сока и кока-колы, разваленный дымящий костер, уродливые огрызки кукурузных початков, раскиданные повсюду пакеты с мусором, раззявленные рты спящих вповалку на песке и в низкорослых кустах людей, жидкие усики одних и полустертую помаду других, рваные газеты (столь отвратительные здесь и столь поэтичные, когда ветерок гонит их по ночным улицам). Типичная картина разорения после типичного буржуазного выезда на природу.

Некоторые люди бесследно исчезли еще ночью. Пропал из виду и Гоги.

– Гоги нигде нет, – сказал тогда Питер. – Наверное, он слинял из-за своей телочки, которая так и не появилась. Для Гоги очень важно сохранять лицо, хотя по нему и не скажешь.

«К тому времени я уже достиг отроческого возраста, был чист, хорош собою и восхищал всех умом и добросердечием. Ясное лицо мое отражало свет непорочной души и приводило в смущение тех, у кого запятнана совесть. С благоговением взирали на меня люди, ибо моими глазами на них глядел ангел».

Ангелы, как их разумел себе Джек, были созвучны этому отрывку из «Песен Мальдорора». Тик-так, тик-так: часы хихикали у изголовья, Джек не знал, что сказать в ответ. Перед его мысленным взором предстал размытый образ – жареный ангел. Кажется, Джек проголодался.

Где-то на морском дне покоятся затонувшие суда, и среди них лежит корабль, трюмы которого наполнены не только богатствами всего мира, но и любовью, и множеством смыслов; Джек знает: придет время – и этот корабль поднимут со дна. Чаша стеклянных весов опускается в далеком небе. Три собаки трусят по песчаному пляжу, еле слышно учащенное дыхание. Перед тем как совершить самоубийство, Джек чувствовал, будто земной шар зажат у него в кулаке, и тряс его, как игральную кость. Почему игральные кости не бывают круглыми? Одна круглая игральная кость, номера на которой сменяются безостановочно и бесконечно, так что решение все время откладывается и игра никогда не кончается.

Джек проголодался. Вот, оказывается, в чем дело. Он встал с постели и пошел к буфету. Холодильника в квартире не было.

Совсем нечего съесть.

«И вот они плывут бок о бок: спаситель-человек и спасенная самка-акула. Но стоило им заглянуть друг другу в глаза, и они едва не отпрянули, но выдержали взор…»

Джек внезапно почувствовал, что прямо сейчас умрет от голода, если чего-нибудь не съест. Он потряс банку из-под рисового печенья, но услышал только слабый шорох крошек. На одной из полок, в самом дальнем углу, гнил апельсин – его оранжевый бок покрывал толстый слой зеленой плесени. Но тут Джек заметил цепочку маленьких светло-коричневых муравьев, ползущую вдоль края полки. Педантично, одного за другим раздавив насекомых, он сглотнул накопившуюся под языком слюну и извлек из недр буфета половину булки с изюмом, которую положил туда на днях и о которой благополучно забыл.

Муравьи проели в булке тропинки и копошились между изюминами. Джек вытряхнул их и вернулся на кровать; там он повторно исследовал поверхность булки под светом электрической лампы. Нашел и выкинул еще двух муравьев.

Когда он впился в булку зубами, его рот наполнился горьковато-кислым вкусом. Но вкус сейчас не имел значения, и он принялся медленно-медленно вгрызаться в булку с одного края, точно пытался рассчитать запас так, чтобы его хватило на всю ночь. Внутри булка оказалась на удивление мягкой.

«И, плавая кругами, неотрывно глядя на другого, каждый думал: „Так, значит, есть на свете существо, в ком злобы еще больше, чем во мне“. И наконец, в порыве восхищения, оба разом рванулись навстречу друг другу; у акулы рули-плавники, у Мальдорора руки-весла…»

В дверь постучали.

Вообще-то, уже некоторое время в общем коридоре за стеной шла непонятная возня – оттуда доносились быстрые шаги и удары тел о стену. Но жильцы этого дома зачастую возвращались в позднее время, и Джек поначалу не обратил на шум никакого внимания. Но теперь он встал и, продолжая поедать булку с изюмом, подошел к двери. Открыв ее, он увидел на пороге мужчину и женщину, которые сразу ввалились в квартиру и рухнули на пол, словно потерявшая опору ширма. Стены комнаты задрожали, лампа у кровати упала.

Джек закрыл дверь и удивленно посмотрел вниз, туда, где лежали его полночные гости. Мужчина оказался Гоги – его гавайская рубашка задралась на спине, из-под нее виднелись рельефные накачанные мышцы.

– Снимите обувь хотя бы, – сказал Джек.

Не вставая с пола, эти двое разули друг друга, швырнули обувь к двери и теперь корчились на полу от смеха. Крохотная квартирка мгновенно наполнилась алкогольными пара́ми. Джек внимательно разглядывал мертвенно-бледное лицо девушки – она перестала смеяться и закрыла глаза, на губах играла легкая улыбка. Он видел ее впервые, и она была невероятно красивой.

Даже с закрытыми глазами она знала, что на нее смотрят. Она изрядно опьянела, но ее лицо не расплылось, не утратило правильной формы; воздух с громким шумом выходил из аккуратного, словно фарфорового, носика, который не становился от этого менее аккуратным. Мягкие пряди волос ниспадали на лоб. Под тонкой кожей век глаза продолжали свое тайное чувственное движение, веки с длинными ресницами плотно прижимались друг к другу. Губы имели изящную форму, а впадинки, которыми они заканчивались, выглядели настолько чисто и невинно, что казалось, будто их только вчера изваял гениальный скульптор. Но вместе с тем в этом лице сквозило то особое благородство, каким взрослые женщины обладают только в двадцать четыре или двадцать пять лет.

«Значит, это та самая „охренительная красотка“? – думал Джек, не прекращая жевать булку с изюмом. – Наверное, Гоги искал ее целый день, а когда наконец нашел, притащил сюда, чтобы вернуть потерянное уважение».

– У меня нет матрасов, – сказал Джек. – Есть несколько подушек, если вам нужно.

Гоги не ответил, только смешливо сощурился. Похоже, он решил сегодня ночью не болтать понапрасну.

Джек по очереди подцепил ногой три подушки, пнул их в сторону Гоги и вернулся в постель. Подушки упали Гоги на спину. Джек лежал на животе, читал книгу и ел.

Скоро девушка запротестовала, сначала тихо, но потом все громче и громче, так что в результате Джек отложил книгу, приподнялся на локте и посмотрел на них. Гоги уже полностью разделся, его мускулы перекатывались под влажной блестящей кожей. Пытаясь отбиться от него, девушка, раздетая до лифчика и трусиков, пьяно возмущалась. Ее тело являло собою безупречно гладкую плоть цвета гардении.

Наконец девушка затихла. Джек отвернулся и продолжил чтение, не переставая поглощать булку с изюмом.

Однако естественные в такой ситуации учащенное дыхание и томные постанывания – там, за спиной, – все никак не начинались. Время шло, и Джеку все это порядком надоело. Он бросил быстрый взгляд через плечо и увидел, что девушка уже тоже обнажена. Плотно сцепившись, оба тихо пыхтели на манер паровоза, чье отправление внезапно отложили до лучших времен. Пот с мощной спины Гоги капал на татами[8].

Но вот Гоги повернулся к Джеку. Сейчас он не выглядел таким уж уверенным в собственных силах и со слабой улыбкой произнес:

– Ничего не получается. Джек, выручай, дружище.

С булкой в зубах Джек поднялся с кровати.

На мгновение он задержал взгляд на подобном обмякшей мышце, безвольно повисшем признаке бессилия незадачливого приятеля. Неспешно, как ленивый судья, Джек переступил через их головы и зашел с другой стороны.

– Ну и? – сказал он. – Что мне делать?

– Подними ее ногу и держи. Крепко. Это должно сработать.

Джек подцепил ногу девушки за щиколотку и потянул вверх, словно часть расчлененного промчавшимся поездом трупа. Он мельком взглянул туда, где заканчивалась гладкая белизна ноги – так путник вглядывается в темноту и вдруг замечает краем глаза огонек далекой хижины. Нога, хоть и не потная, выскользнула из пальцев, он развернулся и снова взял ее правой рукой. Теперь Джек стоял к ним спиной, глядя на стену перед собой, где висел календарь, изданный каким-то пивоваренным заводом. Задумчиво посасывая булку, которую держал в левой руке, он от нечего делать принялся читать календарь.

5 августа, вс.

6 августа, пн.

7 августа, вт. (День Быка)[9]

8 августа, ср. (Первый день осени по лунному календарю)

9 августа, чт.

10 августа, пт.

11 августа, сб.

12 августа, вс.

13 августа, пн.

14 августа, вт.

15 августа, ср. (Годовщина окончания Второй мировой войны)

16 августа, чт.

17 августа, пт.

18 августа, сб.

19 августа, вс.

Когда звуки, издаваемые Гоги и девушкой, стали громче и бодрее, словно они соревновались друг с другом, по ноге, которую Джек все так же держал на весу, прошла дрожь. Нога подергивалась и, как показалось Джеку, стала тяжелее. При этом девушка ни разу не попыталась высвободить щиколотку из его пальцев. Булка сохраняла горько-сладкий вкус, он жевал, крошки прилипали к губам.

Через какое-то время Джек больше не верил, что нечто, свисающее из его правой руки, – это женская нога. Он пристально вглядывался, стараясь в тусклом свете прикроватной лампы рассмотреть ступню. Красный лак на ногтях немного облупился, ноготь на мизинце наполовину врос в палец и приобрел от этого какую-то невразумительную форму. Мозоль от постоянного ношения туфель на каблуках шероховато скреблась о средний палец Джека.

Ему показалось, что Гоги встал, и в следующую секунду сильная рука похлопала его по плечу.

– Уже все.

Джек отпустил ногу.

Гоги резво натянул брюки и, перекинув гавайскую рубашку через плечо, двинулся к двери.

– Ну спасибо. Я пошел. Ты уж с ней дальше сам разберись, ладно? – бросил он на ходу.

Джек услышал, как с характерным звуком захлопнулась дверь.

Глядя на распростертую на полу девушку, он запихнул в пересохший рот последний кусочек булки и долго пережевывал. Потом потрогал мыском ноги белую ляжку, но девушка не шелохнулась, лежала как мертвая. Джек уселся по-турецки между ее раскинутых ног. Убийственная бессмысленность происходящего затопила его целиком, нахлынув, точно вода из лопнувшей трубы. Гоги попросил его дальше разобраться. Вечно этот придурок выбирает какие-то дебильные слова.

Он наклонился, почти коснулся лицом плоти девушки. Чрезмерная вежливость. Девушка могла притворяться мертвой сколько угодно, однако ее живот поднимался и опускался в такт здоровому дыханью, пока будильник Джека отмерял время, издавая свой чудовищный, пошлый звук.

«И вот уже ноги его страстно обхватили скользкое акулье тело, прильнули к нему, точно пара пиявок, а руки сплелись с плавниками в любовной горячке; два тела, опутанных сине-зеленой морскою травой, слились воедино…»

Меч

1

Герб семьи Кокубу – двулистная горечавка – отливал золотом на лакированном нагрудном щитке.

Лучи полуденного солнца проходили сквозь окно и ложились широкой полосой на пол и стены фехтовального зала[10]; капли пота, разлетаясь со стеганой синей тренировочной куртки Кокубу Дзиро, вспыхивали на солнце.

В боковом разрезе складок его хакама[11] мелькнула янтарного цвета голень; упругая, напоенная жизненной энергией, она наводила на мысль о молодом теле, танцующем под многослойной одеждой и защитным панцирем.

Движение рождалось именно там, внутри этой темно-синей неподвижности.

Чтобы заметить юношу, достаточно было переступить порог зала. В кольце безмолвного покоя он двигался подобно молнии.

Сколько свободы и красоты заключалось в каждой его позе! И каким бы стремительным ни был переход из одной неподвижности в другую, в эпицентре этого движения юноша неизменно пребывал в абсолютном покое.

Как тетива лука, выпустившая стрелу, он всегда возвращался в исходное положение напряженного спокойствия.

Левая нога следовала за правой подобно тени и тем точнее вторила ей, чем громче обрушивалась на пол правая, и вот уже рождался ритм сродни звуку, с которым бьется о берег белопенный прибой.

Разумеется, никто не удивился, когда Кокубу Дзиро выбрали одним из пяти лучших фехтовальщиков, которые представляли Восточную Японию в одиночных соревнованиях между восточными и западными префектурами. Для университетской сборной большая честь иметь такого капитана.

Мибу, студент первого курса, сделал шаг вперед, приготовившись к тренировочному поединку с капитаном. Прямо перед собой он видел вспотевшее лицо Дзиро за железными прутьями маски. Капитан устремил на противника спокойный, бесстрастный взгляд, который на языке фехтовальщиков называют «глаза Каннон» – взгляд богини милосердия.