Меня зовут Катя. Катя Кирюшкина. Когда я была достаточно молода и глупа, чтобы менять своё мировоззрение чуть ли не каждый день, один жизненный принцип сидел в моей голове уродливо и прочно, как гнусный трояк по химии в школьном аттестате. Я была искренне убеждена, что если мужчина недостаточно красив и богат, то он должен опылять только кактусы.

В те времена, я ощущала в себе потенциал крупного писателя и родила (как и положено – в муках) две повести. Одну за другой. И, на мой взгляд, они друг с другом забавно перекликаются. Хотя одна из них описывает события сугубо документальные, а другая – вполне себе фантастические, обе они про меня. Про такую какой я была на самом деле, и какой я страстно желала быть. Поэтому сие произведение – повесть-матрёшка. Два в одном. Сюжеты этих двух повестей развиваются параллельно и вкупе дают полное представление об авторе.

Для простоты восприятия, главы первой повести обозначаются традиционно: глава первая, вторая… десятая… Главы второй повести обозначаются, как в партитуре для симфонического оркестра – цифрами. Цифра первая, вторая… десятая…

Конечно, такое нестандартное и несколько кучерявое устройство данной повести автор задумал для того, чтобы выделиться из сонма похожих писак и, в конце концов, оставить хотя бы лёгкую царапину на гранитном монументе русской художественной литературе.

Глава первая

… – Надо же, какой вредный мультфильм оказался. Какой? Ну, этот… «Бременские музыканты»… или как там его… – промолвил отец, когда я по окончании музыкального колледжа наотрез отказалась поступать в консерваторию и двинула в уличные музыканты.

– Да пусть девочка отдохнёт годик. Никуда эта консерватория не денется. – сказала мама и разочарованно вздохнула. Вздох был красноречивее двухчасовой отповеди с причитаниями, с задиранием рук к потолку и с финальной фразой: – Ведь мы всё… всё тебе дали, а ты…

– Прикольненько! – сказала моя лучшая подруга Юлька и посмотрела на меня, как смотрит на журавля-подранка его крылатый собрат – упитанный и готовый к перелёту в жаркие заморские страны. Посмотрела, лихо оттолкнулась сильными голенастыми ногами от земли, вспорхнула в синее небо и взяла курс на Тулу поступать в тамошний архитектурный.

– А можно мне просто пожить? Так, чтобы не было мучительно больно, а? – спросила я у своего отражения в зеркале. – Вдали от высшего образования! – отражение показало розовый язык здорового двадцатилетнего человека и пошло собирать вещи для отъезда в другой город. В какой? В любой незнакомый! Лишь бы по этому незнакомому городу ходили только незнакомые мне люди, слушали мой наивный, но искренний вокал, кидали в гитарный кофр звонкую монету, и чтобы ни одна зараза не всплеснула руками и не завопила: – Здорово, Катька! Ну, ты даёшь! Никак в лабухи подалась? Как это тебя на такое днище затянуло? А мы-то думали, что вместо Даргомыжского твоим именем колледж назовут. А ты вона чяво учудила!

Кто-то презрительно оттопырит нижнюю губу и скажет: – Самодеятельность! Иди работай! Много вас дармоедов на нашей шее сидит. Я тоже так могу трень-брень, песенки целый день распевать…

Скажет и будет неправ. Два часа выступления – это как вагон угля разгрузить. Я, иной раз, по три кило веса скидываю за этот трень-брень. А репетиции, а макияж, а быть в курсе музыкальных пристрастий публики? Будешь лажу лабать – на покушать не заработаешь. Да ещё и «комплиментов» наслушаешься. Как говорит мой дядя Артём – ресторанный музыкант: – Не в том заруба, что пипл грубый, а в том, что лабух лабает слабо.

Из родного города меня гнали мой характер, мой парень и любопытство. Характером я очень неуживчивая. То есть, с людьми схожусь довольно быстро, но также быстро разочаровываюсь в оных. Беда ещё в том, что отторгнутый конкретный человек почему-то вовсе не торопится во мне разочаровываться и всё топчется, топчется возле меня, как каннибал перед обедом.

Намёков этот «каннибал» не понимает, хотя я интеллигентно и неоднократно поясняю, что, мол, всё… шоколад и шампанское закончились, остались только варённый лук и клюквенный кисель со сгустками. В итоге приходилось открытым текстом подсказывать ему направление, куда он теперь, по моему мнению, должен двигаться.

Городок у нас маленький, поэтому люди, с которыми я могла бы очень быстро сойтись и также быстро в них разочаровываться, к моим двадцати годам все закончились. Так что, покидала я свою малую родину с душой пустынной и бесприютной.

Особенно тоскливы вечера…

Когда ты в доме у себя, как пленница.

Сегодня также пусто, как вчера,

И завтра вряд ли что изменится…

писал замечательный поэт Дементьев, имея перед своим мысленным взором мою унылую неуживчивую физиономию.

Теперь, что касается парня. Парень у меня был, но чисто номинальный. Единственный из посланных, который не смог преодолеть силу моего притяжения. Несмотря на мои хронические оскорбления, хамство и обструкцию, он путался у меня под ногами, преданно заглядывал в глаза, извивался телом и махал хвостом. Правда, была ещё подруга Юлька, но этот случай особый, из серии: мы с тобой одной крови… А Толя Семинихин – русый, верзилоподобный мосластый «вьюноша» с голубыми глазами убийцы – это недоразумение, которому легче отдаться, чем объяснить, что между нами всё кончилось.

– Толя… – проникновенно говорила я, глядя в ледяную синь чуть выпученных и глуповатых Толиных глаз. – Ты мне не нравишься весь и категорически. А потому – иди в пень!

Толя ржал и вытаскивал из-за спины «веник» роз. – Кать, пойдём в киношку, а?

– Толя… – ещё проникновеннее говорила я ему, отводя рукой «веник» и разворачивая его мосластую фигуру «к лесу передом». – Я терпеть не могу розы в твоём исполнении. Они энергично пахнут мясокомбинатом.

Толя опять смеялся и продолжал, как заведённый: – Ну, ладно… Тогда в ДК. Там в субботу стендапер какой-то будет выступать…

Ну, вот что с ним надо было делать? Приходилось идти. У нас с ним даже секс был однажды. Так… в качестве эксперимента. Мне вдруг стало интересно, как устроен мужчина, в частности, Анатолий Семинихин. Нет, я, конечно, уже была в курсе разновидностей и тенденций современной порнопродукции, но вот так вживую, да ещё тактильно…

Всё организовал Толя: уехавшие на дачу предки, мартини с ананасом, лирическое музыкальное сопровождение и обширное, как Голодная степь, супружеское ложе четы Семинихиных.

На вопрос мамы: – А куда это ты на ночь глядя? – я тяжело вздохнула и честно ответила: – К мужчине… Надо уже как-то с невинностью определяться. А то перед подругой неудобно… – но, глядя на оторопевшую мать, которая тяжело осела на кухонную табуретку, спохватилась: – Шучу… К Юльке с ночёвкой. Будем тестировать её новый брючный костюм от Гуччи, купленный на АZONе.

В результате тестирования «брючного костюма» выяснилось, что мужчина, в целом, устроен невероятно смешно и в то же время захватывающе. Представьте дрожащую крупной скотской дрожью костлявое человеческое тело, которое роется в тебе, как свинья в желудях. Тем более, что обнажённое анатомическое устройство Толи оказалось намного длиннее мосластее и нелепее, чем можно было себе представить. Через пять минут действа, я была тщательно вылизана с головы до ног и одновременно вымазана семенной дрянью, которую Толя не донёс до места, так сказать, внедрения. Следующие полчаса мы совместными усилиями поднимали его павшую плоть. Но тщётно. Как у Пушкина: – …Все ждут… На бурке хладный труп!»

– Толя… – сказала я ему проникновенней некуда. – Что же ты так плохо подготовился? Ну, ладно я. Я – девственница! Моё дело целомудренное и простое, как в сказке – разделась и жди волшебную палочку. Но ты-то! Что же ты со своей мосластой невинностью припёрся к Василисе Прекрасной? Надо было на какой-нибудь Бабе-Яге потренироваться. Э-э-эх… Толя, Толя!..

Но ему всё, как с гуся вода. Он смеялся, тратил деньги на «веники» и вёл правильную осаду. Терпеливый оказался, как верблюд. Деться мне от Толи, в родном городе, совершенно было некуда и чувствовала я, что через год-два стану мадам Семинихиной.

Третьим решающим фактором моего добровольного изгнания из пенатов имело место быть любопытство. То есть неуёмное желание тыкаться во все стороны мокрым щенячьим носом, простодушно таращиться круглыми, как пуговицы глазами за тридевять земель, на Кудыкину гору…

Конечно, любопытство было подкреплено абсолютной, на грани дебильности, уверенностью, что ничего тёмного тяжёлого и опасного, со мной произойти не может. Потому как, моя интуиция – штука паранормальная и неоднократно испытанная.

«Третий глаз» открылся у меня летом в деревне у бабушки по линии мамы. Там я научилась курить, там я первый раз попробовала вино и самогон, там я первый раз подсмотрела настоящее жёсткое банное порно – сосед дядя Паша мылся со своей женой тётей Марусей. Стукнуло мне на тот момент шесть лет. Обязанности проводника в этот волшебный запретный мир взрослых взвалил на себя соседский семилетний Игорёк. И вот когда этот Игорёк, в очередной раз, пригласил меня на сеновал выкурить по очередной контрабандной сигарете, я отказалась. Наотрез! Завтра? Да хоть два раза. Но сегодня, выражаясь моим тогдашним шепелявым языком – низафто! За секунду до «низафто», кто-то в моей глупой шестилетней голове вдруг ясно и отчётливо проговорил: – Не вздумай! – и это было сказано таким мужским авторитетным баском с ленивыми тембральными интонациями, что ослушаться этого внутреннего куратора я не посмела.

И правильно сделала. Потому что вместо меня, Игорёк пригласил на сеновал малолетнюю дуру Таньку, что жила на другой стороне улицы и благополучно спалил с ней и сенник с четырьмя тоннами люцернового сена, и дедовский гараж с мотоциклом «ИЖ Планета-Спорт» внутри. Ох, и пороли же их! Мммм…

А вот совсем свежий пример. Сколько, по вашему, нужно вызубрить билетов, чтобы сдать экзамен по гармонии? Все? Двадцать? Десять? Пять? Не-е-е-ет, дорогие товарищи. Один! Как сейчас помню:

Билет №7. Фригийский оборот. Сыграть модуляцию: d moll – a moll. Разрешить аккорд: d – a – fis – c. Гармонический анализ.

Этот №7 я знала, как расположение прыщей на своей физиономии. Остальные билеты – так себе… подозревала об их существовании. Ну, не могла я к четвёртому году обучения ботанить без рвотного рефлекса. Не могла! И тот же авторитетный басок всё также лениво и лаконично посоветовал: – Учи седьмой…

И вот экзамен по гармонии. В сравнении с ним, остальные творческие истязания казались детской игрой в вопросы и ответы «Вы поедете на бал?». Весь курс трясётся, как перед аварийной посадкой. Тяну билет под пристальным тёплым взглядом Светланы Николаевны, у которой на лице написано: – Вот сейчас-то я на тебе и спляшу! За всё! За хамство, за прогулы, за редкость встреч закатными часами…

И что вы думаете? Билет №7! Не сходя с места, без подготовки отрапортовала и отблямкала так, как будто я эту самую гармонию сама и придумала! В итоге: торжественный апофеоз на фоне обескураженной Светланы Николаевны!

Так что этот мужской внутренний вещун, хоть и лениво-безапелляционно, но оповещал меня о судьбоносных потрясениях в моей жизни. Несмотря на очевидную пользу, меня слегка вело от этих полуприказов, и я, в отместку, прозвала его Акакием. Чтобы особо не задавался!

– А деньги у тебя на эти твои путешествия есть? – спросил тоненьким противным голоском мой отец.

– Да! – ответила я таким же голоском. – Их есть у меня! – план исхода из отчего дома был задуман давно. Жидкие денежные ручейки сочились из стипендий, уличных выступлений, карманных сумм, подарков… стекали, стекали и наполняли дорожную суму будущего бродячего музыканта.

Но самое главное не это. Самым главным, определяющим и придающим уверенность, было то обстоятельство, что у меня был автомобиль! Ну, как автомобиль… Скорее автомобильчик. Спасибо, бабушке!

Всю свою жизнь моя баба Тоня – Антонина Васильевна Кирюшкина – мечтала купить себе машину. По десять раз на дню она представляла себе, как подходит к своей собственной лакированной коробочке на колёсах, садится в уютное нутро, поворачивает ключ зажигания, и под бархатное урчание двигателя мчится по делам, в магазин, к морю, к чёртовой матери, подальше от кухонной плиты, от бесконечных постирушек и прочих мероприятий по содержанию и укреплению трещавшей по швам ячейки общества.

Мечтала, мечтала, да так и промечтала все свои восемьдесят три года. На пути к мечте стеной стояла пррроклятая семья! Муж – пррроклятый альфа-самец, с его рыбалками, мотоциклами, пьянками-гулянками. Чёртовы дети – эта непроходящая боль в груди, это вечное инстинктивное вылизывание детской пятой точки, эти беспрерывные похороны своих личных мечт и надежд. Потом навалились болезни: катаракты, артриты, тромбофлебиты…

А что делает человек, когда понимает – время и здоровье для осуществления мечты безвозвратно утеряны? Спортсмен становится тренером и через своих воспитанников получает лавры победителя. Несостоявшийся лётчик конструирует авиамодель и всё-таки взмывает в синь небес, реветь на форсаже, тянуть за собой белый инверсионный след, отплясывая немыслимые па высшего пилотажа. А бабушки откладывают с пенсии по зёрнышку и покупают внучке машину.

Вы бы видели, как светилась моя бабушка, когда мы ехали на её-моей «Matis» из автосалона. А когда мы лихо подкатили к дому и счастливые предстали перед роднёй, дядя Артём, иногда подрабатывающий в похоронном оркестре, завистливо пробурчал: – А блестят-то, блестят… прям, как два тромбона над могилой!

Для меня моя машина – это абсолютно одухотворённое существо женского пола, подруга и передвижной домик на колёсах в одном лице. Возраст «автомобильки» – пять лет, пробег – почти девяносто тысяч вёрст, цвет – салатовый, имя – Зизи. Приучена к девяносто второму бензину, обожает мыться с шампунем, а благодаря ликвидированным задним сидениям, обладает уютным спальным местом и просторным багажным вместилищем.

К тому же, мы с моей Зизи – одно целое. Если у неё вдруг в дороге пробьёт левое заднее колесо, то у меня, в тот же миг, отчётливо заноет левая пятка. И, наоборот, если я, к примеру, с утра нахожусь в отвратительном, тухлом настроении, то бедная Зизи капризничает, вяло жужжит стартёром, долго не заводится, потом чихает глушителем и раздражённо пищит тормозами. Эмпатия, однако.

Почти все члены клана Кирюшкиных дружно осуждали моё стремление вылететь из родного гнезда. – Что за социальная депривация? – возмущалась тётка Анжела, которая зазывала меня в свою музыкальную школу преподносить сольфеджио и вокал сопливым «личиносам». – Что за дикая страсть к бродяжничеству и скотскому музицированию? Я что одна буду оборонять высокое искусство от рэпа и хит-хопа? Ты, Екатерина, настоящий культурологический дезертир!

– Не отговаривайте… пусть попробует нашего хлебушка. – злорадствовал дядя Артём. – Хлебнёт до-мажору мимо кассы!

– Да что вы раскудахтались? Далеко ли она уедет от своей кровати, от мамы с борщом и от ничегонеделания? – сердился отец. Он мечтал, чтобы я вернулась через неделю оборванная, изголодавшаяся, наученная горьким опытом и со словами: – Папа! Как ты был прав! Я без вас, без своих родителей, ни на что не годна! – кинулась бы ему на шею.

А мама ничего не говорила. Только плакала, если речь заходила о моём отъезде. А моя баба Тоня сказала: – Не слушай ты их, Катюха. Они тебе все завидуют. Сами-то не могут выскочить из своего курятника, кишка тонка! Мне бы скинуть годков двадцать, так я бы с тобой махнула, и даже не задумалась. Поезжай! Белый свет посмотришь и себя покажешь. Ты нам ещё из телевизора споёшь!

И вот 1 июля, ровно в четыре часа утра, вся в маминых слезах и с головой распухшей от советов, напутствий и пожеланий, я покатила в свою туманную даль, имя которой – неизвестность. Неизвестность моя, как и положено всякой другой неизвестности, была мне абсолютно неизвестна. Хотя направление я определила довольно точно. На юг! К синему Чёрному морю! На прекрасной зелёной Зизи! По гладкой, местами платной М4!

Тётка Анжела одарила меня тремя комплектами струн для моей гитары. Дядя Артём презентовал мне сумку-термос. Мама набила её кроличьими котлетами, пирожками с капустой и взяла с меня клятвенное обещание употребить провиант в течении суток. Остатки следовало безжалостно выбросить на съедение бродячим псам. Баба моя Тоня – сухая, как лист гербария и добрая, как ночная серенада «Айне Кляйне Нахтмузик соль мажор» Амадея Леопольдовича Моцарта – вручила мне ведро, только что сорванных с куста тепличных помидор, пакет свежих огурцов того же происхождения и свою пенсию за июнь – ровно девятнадцать тысяч российских тугриков!

Папа же мой – ничего мне не подарил, не вручил и ничем не набил мои карманы. Зато он сказал небольшую речь. Вот она.

– Дочь моя, Екатерина! Соблюдай правила! Правила дорожного движения, правила социума и вообще все правила. Тогда, по крайней мере, ты сохранишь себе жизнь. Но сейчас, когда в твоей голове ещё плещется подростковая романтическая дурь, я тебе желаю, как можно скорее вляпаться в небольшое, но достаточно болезненное дерьмо, чтобы уже, наконец, прийти в себя и вернуться домой. Именно поэтому, ты не дождёшься от меня ни денег, ни гитарных струн, ни кроличьих котлет. Мало того, я бы с удовольствием отобрал бы у тебя все эти артефакты, чтобы ты к вечеру была уже дома. Но я думаю, что без членовредительства эту акцию мне не провернуть. – сказав это, он обнял меня, затем развернул к Зизи и дал лёгкого поджопника ладонью. Как в детстве. С этим я и отбыла…

Цифра первая

Всё было ужасно. Катя перестала любить домру. И это на последнем курсе, когда надо готовиться к госэкзаменам и репетировать, репетировать и ещё раз… Но пять лет музыкальной школы, четыре года – колледжа (итого – девять лет!) разливаться трелью, прижимая к себе лакированную луковицу, тоже срок ещё тот. Недаром отбывающие наказание преступники до такой степени пропитываются ненавистью к охраняемым замкнутым пространствам, что иные сидельцы затевают побег за неделю до освобождения.

Вот и Катя, можно сказать, объелась домрой. Нет, нет, вы не поняли – не долмой, которая армянский голубец, и не домной – которая циклопических размеров печь для выплавки чугуна. Вовсе нет. Домра – это музыкальный, струнный, щипковый инструмент. Вот представьте себе балалайку, которую какой-нибудь неопытный маг задумал превратить в гитару. Представили? И вот в самый разгар процесса, когда рубленные треугольные формы балалайки только начинают приобретать плавные округлые очертания, этот маг-недотёпа вдруг осознаёт, что в его волшебной голове можно найти всё: и заклятье для превращения таракана в заколку для волос, и заговор от изжоги, и три способа избавления Земли от метеоритной атаки… Но вот как завершить музыкально-инструментальную трансформацию, совершенно из этой головы вылетело. Вот таким чудесным образом, много, много лет тому назад и появилась домра.

Во всяком случае, так думает Катя, которая, сию минуту, справляет свои должностные обязанности в хранилище-запаснике музыкального колледжа, протирая пыль, перекладывая по стеллажам с полками лихие раскатистые тромбоны, бархатисто-умиротворяющие виолончели и хамоватые трескучие барабаны. Есть такая печальная штатная единица – хранитель инструментального фонда. Она навечно закреплена за безденежными старшекурсниками музыкального колледжа.

Нет, вы опять не поняли. Катя – не сирота и не завсегдатай подпольных казино. Денег у неё нет по другим причинам. Катя – принципиал! Принципиал – это человек с самой дурацкой манией на всём белом свете. Ну, например, случалось вам в пылу разговора брякнуть, что вы больше никогда, и ни при каких ужасных обстоятельствах, не возьмёте денег у своего родителя мужского пола, раз он такой сякой, скряга, не в силах преодолеть сопротивление сжимающих мышц своей «руки дающей». Подумаешь, пятьсот рублей за баночку крема от прыщей… Случалось? И что? На сколько вас хватало? На десять… пять… три? Я имею в виду минуты. Так вот принципиал Катя держится уже пять… я имею в виду – месяцев! Вы скажете, что, мол, ты пиши, пиши, да иногда перечитывай? Но вы просто не в курсе, сколько вокруг людей – абсолютно посторонних – готовы дать вам денег, считай, на ровном месте.

Ну, вот представьте: человек бредёт с работы – усталый и раздражённый. Подошвы и глаза отвратительно шаркают по знакомым асфальтовым трещинкам, которые ежедневно ведут его из одной серой монотонности в другую. Душа изнемогает без праздника. А отпуск далеко… там, за тысячи вёрст, миль, лье… Где шипит пенный мисхорский прибой, где лупят из мрамора в небо петергофские фонтаны, и где меланхоличный египетский верблюд презрительно топырит нижнюю губу на пёстрый туристический винегрет.

Зато совсем рядом «сокамерники» – родственники, приятели, коллеги… – изученные вдоль и поперёк, как сальное пятно на обоях в спальне, как рожа в зеркале, как вечный городской шум за окном.

Но вдруг одна трещинка на асфальте упирается в кофр с мелочью. Мученик поднимает глаза и… О, боже! Шесть струн, тоненькие пальчики намертво вцепились в наивный ля минор, милая девичья мордашка выводит что-то из добрачного палеозоя, когда во всём был некий избыток. Когда горе и радость отгружались цистернами, любовь и ненависть – танкерами, и всё это на фоне зелёного, вприпрыжку, лета. Рука сама выковыривает из кошелька мелочь. Да что там мелочь – э-э-эх… тут и сотни не жалко.

Вот и считайте: шесть тысяч – должность хранителя, три-четыре тысячи – уличное музицирование и, наконец, повышенная стипендия – две тысячи девятьсот девяносто рублей, как одна копеечка. Итого: почти двенадцать тысяч! Вполне можно существовать.

А, вообще, Катя – мистик… Глубоко в душе. Мистик – это человек, загнанный жизненными обстоятельствами в выгребную яму. Но если нормальный человек вылезает из подобного места при помощи родственников, друзей, кредита и счастливого случая, то мистик, без Гарри Поттера, золотой рыбки и волшебного горшочка – пальцем не пошевелит. Ну, теперь мне кажется, что вы о Кате знаете немного больше, чем о суфийской герменевтике.

Глава вторая

Минут пять я ехала в полной прострации. В голове творилось чёрте что… какой-то бредовый микс на кроличьих котлетах. Только сейчас я отчётливо поняла, что моя жизнь чётко поделена на до и после. Позади прощально покачивалась опустевшая колыбель, с погремушками и со смятыми пелёнками, из которых только что выскользнуло вполне себе половозрелое дитя. Выскользнуло и помчалось набивать себе шишки, коверкать свою психику и ломать о колено подростковые комплексы. А впереди наивными надеждами фосфоресцировала туманность будущего, куда я безудержно падала, судорожно вцепившись в рулевое колесо крохотного смешного автомобильчика. Страшно!

Но как только высохли на мне мамины слёзы, я опомнилась.

– Смотри на дорогу, а не на пейзажи! – орал папа, когда учил меня основам вождения автомобиля. – Думай о дороге, а не о своих прыщах! Слушай дорогу, а не музычку! Познавай и понимай дорогу! И помни, что уже где-то несётся тот самый «КАМАЗ», в который когда-нибудь вляпается твоё разгильдяйство и пофигизм. Не заводи глаза под лоб! Вращай их по кругу: левое зеркало, правое зеркало, на приборы, вперёд; левое зеркало, правое зеркало, на приборы, вперёд… – много ещё чего орал папа, когда учил меня основам вождения автомобиля.

Но, как я сейчас понимаю, все эти его педагогические вопли полезны только для водителя-мужчины. Потому что мужчины однозадачны. Они могут серьёзно заниматься только одной проблемой. Водить автомобиль, значит только водить автомобиль. Увидел в попутном красном «Ферарри» классную тёлку – всё пропало… руль из рук, глазами елозит по силиконовым сиськам, слюни капают…

А женщины многозадачны. Ничто не мешает мне следить за дорогой, при этом слушать льющуюся из динамиков «Серенаду для ветра» Вольфганга Леопольдовича и озабоченно прикасаться к неожиданно возникшему на носу пламенеющему прыщу. Так же можно протянуть правую руку и, отодрав липучку на сумке-термосе, нащупать мамкин пирожок с капустой. И всё, жизнь наладилась!

А каковы пролетающие мимо пейзажи? Летние, густо-зелёные, как на картинах Шишкина, например. Солнечная наезженная дорога, корабельные сосны, воздух, которым можно не только дышать, но и пощупать его податливо-упругое агрегатное состояние. Также можно бодать его лбом и заворачиваться в него, как в римскую тогу. Хорошо!..

1 2 3...8 >

На страницу:

Перейти

1 из 8