Павлиний хвост

Роман Максишко

Павлиний хвост

Глава 1. Дневник Великанова

12 сентября 1932 года

Деревенька, в которой мы встали лагерем, на местном наречии называется Уарирамба, что значит «прибежище уари» – коренного народа, населявшего в доинковские времена практически всю центральную часть Южной Америки: от Перу и северной части Чили на востоке до Колумбии и Венесуэлы на севере, включая значительные районы нынешней Бразилии, Боливии и даже Парагвая. Зажатая между девственным тропическим лесом и речкой Исаной, впадающей в живописную темноводную Риу-Негро, она отвоевала у джунглей несколько гектаров плодородной земли, где местные крестьяне выращивают свой маис, именуемый здесь по старинке «сара», а также сладкий корень сафи, напоминающий морковь, йуйу – по-нашему репу, клубни рассыпчатой папы и еще какие-то диковинные руру, что на древнем языке кечуа означает просто «плоды».

Больше всего на свете туземцы ценят пача, что значит покой, а также сытость – саксай. В единстве и борьбе этих двух противоположностей: природной лени и неуемного трудолюбия, особенно во время аймураи – периода сбора урожая – рождается их удивительный характер величавого и медитативного спокойствия, пронизанного состоянием куси, которое мы – европейцы – назвали бы просто счастьем. Да, они по-своему счастливы, эти неторопливые мудрые люди, которые уважительно побаиваются нас, и одновременно посмеиваются над нашей ученостью. Им чужды наши методы познания мира, но они допускают возможность их существования, словно давно уже открыли все тайны природы и теперь с любопытством наблюдают, как это делаем мы.

Вот уже две недели мы стоим здесь, совершая кратковременные маршруты по окрестностям Уарирамбы, стараясь пополнить коллекцию растений бассейна Амазонки, необходимую для исследований в области молодой перспективной науки генетики, такой нужной для нашего народного хозяйства. Приятно, черт возьми, осознавать себя на переднем рубеже исследований ВАСХНИЛ – еще бы, нашей-то пшенице да тропическую тучность и плодовитость – это ли не цель?!

Сегодня Николай Иванович сообщил нам, что мы, наконец, получили разрешение колумбийских властей на проведение исследований в междуречье Исаны и Инириды. Хорошая новость! А то ведь мы уже начали опасаться, что не успеем завершить работы до сезона дождей.

Вите Ковтуну и Густаву Хиппелю как самым молодым членам нашей экспедиции поручили взять на себя всю подготовку к семидневной вылазке, в ходе которой предстоит провести разведку и определить наиболее перспективные точки для дальнейшего детального изучения. Я вызвался помочь им. Уж очень по душе пришелся мне этот молодой пытливый немец, поражавший всех вокруг своим великолепным знанием испанского языка. Он быстро учился и схватывал все буквально на лету, чем вызывал заслуженное уважение. Да и веселый, но немного безалаберный аспирант из Киева оказался весьма толковым человеком. Однако за ними обоими нужен был глаз да глаз.

Наш проводник и переводчик Карлуш Роналду также подключился к работе. Добродушный бразильский индеец-метис, имя которого все стараются произносить на португальский манер, с энтузиазмом взялся проверять снаряжение, стаскивать к реке и грузить в лодки тяжеленные мешки с палатками, тюки с провизией, а также ящики с научным оборудованием, патронами и инструментами для земляных работ. Завтра на рассвете мы преодолеем водную границу между Бразилией и Колумбией и отправимся на рекогносцировку.

Странно, но в последние дни меня постоянно посещает некое волнующее предчувствие. Думается, девственные дебри Амазонки преподнесут нам еще немало сюрпризов и открытий.

* * *

Сергей тяжело вздохнул, отвел усталый взгляд от пожелтевших, испещренных мелким почерком, страниц старого полевого дневника и посмотрел в окно. В кабинете было тихо и темно, и лишь старая университетская лампа, стоящая на заваленном бумагами рабочем столе, немного слепила своим острым лучом желтовато-зеленоватого света. Ночная Москва, погруженная в чуткую полудрему обычно суетливой столицы, как черная дыра засасывала сознание молодого ученого, и вот за стеклом ему уже виделась не промозглая осенняя темень, в которой едва угадывались футуристические контуры мачт освещения большой спортивной арены Лужников, а вечнозеленые леса Амазонки, наполненные пронзительными криками обезьян, иступленным хохотом попугаев, жужжанием злобных москитов и мерным плеском волн полноводной реки, теряющейся в непролазных джунглях, томно дышащих тропической сыростью.

«Какими, все-таки, непредсказуемо замысловатыми путями сплетаются человеческие судьбы, особенно если проследить их в разрезе множества лет, – мечтательно думал Сергей, бережно поглаживая тонкими пальцами видавшую виды тетрадку в потертом кожаном переплете, некогда принадлежавшую легендарному профессору Юрию Александровичу Великанову, стоявшему у истоков биогеохимии. – Сколько воды утекло с тех пор… Сколько людей промелькнуло перед глазами вечности – и ярко сиявших, и едва оставивших свой незначительный след в мировой истории. Какие события, какие фантастические виражи неповоротливой колесницы судьбы привели к тому, что мысли опального исследователя, друга и соратника самого Вавилова и не менее знаменитого академика Виноградова, теперь вплетаются в канву моих собственных рассуждений, словно мы неспешно беседуем, сидя у костра в далекой Колумбии?»

Сергей Гущин, аспирант кафедры геохимии геологического факультета МГУ, был долговязым молодым человеком лет двадцати пяти, немного угловатым и неловким, слегка рассеянным и неуклюжим, но страстным и открытым, как и большинство настоящих служителей Минервы, за что и получил прозвище Паганель. Сначала так называли его однокурсники, а потом и вся кафедра. Сергей самозабвенно любил науку и нередко представлял ее этаким магическим кристаллом, через призму которого он взирал на окружающий мир, и искренне считал, что вселенной правит мудрость и справедливость, а потому думал, что несет свою вахту на передовых рубежах прогресса и своим служением причастен к великой миссии, ибо только познание и истина может служить ключом, отворяющим врата счастья для всего трудового народа. Он был настоящим ученым и работал не за рублевый пряник, и не во имя тщеславия, но знал, что делает великое дело, и гордился этим. Эти чувства наполняли жизнь юного дарования особым смыслом.

За это его многие недолюбливали, завидуя упорству талантливого аспиранта, но многие и любили. Любил его и Лев Михайлович Макарский.

Старый профессор испытывал к своему подопечному какие-то совершенно необъяснимые и неформально нежные чувства, какие бывают, скорее, у отца к сыну, тем более что своих собственных детей у корифея науки не было. Да и Сергей, с детства нуждавшийся в отеческой мужской поддержке, подсознательно тянулся к старику.

Еще на первом курсе Макарский заприметил толкового студента. Вообще, начальные курсы университета всегда были этакими грандиозными смотринами. Вчерашние школьники, вдруг в одночасье повзрослевшие и распрощавшиеся со старым жизненным укладом, активно, но неумело приноравливались к новым порядкам, и жизнь бурлила. Преподаватели присматривались к студентам, желая поскорее узнать, не залетела ли к ним на огонек какая-нибудь новая выдающаяся личность. Студенты же по большей части присматривались к студенткам. Студентки, в свою очередь, присматривались ко всему: и к мальчикам, и к девочкам, и к преподавателям – в основном, конечно, молодым и перспективным.

Но по-настоящему отношения профессора с Паганелем начали формироваться только тогда, когда молодой человек преодолел водораздел третьего курса. К тому времени самоопределение студентов во многом завершалось: кто-то покидал стены университета, понимая, что случайно забрел не туда, кто-то продолжал учебу. Сергей Гущин, естественно, остался на факультете и принялся за написание своей первой курсовой работы под научным руководством Макарского. Пытливый ум юного студента, его исполнительность, работоспособность и покладистость изумляли и привлекали убеленного сединами профессора. В этом скромном парнишке он узнавал себя молодого и понимал, что нашел настоящего ученика, а ученик нашел учителя. И Лев Михайлович рьяно взялся за работу. Не считаясь с трудностями, он потратил огромное количество сил и времени на огранку этого алмаза, уж очень профессору хотелось открыть миру нового гения и великого ученого. Сергей же, как губка впитывал в себя премудрость, и был податливой глиной в руках мастера-наставника, который лепил его по своему образу и подобию, радуясь успехам ученика, и переживая по поводу каждой его неудачи.

Сегодня аспирант задержался на кафедре, разбирая старые документы и приводя в порядок научный архив Макарского. И о чудо! Среди пыльных бумаг и папок вдруг обнаружилась тетрадка полевых дневников Великанова. Как она здесь оказалась? Ведь в свое время сотрудники НКВД неплохо постарались, чтобы никаких следов врага народа и в помине не осталось.

Взволнованный находкой, Сергей совсем не заметил, как подкралась ночь. «Придется остаться здесь, – подумалось ему, – все равно метро уже закрыто, и домой не попасть. Хорошо хоть Ася уехала к отцу, а то переживала бы, наверное, а я, свинья такая, даже не позвонил».

Молодой человек еще раз вздохнул и снова бегло пролистал бесценные записи. Между последней страницей и обложкой лежали несколько типографских листочков, сложенных вчетверо. Это была вырезка из «Геологического альманаха» – сборника научных статей университетского издательства за 1939 год, – вышедшего в свет в ознаменование первой годовщины создания геолого-почвенного факультета МГУ. Короткая заметка – последняя статья Великанова, написанная незадолго до трагических событий в его судьбе, – была затерта до дыр на сгибах, словно кто-то упорно хотел проникнуть в сокровенные мысли профессора, стараясь вычитать их между строк. Ведь почти сразу после публикации Юрий Александрович был арестован, якобы как шпион германской разведки, и вскоре расстрелян.

Легко сказать – арестован, расстрелян… А ведь это судьбы. Людские судьбы. Сколько их? И не счесть… Вениамин Аркадьевич Зильберминц – выдающийся минералог, геохимик, один из основоположников геохимии углей – по ложному доносу осужден и расстрелян, посмертно реабилитирован. Анатолий Александрович Кирсанов – научный сотрудник биохимической лаборатории АН СССР – расстрелян в возрасте 27 лет за «участие в контрреволюционной террористической организации», посмертно реабилитирован. Бруно Карлович Бруновский – радиохимик, кристаллограф, впервые в СССР проведший расшифровку кристаллической структуры минералов с помощью рентгеновских лучей, – по ложному обвинению арестован, погиб в одном из колымских лагерей гулага, посмертно реабилитирован.

В тексте статьи, между тем, не было никакой политики, и уж тем более напрочь отсутствовали крамольные идеи… И все же, из-за неблагонадежности ее автора и еще нескольких ученых-оппортунистов с их якобы сомнительными публикациями, весь тираж журнала был изъят суровыми, немногословными людьми в краповых петлицах с малиновым кантом и увезен в неизвестном направлении: может быть, уничтожен, а может и отправлен на вечное хранение в какие-нибудь секретные архивы. Не исключено, что найденные молодым аспирантом листочки в потрепанной тетрадке – это вообще все, что осталось от научного наследия Юрия Александровича.

На полях вырезки стояли карандашные пометки, сделанные рукой академика Ковтуна. То есть, это он потом стал академиком, а тогда, как и Паганель, был молодым исследователем, учеником профессора. По-видимому, ему как-то удалось спрятать и уберечь записи своего научного руководителя.

И это был весьма смелый поступок. Сейчас, когда времена изменились и повсюду гремит перестройка, началась эпоха гласности и профессор Великанов посмертно реабилитирован, как и множество других его коллег, трудно рассуждать об этом с полным осознанием всей степени того риска, которому подвергал себя молодой Виктор Ефимович Ковтун, сохраняя рукописи учителя. Несомненно, это был подвиг.

Речь в статье шла об открытии нового минерала исанита, впервые обнаруженного и описанного в горах Колумбии в 1932 году. Великанов сообщал об удивительных свойствах этого минерала, называя найденные им кристаллы философским камнем современности, который перевернет все существующие представления о научно-техническом прогрессе и выведет народное хозяйство на невиданные доселе рубежи.

Гущин задумчиво потер лоб, стараясь напрячь свою память. Об исаните вообще было очень мало публикаций, словно кто-то всемогущий старательно закрывал эту тему от научно-исследовательского мира. Была, кажется, одна большая статья Виктора Ефимовича Ковтуна, опубликованная где-то в конце сороковых, сразу после войны, затем еще одна, уже в 1951 году в «Вестнике МГУ» и одна статья, написанная в шестидесятые годы профессором Макарским, посвященная синтезу исанита. Ах, да, была еще одна заметка Льва Михайловича, но там исанит упоминался вскользь и то лишь в связи с характеристиками биогеоценозов. И все, вроде бы.

Сергей внимательнее присмотрелся к пометкам Виктора Ефимовича, почерк которого был ему хорошо знаком, поскольку в библиотеке Макарского было много манускриптов и черновиков академика. Внимание ученого привлекла одна надпись, выделенная восклицательным знаком и дважды подчеркнутая жирной линией: «Срочно найти Хиппеля!»

И вдруг на молодого человека навалилась усталость. Он почувствовал, как отяжелели веки, зевнул и, пытаясь взбодриться, потер глаза, размазывая пальцами выступившие слезы. Какое-то время Сергей сопротивлялся неизбежному, но вскоре незаметно для себя уснул, рухнув головой прямо в кипу бумаг на столе.

Глава 2. Профессор Макарский

Утро началось с того, что аспирант Гущин сквозь сон услышал звон посуды и шипение электрического чайника, доносившиеся из той части кабинета, где располагался стеклянный вытяжной шкаф. Лаборантка Анечка, юная особа, не поступившая в этом году в университет и устроившаяся подрабатывать на кафедре, чтобы быть поближе к науке, организовала на его старинной кафельной поверхности незамысловатую кухню и часто готовила там чай. Соседство пробирок, колб с реактивами и бутербродов давно уже никого не смущало и служило поводом для забавных анекдотов, распространявшихся студентами по всей кафедре и далеко за ее пределами. Мол, старик Макарский, который действительно временами был немного рассеян, вместо сахара рафинада обычно кладет в чашку кубики галита, или что-то в этом роде. Доставалось и его верному Паганелю. Молодежь зубоскалила, но это никак не задевало ученых, занятых настоящим делом.

Сергей приподнял сонную голову, пытаясь осознать происходящее. К его щеке предательски приклеился помятый листок со схемами петрографических описаний шлифов. Юноша отлепил его и попытался немного разгладить, виновато оглядевшись по сторонам.

– Доброе утро, Сергей Николаевич! – весело рассмеялась Анечка.

– Ага, – с глубоким вздохом промямлил в ответ молодой ученый, понемногу приходя в себя. – Лев Михайлович еще не появлялся?

– Шеф будет к десяти, так что у вас еще есть полчасика, – ответила лаборантка. – Чаю не хотите?

– Хочу, – согласился Сергей, – только схожу сначала… Ну, в общем, пройдусь.

Не желая поднимать лишнего шума, Гущин неловко проскользнул мимо кабинета завкафедрой академика Вилена Андреевича Жарикова, нетвердой поступью вышел в коридор и, пройдя кинопроекционную, откуда обычно крутили учебные фильмы для 611 аудитории, направился к туалету. Мимоходом он услышал смешливое перешептывание студенток-третьекурсниц, сидевших с конспектами за массивным овальным столом у окна:

– Смотрите, девчонки, Паганель опять ночевал на столе, – зачирикали веселые барышни, едва сдерживая хохот.

Ухмыльнувшись, он пропустил эту колкость мимо ушей и двинулся дальше. Сейчас его занимала только одна проблема: судьба Великанова и мифический исанит. Он представлял, как встретится сейчас с Львом Михайловичем и завалит его вопросами.

Пригоршня холодной воды из-под крана взбодрила Сергея и привела его в чувства. Перед мысленным взором аспиранта выстроился вектор научного наследия, своеобразная династия, в которой зерно истины передавалось от учителя к ученику, и каждый последующий старался вырастить и развить то, что получил от предшественника. Паганель понял, что полевой дневник Великанова, найденный сегодня ночью в архиве, был материальным выражением этого зерна, своеобразным символом и знаком. Выходит, ему как ученику профессора Макарского тем самым была передана эстафета, которую теперь надо достойно пройти, невзирая на трудности и преграды, которые встретятся на этой стезе. Это были звенья одной цепи: так же, как некогда Макарский подхватил эстафетную палочку у выдающегося естествоиспытателя академика Ковтуна, а тот – у самого Юрия Александровича Великанова, Великанов же – у академика Вавилова и его соратника Александра Павловича Виноградова, основателя и первого руководителя кафедры геохимии, а те в свою очередь у великого гуру и гения естественных наук, энциклопедиста и философа Владимира Ивановича Вернадского. И каждый из них внес свой выдающийся вклад в это наследие. Теперь же настала очередь его, Сергея Николаевича Гущина, молодого ученого, стоящего в самом начале большого творческого пути. Какие открытия ждут его впереди?

Лев Михайлович Макарский не по-стариковски бодрой походкой вошел в свой кабинет, шумно распахнув дверь. Это был энергичный пожилой человек с густой седой шевелюрой, цепким взглядом из-под кустистых бровей и острым носом, украшенным модными очками в тонкой золотой оправе, отчего он казался немного похожим на птицу, что придавало его внешности ощущение стремительности, пытливости и даже некой въедливости. Одевался профессор всегда скромно, но очень изысканно и с большим вкусом.

– Доброе раннее утречко, молодые люди! – пошутил он, обращаясь к Сергею и Анечке. – Как успехи?

Рассеянный, невыспавшийся Паганель к тому времени уже успел превратиться в сосредоточенного и собранного исследователя Гущина, ведь утро было не таким уж и ранним. Он оторвался от бумаг, встал навстречу учителю, держа в руках чашку чая, только что приготовленного лаборанткой, и жизнерадостно отрапортовал:

– Здравствуйте, Лев Михайлович! Я почти закончил с архивом.

– Замечательно! – коротко похвалил профессор и вдруг замолчал, сконцентрировавшись на каких-то своих мыслях. Ни комментариев, ни вопросов, ни пожеланий… Казалось, старые документы и пыльные рукописи, которыми аспирант занимался все последние три дня, больше не интересовали Макарского. Взгляд его, устремленный в пустоту, застыл, словно кто-то дернул рубильник и прекратил подачу живительной электроэнергии. Это показалось Сергею странным.

Аспирант глянул на застывший профиль римского патриция, исполненный мудрости, гордости и величайшего достоинства, немного смягченный классической профессорской бородкой клинышком, и мечтательно подумал: «Удивительный человек! Эх, мне бы в его годы такую ясность ума и неутомимость».

– Лев Михайлович, у меня тут возникли вопросы. Разрешите? – Гущин попытался прервать неловкую паузу.

Он взял в руки дневник Великанова и протянул его профессору.

– А-а, заметки Юрия Александровича… – старик снова включился, зачем-то снял очки и закусил дужку. – Вы нашли их…

– Да, вот в этом ящике, – уточнил аспирант.

– Удивительно, – задумчиво проговорил Макарский, – а я ведь как раз об этом думал. Вот буквально только что. Вы верите в мистику, Сережа?

Гущин пожал плечами и не ответил.

– Я верю, – вклинилась в разговор Анечка.

– Ну, вы-то понятно, – не отрывая взгляда от глаз Паганеля, улыбнулся профессор и махнул рукой. – Что скажете, мой юный друг?

– Про мистику, или про дневник? – Гущин растерялся.

– В данном контексте это одно и то же, – загадочно произнес Макарский. – Вчера на совещании в Академии принято очень важное решение. В ГЕОХИ создается новая лаборатория, которую мне предложили возглавить. Мы открываем уникальную научную тему, и я хочу, чтобы вы к ней подключились. Вы готовы?

– С вами, как пионер, всегда готов! А что за тема?

– После, после поговорим… Мне сейчас надо утрясти кое-какие дела с Жариковым, потом я на пару дней уеду, – Макарский закатил глаза, словно вычисляя что-то в уме. – А знаете что, приходите ко мне в гости, скажем, в субботу вечером. Там и поговорим. Посидим, обсудим все в домашней обстановке. И непременно вместе с барышней своей пожалуйте. Как ее, запамятовал, Анастасия? Марианна Викторовна будет очень рада.

– Спасибо, Лев Михайлович, – смутился Сергей, – обязательно придем.

– Непременно, – чеканно подтвердил профессор, вынул из портфеля какие-то бумаги и направился к выходу, но задержавшись на секунду у дверей, поинтересовался. – А что вы там хотели у меня спросить?

– Да вот, про Великанова… – Паганель замялся.

– Вы вот что, Сережа, возьмите-ка эту тетрадочку пока себе. Почитайте ее внимательно. Подумайте… Только, прошу, аккуратно. Музейный, можно сказать, экспонат.

Гущин кивнул, но профессор, уже не обращая на него никакого внимания, выскочил из кабинета.

Льву Михайловичу Макарскому шел шестьдесят восьмой год. За плечами уже было много всякого: и взлеты, и неудачи. Будучи лучшим учеником академиков Виноградова и Ковтуна, Макарский органично совмещал в себе глубину и цепкость истинного исследователя природы с талантом выдающегося организатора. Он видел научные проблемы насквозь и умел подмечать закономерности задолго до того, как они становились очевидны большинству ученых. Развивая идеи Вернадского и Виноградова о биогеоценозах, Макарский предложил сконцентрировать усилия на изучении фонового состава микроэлементов в организмах и в дальнейшем именно его рассматривать в качестве индикатора, отражающего геохимическую обстановку и историю среды их обитания.

Для этого он обратился к изотопным исследованиям и спектральному анализу. Были проведены сотни опытов, в результате которых удалось собрать и систематизировать огромный фактический материал. И это было в духе времени. Ведь в начале пятидесятых годов весь естественнонаучный мир с энтузиазмом изучал природные явления, используя методы и достижения ядерной физики. Как и предсказывал Вернадский, наибольших успехов в современном мире достигали те ученые, которые работали на стыках дисциплин: физики и химии, химии и геологии, геологии и биологии…

Подходя к проблеме микроэлементов в живых организмах комплексно, изучая связь царства живых форм с формами минеральными, Макарский пришел к удивительным результатам, которые, как это ни парадоксально, подсказали ему, где и как надо искать решение задачи искусственного воздействия на ход радиоактивных процессов.

О, это была целая эпоха смелых предположений и фантастически эффективных решений! В то время, когда почти весь штат научно-исследовательского института академика Виноградова в кооперации с Курчатовскими физиками-ядерщиками вгрызался в феномен радиоактивности, создавая технологию синтеза тяжелой воды и промышленного производства плутония, он шел параллельным курсом и под непосредственным руководством Виктора Ефимовича Ковтуна уже вполне серьезно подступался к проблемам управления ядерной реакцией путем катализаторов и ингибиторов из живой ткани организмов-мутантов. На молекулярном уровне ему даже удалось достичь некоторых положительных результатов, удививших военных специалистов и заинтересовавших высшее руководство страны.

Благословенные шестидесятые – счастливая пора научных открытий и технических прорывов… Исследованиям Ковтуна-Макарского был дан зеленый свет: отведены площади, закуплено оборудование, выделено финансирование, которому завидовали даже в Министерстве обороны СССР.

Но шли годы, а серьезных успехов в области управления ядерной реакцией так и не было. Эйфория первых достижений прошла, сменившись горечью затянувшейся полосы научных неудач. К тому же, в 1973 году скончался идейный вдохновитель проекта Виктор Ефимович Ковтун, а спустя два года ушел и академик Виноградов – влиятельный покровитель и защитник его лаборатории перед лицом строгой, но справедливой КПСС и ее вездесущих опричников. Искрящееся великолепием колесо Фортуны поблекло и замедлилось.

Макарский, с трудом пережив фиаско, сконцентрировался на биогеохимии. Занимаясь корреляцией признаков животных и растений с минералогическим составом горных пород, находящихся в ареале их существования, он защитил докторскую диссертацию и вскоре получил звание профессора. Работал ученый как всегда вдохновенно, копал глубоко, но того огонька, того душевного подъема, с которым он трудился в лаборатории Ковтуна, уже не было.

И вдруг произошло событие, которого Лев Михайлович ждал долгие годы, призраки феерических успехов молодости ожили. Казалось, судьба еще раз, как и много лет назад, повернулась к стареющему исследователю лицом. Сергей Гущин, конечно же, не знал всех тонкостей той давней истории, но по настроению Макарского, его походке и непривычно звонкому голосу почувствовал, что учитель снова молод, полон сил и энтузиазма, былая жизнь пробуждается в нем и закипает, как прежде.