Юми

Газ отступил, воины остановились у вагона и начали разговор.

– Лучник, мы не хотим тебя убивать, нам нужна это жирная харя, – сказал старший динамовец; другой боец, дерганный, с рыжей бородой, то и дело перехватывал цевье копья и со злобой смотрел на Хаву. Лучник не помнил этого бойца.

– Бросишь копье – умрешь, – хладнокровно сказал Лучник незнакомцу и натянул стрелу, в упор глядя на нервного.

Динамовцы растерялись, попятились назад, и лишь человек с копьем остался на своем месте. Казалось, он целиком поглощен игрой под названием «Убей Квадратного»: только он и Хава на расстоянии броска! Ну, еще этот Лучник.

– Герман, ты не узнаешь меня? – проговорил мужик, стоявший слева от нервного. – Это я, Сиплый.

– Я тебя помню, – ответил Герман, не спуская глаз с рыжебородого копьеметателя. – А этого рыжика нет.

– Герман, у нашего брата твой татуированный друг жену сожрал, тогда, давно совсем, – Сиплый оттолкнул нервного парня. – И как нам с этим мириться?

– Никого он не жрал, – ответил Герман, показав на Хаву. – Пусть сам расскажет.

– Пусть расскажет! – загудел у вагона неизвестно откуда взявшийся Каган, за его спиной стояла лекарь Эльза, вся укутанная не по сезону в какие-то лохмотья. – Я же просил всех не трогать гостей. Что, не выдержали?

Люди опустили оружие, рыжебородый вонзил копье в землю.

– Хава, ну что ты нам скажешь? – спросил Каган, трижды постучав ладонью по металлической обшивке вагона.

– Я никого не жрал! – рявкнул Хава. – Каган, ну ты же мне веришь!

– Я-то верю. А вот наш брат Димыч считает, что это не так, – Каган кивнул на нервного рыжебородого мужика. – Он думает, что ты вместе со своим отпрыском его любимую жену отправил к праотцам. Так что давай, дружище, раскладывай по полкам, что и как было, если хочешь живым с этого вагона слезть. Я сегодня вечером именно эту тему и хотел обсудить с вами. Ну, не до вечера теперь.

Рыжебородый человек с копьем вышел вперед.

– Я Дмитрий Сергеевич Кретов, а жену мою звали Елена Кретова, первая твоя жертва…

– Я понял, – сказал Хава, – я видел тебя на процессе… По версии следствия, я твою Елену с помощью Лешки моего заманил в съемную квартиру, так было дело?

Хава пристально сверху смотрел на Димыча.

– Ну, допустим…

– А помнишь свидетеля, которого не стали вовремя допрашивать? Он ведь многое мог рассказать! Но не успел. Увы, его быстренько отправили на тот свет.

– Дружки твои и отправили. И кто же он? – снова заговорил Димыч.

– Хозяйка квартиры, которую я снимал… Квартирка трехкомнатная была, я с зарплаты грузчика потянуть ее не мог, вот и снимал часть. Жили в квартире с хозяйкой вместе. Как ты думаешь – двадцать одну женщину изнасиловать, расчленить, и все это незаметно от хозяйки, можно такое провернуть?

– Так почему ее сразу в суд-то не вызвали? – не унимался Димыч.

– Вот это правильный вопрос… Я ее последний раз видел, когда меня задерживали, и на первых слушаниях требовал, чтобы ее вызвали, ты должен это помнить. Я три заседания очень активно себя вел, пока мой сын Лешка не пропал. После его исчезновения я думал, что его украли, чтобы я вину на себя взял, что я, собственно, и сделал, только напрасно. Убили они моего Лешку.

– Кто они-то? – вклинился Каган.

– Это все зять прокурора проворачивал. Я узнал о том, что такие сволочи живут на земле, так же, Димыч, как и ты, когда потерял свою любовь, жену и смысл своей жизни. Настей звали мою жену. И это она была его первой жертвой, а не Елена.

– Как же ты узнал это? – спросил один из динамовцев.

– Непросто было. Сначала, когда моя Настенька пропала, я начал ее искать по своему району, объявления развешивал, c людьми говорил, да только все это без толку было. А потом вдруг постарался вспомнить все, что мне рассказали в первые три дня. Я тогда все в блокнот записывал. Ну и вспомнил, что у нас один товарищ бэху черную на трассе с толкача заводил. С блатными номерами бэха была, любили они тогда выделиться. Вот он меня и надоумил с гайцами поговорить да камеры посмотреть, кто вообще из района нашего в этот день выезжал.

– Посмотрел? – не терпелось услышать динамовцам, которых все прибывало и прибывало.

– Да не было на них ничего, записи для прокурорской проверки изъяли, а приезжали на изъятие на той самой бэхе. Вот я и решил тогда затеять переезд в Воронеж, слежку за тем уродом устроить. И сына-мальца с собой взял. Я тогда не знал, что он их еще и маринует, видимо, коллекционировал он их, вернее, руки с обручальными кольцами. Мы их нашли в своей квартире, когда с Лешкой из магазина вернулись. «Папа! – орал мой Лешка как резанный, – там рука с маминым кольцом в банке!» Подбросил он мне эти руки, паскуда. Опомниться я не успел, а на пороге уже ОМОН. И хозяйка квартиры сгинула скоро…

– Ну а дальше, дальше-то что? – не унимался народ, минут двадцать назад собиравшийся убить Хаву, а теперь сочувствующий ему.

– Не поверите, – ухмыльнулся Хава, – Герман не даст соврать! Я нашел этого ублюдка, зятя тогдашнего прокурора, на Стадионе во время недавних Игр.

– Убил? – мужские и женские голоса слились в один.

– Я не успел, – с сожалением ответил Хава, и слезы покатились по его щекам.

Он прикрыл глаза большой ладонью, сделал глубокий вдох и продолжил.

– Давление убило его. Когда я полз к нему по трибуне, я видел, как ужас овладел им. Я для него был СТРАШНЕЕ самого Давления! Но я не успел. Когда дополз до него, его оранжевая футболка была вся пропитана кровью, а сосуды в глазах полопались. На его лице застыл ужас, ужас от мысли, что я доползу… А я не дополз, не дополз!

Хава начал барабанить руками по вагонной трубе. Он уже не скрывал слез, не прятал своего горя за вызывающе-дикой внешностью, он стучал и стучал. А динамовцы, затаив дыхание, смотрели, как Димыч, рядовой локации Дмитрий Сергеевич Кретов, вскарабкался на вагон и решительно подошел к Хаве.

– Прости, брат. Прости, – рыжебородый приобнял Хаву и зарыдал вместе с ним. – Я верю тебе, брат!

Димыч крепко пожал руку Хавы, спрыгнул с вагона и быстро пошел прочь.

Лучник тоже спрыгнул, помог спуститься Хаве. К «квадратному», как в немом замедленном кино, по очереди подходили динамовцы и жали руку. Последним был Каган. Он уткнулся своим лбом прямо в татуировку 1+1=1 на лбу Хавы и тихо произнес:

– Хороший сюжет для плохого фильма ужасов.

Хава улыбнулся сквозь слезы:

– Брось, это мелодрама.

– Футурама, тля! – заорал Каган и громко расхохотался, тряся Хаву. Тот тоже заржал. Смех заразил и Лучника, динамовцы стали оборачиваться.

– Футурама, – Каган подавил в себе последний смешок, поправил повязку на глазу и пустился вслед своим товарищам. – Тарталья, не забудь через часок ко мне заскочить на огонек.

Лучник кивнул и повернулся к Хаве:

– Такие подробности ты мне не рассказывал.

– Ты просто забыл. С твоей-то памятью…

– Вообще, это хорошо, что всем рассказал.

– Что в этом хорошего? – Хава покачал головой.

– Во-первых, ты жив и тебя не отдадут свиньям, во-вторых, мне не придется спать с тобой сегодня! Ладно, шучу. Пойдем к источнику, водички попьем. Да посмотрим спокойно, что тут и как. Надеюсь, все уже знают, что ты в порядке… И я еще тебя с Мухомором познакомить хотел. Поближе, так сказать. Ты даже не представляешь, какой он чай вкусный готовит. А главное – из чего…

– Из поганок, небось, каких-нибудь? Да нахрена он мне сдался!? – сказал Хава, вытирая рукавом слезы, и затянул свою любимую песню:

Любит наш народ всякое говно,

Всякое говно любит наш народ!

* * *

Так Лучник и Хава обрели понимание и покой в лагере Смерти.net. Их даже стали приглашать на обеды и ужины. Каган показал охранные посты, и когда Хава, будучи большим спецом в этой области, высказывал предложения, динамовский лидер активно к ним прислушивался. Через некоторое время он даже рассказал Хаве, как в столь неприспособленном месте смогла устоять локация.

Выяснилось, что Динамо представляет собой огромную, хорошо оборудованную ловушку. Видя угрозу, пауки с многочисленных постов при помощи знаков предупреждают локацию о ее приближении. Дальше все происходит как в театре. Люди прячутся у подножья горы в старом, замаскированном бомбоубежище. Динамовские воины выходят через специальный тоннель наверх, к заброшенной казарме, и ждут сигнала от паука, находящегося на Чертовом колесе. Паук привлекает к себе внимание пришедших, с помощью рупора, а то и так, заводит с ними разговор, и несколько раз просит их покинуть это место.

На самом деле он тянет время. И, находясь наверху, ждет удобного момента для подачи сигнала. Сигналом для атаки в локации служит гудок горна. После гудка одновременно с разных сторон появляются лучники. Взяв в кольцо пришлых, методично их истребляют. Так немногочисленная локация устояла от нескольких набегов северян, а в былые времена, когда еще были целы мосты, от отроженских и придаченских. Левобережье отступило, мосты разрушили бури и торнадо, которых в последнее время стало совсем мало, а о стойкости Динамо по Черноземью стали ходить легенды, одна другой краше…

– Бывало и не так, как нам хотелось бы, – заканчивал свой рассказ Каган, вспоминая недавний внезапный приход сарацина во время Давления и мысленно преклоняя голову перед погибшим Бивнем, своим другом и соратником.

На четвертый день пребывания на Динамо Хаву повели к провидице и лекарю Эльзе. Она, лучший в мире детектор лжи, полиграф в ветхой юбке, подтвердила все сказанное им с крыши вагона.

С этого эпизода на холме Димыч стал одним из лучших друзей Хавы, а многие одинокие женщины ждали Хаву тихими летними вечерами возле своих вагончиков. И только Лучник с каждым днем становился все мрачнее и мрачнее.

– Герман, что с тобой? – не выдержал однажды Хава. – Что тебя угнетает? Вроде, хорошо все. И Гера, вроде, старается каждую ночь. И кормят нас тут хоть и не как в Ликерке, но все же регулярно. Что тебе не дает покоя?

– Сын, – ответил Лучник. – Завтра же иду на поиски. Хватит здесь торчать!

– Я с тобой, но… Может, до конца месяца дотерпим?

– Нет. Не уговаривай. И еще – я один за Антоном иду!

– Вот так-так! – удивился Хава. – Жить, значит, надоело. Одному никак нельзя, я с тобой. Но давай договоримся, сперва по Березовой роще пошаримся, оружие там, огнестрел какой, еще что, а потом – в путь… Мне Мухомор недавно рассказывал…

– Да иди ты со своим дедом! – отмахнулся Лучник. – Не до него мне. Я б остался до конца месяца, но чувствую – Антон, если жив еще, может скоро зверем станет. Тогда и не поговорим по-людски…

– Хорошо, хорошо, я сам сына потерял и тебя отлично понимаю. Пошли-ка все-таки к Мухомору, услышишь кое-что любопытное, а там – утро вечера мудренее.

Во флигеле у Зеленого театра было прохладно. Словно сказочный герой, одетый в морской бушлат с золотыми пуговицами, дед Мухомор заварил свой знаменитый еловый чай, и все пространство наполнилось сказочным ароматом.

– Сейчас, ребятки, я вас своим супчиком фирменным угощу – из мухоморов. Да вы проходите, садитесь, сейчас еще минутку, и суп будет на столе, семь-восемь.

Вскоре он появился с большой дымящейся ароматами кастрюлей.

– Я знаю, кормят у нас регулярно, но не сытно, все голодные как собаки друг на друга смотрят. А то, что под ногами само, так сказать, растет, готовить не умеем или боимся. Но я умею, семь-восемь.

– Дед, это ж белые? – оторопел Хава, держа ложку перед носом.

– Да, белые, не мухоморы!

– Их же сейчас днем с огнем не сыщешь! – снова изумился Хава, отправляя ложку ароматного супа в рот.

– Я места знаю… Ну, а теперь выкладывайте, зачем пожаловали?

– Дед, нам оружие нужно огнестрельное, – проговорил Хава, кивая на Германа. – За сыном его идти пора. К юми.

– К юми? Не к добру это, – перекрестился неверующий Мухомор. – И оружие не к добру! Последний раз, когда меня спрашивали про оружие, локация потеряла двенадцать человек. Ушли они, миленькие, по адресочку, сказанному мной. И не вернулись. После мы косточки их обглоданные собирали, а те, кто приходил с их стороны, небылицы рассказывали про стрелка, живущего в высотке.

– Что за небылицы? – спросил Хава. – Ты в прошлый раз так и не рассказал мне про стрелка того, супа объевшись.

– Завелся однажды на «березке» стрелок, который чудище человечинкой подкармливал. Потому и не ходит туда никто, проклятыми те места считаются.

– Какое, нахрен, чудище? – поперхнулся Хава. – Юми?

– Не юми. Какое-такое не знаю, семь-восемь, но воет оно ночью страшно, и вой этот будто из-под земли идет откуда-то.

– А что за адресок? – перебил его Лучник. – Мы все равно пойдем. Ты ведь знаешь, надо нам. Каган оружие не даст, сам сказал.

– Адресок? Берёзова ща, – расхохотался дед. – Ладно, дорогу нарисую. Только с той поры, как чудище это выть начало, к нам никто из северян больше не приходил, а дорога, сам знаешь, тут прямая, не заплутаешь.

– Любопытно, оружия там много? – поинтересовался Хава.

– Много, – ответил Мухомор, выводя на мятом клочке бумаги непонятную кривую. – Там друг мой жил, семь-восемь-семь, главный охотовед области. Эх, великий был человек. И оружия у него много было – целая оружейная комната, только попасть в нее сложно, в решетках вся она. Да и послушали бы вы меня, старого человека: не нужно оно вам, это оружие. Чудище там, точно говорю! Я один раз пошел за грибочками, а тут смотрю, в луже след крупный такой и сильно на собаку похож, только след огромный.

Дед показал размер лапы, разведя в стороны кисти костлявых рук.

– Я больше туда ни ногой. Грибы там или нет, мне все равно. Да и вы не ходите. Поднимитесь наверх до окраины «березки» – сами его услышите, это чудище.

Лучник взял листок бумаги, пристально посмотрел на деда и, подмигнув Хаве, сказал:

– Спасибо тебе дед за все, пойдем мы.

– И вам спасибо.

Мухомор немного задержался во флигеле, натянул на голову вязаную шапочку a-la Боб Марли и вышел на улицу. Спустившись вниз по ступеням Зеленого театра, друзья остановились у бывшего фонтана, превращенного в клумбу, обернулись и увидели деда, с грустью глядящего им вслед. Но не услышали, что шептали его губы… Семь-восемь.

Глава 4. Русский лес

Когда горел Стадион, люди, приходя в себя после скачка, начинали хвататься за ножи и убивать друг друга. И превращались в животных…

Когда по проспекту Революции уже текла большая река зараженных смеющихся тварей, а Ликерка опустошалась хлынувшими туда мародерами из других локаций…

Когда Красные Октябри с нескрываемой тревогой наблюдали с Левобережья пожар в центральной части Воронежа и не понимали, что же там происходит…

Когда звонарям удалось остановить живоглотов на подступах к «Работнице», а под бронзовым генералом Черняховским, героем Великой Войны, сидел обессилевший, измученный, измазанный грязью человек с прислоненным к подножию памятника арбалетом…

Когда Хозяин доедал Саймона и Гарфункеля…

…В лес вошли двое.

Подросток обернулся и, будто прощаясь, еще раз взглянул на враждебный и совсем чужой город. Бывший город. Или пригород Воронежа, кому как нравится. Город-пригород, который так и не сберегли, и едва ли теперь удастся…

Искореженные бурями здания СХИ, изогнутые трубы, покосившиеся, а чаще – сметенные ветром крыши Долины Нищих, больше напоминали картинку из старой потрепанной книги с пожелтевшими трухлявыми страницами. Никак не город, мнимая неподвижность которого скрывала хаос, творящийся на улицах и площадях стародавней столицы Черноземья.

Дождь уже кончился. Со стороны Стадиона перестало тянуть гарью. Антон потрогал амулет, висящий на его шее в память о покойной матери: голова о трех рогах, пустые глазницы, странная маска под головой, какая-то стрелка. Что бы это значило!? Маленькая кнопка, щелк – и амулет открылся: портрет прекрасной женщины с белоснежной накидкой на хрупких плечах.

– Мама…

Юми рыкнул на Антона, тот осторожно взглянул на своего страшного спутника. Спартак принюхивался. Из тысячи запахов, сводивших его с ума после Живых шахмат на Стадионе, он безошибочно смог выхватить один, самый главный запах. Это было тогда. Вот и сейчас Спартак учуял Его. Чудовище пробурчало что-то нечленораздельное, шмыгая носом. Громче, еще громче, отчетливее, и Антон сумел разобрать: «Джумла». Мальчик вспомнил Стадион, неистовство Спартака, вспомнил крики толпы, человека в черных очках, притягивающего к себе магнитом. Вспомнил, как юми начал перекрикивать зрителей, крепко сжав кулаки:

– Джумла! – громогласно орал юми. – Джумла!

Раскатистый голос его становился все страшнее:

– Джу-у-у-умла! Джумла!

Трибуны подхватили его крик, и Стадион стал сотрясаться от рева тысячи глоток, Южная трибуна треснула, но выдержала. Спартака успокоили спиртом. Юми залпом выпил принесенный ему ковш, утер голой рукой губы цвета индиго и успокоился на некоторое время. Затем был бой. Полуобнаженные валькирии в крови, мертвые «пауки», стрела в мускулистом плече юми и его взгляд, буравящий одну точку под Восточной трибуной. Спартак пристально, по-человечески, вглядывался в оконный проем под Востоком, откуда точно таким же взглядом из-за решетки смотрел на него двенадцатилетний мальчик. Мальчик смотрел и понимал, что мир для него становится чужим. А то чудовище на поле – его единственная родная душа, которая, может, об этом даже и не догадывается. Мальчик смотрел, и было ему невдомек, что означает этот упорный звериный взгляд. Он не понимал, почему начинал звереть сам… Это все, что Антон, стремительно превращающийся в Аттона, мог видеть из зарешеченного оконного проема под трибуной огромного воронежского Стадиона…

Спартак в несколько прыжков достиг Восточной трибуны, вырвал решетки и извлек из проема подростка с фиолетовыми губами, закинул на плечи и… побежал. Мимо корчащихся в муках от грянувшего Давления бойцов Семилук, Мелодии и Ликерки, динамовцев, валькирий, болельщиков. Последнее, что запомнил Антон, были безумные глаза отца, целящегося в юми из арбалета. Но отец так и не выстрелил…

Антон снова взглянул на Спартака и понял, что лишь сейчас ему представилась возможность рассмотреть спутника: голое мускулистое тело, поросшее густой темной шерстью и испещренное многочисленными шрамами, набедренная повязка, раненое плечо с запекшейся кровью, громадные ступни с грязными ногтями и… звериное лицо, неподдающееся описанию. Проблески мысли появлялись на этом лице лишь тогда, когда Спартак к чему-то прислушивался или принюхивался. Вот и сейчас юми пристально глядел вдаль, а губы его шептали загадочное «Джумла». На секунду мальчику показалось, что за ними кто-то наблюдает издали, с той стороны, откуда только что несло гарью, с окраины Воронежа, но ощущение быстро испарилось.

– И что дальше? – спросил Антон. – Куда мы идем?

– Серва, – хмыкнуло чудовище и указало рукой в лес.

– Я не понимаю тебя… Мы идем в лес?

Спартак кивнул и, больно сжав локоть Антона, потащил его в зеленую чащу. Тот огрызнулся и тут же получил внушительный тумак. Вскоре юми отпустил мальчика и, то и дело оглядываясь, пошел впереди. Молча они миновали сосновую тропу, усыпанную сухими шишками, и вышли к воде. Великолепный вид с холма отвлек мальчика от тоскливых мыслей, но чем ближе к реке они подходили, тем тяжелее становился воздух. Вонь становилась невыносимой, а вода не просто нехорошо пахла, она смердела всеми оттенками тлена и разложения. Да и вовсе это была не вода – зеленая ужасающая жижа, пузырящаяся у берега и, плавно подрагивая, текущая ближе к середине. Вдали, на другом берегу, все заросло зеленью, кое-где из зеленой гущи торчали немногочисленные столбы и несколько мертвых многоэтажек, расположившихся совсем далеко, в самом сердце Левобережной сельвы, которую выжившие называли Собачьими джунглями.

Юми подошел к коряге, торчащей из песка, поковырялся под ней и с радостным возгласом что-то поднял с земли. Любопытство подтолкнуло Антона к дикому спутнику, он подошел и тут же отпрянул от Спартака – с его могучей ладони свисали два жирных червяка, которых юми немедленно отправил в рот.

Спартак еще поковырялся под корягой и достал еще трех червяков, протянул их мальчику.

– Куса, куса вяка!

У Аттона заурчало в желудке, он хотел было сказать «нет», но к своему же изумлению быстро подцепил жирных отвратительных червяков с ладони юми и отправил их в рот.

– Ошо, – удовлетворенно произнес юми.

– Ошо, – повторил мальчик.

Вкус оказался настолько сносным, а голод таким непобедимым, что Антон кинулся к коряге и принялся ковырять пальцами в сыром песке. К нему подошел Спартак, тронул за плечо и указал на кору дерева. Кивнул. Мальчик оторвал кусок коры и к превеликой радости увидел целую дюжину червей, копошившихся в разлагающейся древесине. Половину он съел сам, а половиной поделился с дикарем.

– Спагтак, – прокартавил тот, ткнув пальцем себя в могучую грудь, и тут же поправился:

– Спартак.

– Антон, – спокойно и дружелюбно ответил мальчик, указывая на себя.

– Аттон, – закивал юми, – Аттон!

– Ну, Аттон так Аттон, – кивнул мальчик. – Пусть будет по-твоему, как меня только не называли…

Юми довольно хмыкнул и распрямился во весь свой исполинский рост. Откуда-то из лесной чащи закуковала птица. Спартак напрягся, прислушиваясь. Присел. Потом резко вскочил и бросился к деревьям, подальше от берега. Убегая, он махнул рукой мальчишке, тот побежал за ним. У самой опушки на склоне холма юми остановился, снова присел, вслушиваясь в звуки. Но звуков больше не было. Антон, ровным счетом ничего не понимая, вопросительно посмотрел на гиганта, тот знакомым кивком успокоил его и поднял увесистую палку, валявшуюся под ногами. Лес впервые за все время, проведенное в пути, показался мальчику чужим и враждебным. Солнце за деревьями клонилось к закату, и ночь ничего, кроме тревоги, не предвещала. Антон посмотрел по сторонам, и ему опять показалось, что кто-то наблюдает за ними, незримо прогнозируя каждый их шаг и наперед зная дорогу.

– Куда мы идем? – снова спросил Антон, но ответа не услышал, наблюдая, как юми, играя палкой, пошел вперед.

«Странно, этот великан знает путь, значит не все так плохо. А хотел бы убить, давно бы убил, – подумал Антон, продолжая шагать следом. – Да и тропы теперь становятся какими-то ухоженными что ли, протоптанными, будто кто-то здесь все облазил. Это уже совсем другой лес, не тот, что был в самом начале пути, у окраины города. Может, скоро увидим людей… Или не людей?»

Лесная тропа резко изогнулась дугой и уперлась в разрушенный бетонный сарай, испещренный какими-то формулами и знаками, треугольниками и линиями. В правом верхнем углу строения красовался кривоватый эскиз то ли ракеты, то ли самолета, рядом были нарисованы колесо и гриб, ниже – тот же гриб, но в разрезе, внутри его устройство напоминало шахту с лифтами и площадками, лестницами и проемами. А в колесе разместились необычные часы с цифрами наоборот и стрелкой на 20.40.

Вокруг валялись обугленные сосновые головешки и грязные тряпки, медицинские пузырьки и какие-то детали, сломанные заржавевшие инструменты, даже разбитый трехколесный велосипед с надписью «Юниор». Спартак оглянулся, умиротворенно провел ладонью по бетону и попытался затереть надпись b=2, с=3. У него ничего не вышло, и он вытер руку одной из валявшихся здесь тряпок.

– Йети, – довольно произнес он.

– Йети? – не понял Антон.

– Йети! – подтвердил Спартак, весело причмокнув языком; потом поднапрягся и добавил, – дье-ети.

– Понятно… Жаль, что ты плохо выговариваешь слова. Занятное место! Если ваши дети до всего этого додумываются, то, значит, в твоем селении есть взрослые, научившие их этому. Уже неплохо!

Спартак указал вперед и радостно закричал:

– Дэд Лень, дэд Лень.

– Хорошо, идем, – ответил Антон и пошел первым туда, куда указал юми.

– Дэд Лень, – не унимался гигант.

И тут до Антона дошло, чему так радуется его большой спутник. Впереди, среди кустов и сосен, прямо из земли торчал каменный истукан. Приглядевшись, Антон увидел вздернутую ввысь руку, на которой болтались самые обычные качели. Памятник вождю былых времен Ленину (почти такой же стоял в Нововоронеже, неподалеку от дома, где прятали от «плохих людей» Антона), торчал прямо из земли, усыпанной ветками, сосновыми иглами и сухой листвой. Следы раскопок и разбросанные скребки говорили о том, что его, зарытого землей по пояс, пытались откопать, но почему-то бросили это занятие, так и оставив торчать на удивление случайным путникам, если таковые сюда захаживали.

– Дэд Лень, – с каким-то восторженным придыханием повторил Спартак.

– Это Ленин, Владимир Ильич, вождь всех времен и народов. Дедушка Ленин.

Юми понимающе закивал:

– Лень!

– К Красным Октябрям бы тебя, то-то удивился бы! Там у Кочегара много таких на площади перед заводом…