Необыкновенная жизнь обыкновенного человека. Книга 4. Том 2

– Так, говоришь, в 51-м стрелковом полку был? Мне уже комдив об этом сообщил. Ему командир полка докладывал, как ты там шуровал, как заставил их быстрее шевелиться с помывкой, как дезкамеру им изобрёл. Между прочим, знаешь, что командир дивизии сказал о тебе? «Кажется, мы в Алёшкине не ошиблись, толковый начсандив будет!» Ну, я промолчал, рано ещё тебя хвалить. Да и с комдивом соглашаться не хотелось, но вообще-то ты начал неплохо, давай и дальше так. Помни только, что обо всём ты должен прежде всего ставить в известность меня, а уж потом комдива. Я сегодня здесь случайно оказался, проездом, Зинаиде Николаевне показаться. Узнал, что ты едешь «домой», ну и решил тебя подождать. В другой раз, как приедешь, так сейчас же мне звони. А сейчас позвони, доложись комдиву. Да, меня ты не видел, понял?

Алёшкин подошёл к столу и, сняв трубку с полевого телефона, попросил ответившего ему «Ястреба» соединить с «Шестым». Услышав в трубке голос комдива, Борис доложил:

– Товарищ «Шестой», докладывает «Тринадцатый» (это был код начсандива). Только что вернулся от «Двадцать пятого» (код 51-го стрелкового полка). Завтра выезжаю к «Двадцать шестому» (код 41-го стрелкового полка). У «Двадцать пятого» всё благополучно, вероятно, начнут с завтрашнего дня. … Да, полностью. Камеру заканчивали, когда я уезжал. Да. … Здесь? Простите, я только что приехал, ещё не видел. … У вас? Значит, уже передачу закончили. А, уехали. Слушаю… Нет, не видел. Есть! Слушаюсь! – и Борис положил трубку.

– Спрашивал, не встречал ли я вас. Сказал, что только что у него были Перов и Фёдоровский, докладывали о сдаче-приёмке медсанбата. Ругался, зачем в траншею лазил, приказал больше этого не делать, – передал Борис Марченко содержание своего разговора с комдивом.

– В самом деле, незачем тебе ходить по окопам, не дело это начсандива, храбрость нам свою показывать не нужно. Ну, ладно, ужинай да отдыхай, а я поеду в штаб. Завтра, может быть, в 41-м полку увидимся, я тоже туда собираюсь. Пока, – и Марченко, сидевший у стола в шинели, надел свою пограничную фуражку, с которой он пока ещё не расставался, и вышел из комнаты.

Почти сейчас же появился с дымящимся котелком Венза, а за ним с чайником и Игнатьич. Джек, увидев Игнатьича, приветливо постучал хвостом, однако с места не встал.

Борис с удовольствием принялся за ужин, состоявший из большой котлеты и более чем полкотелка хорошо намасленной гречневой каши. Игнатьич, поставив чайник на стол, обратился к Алёшкину:

– А наш новый-то командир, видать, человек вредный…

– Это ещё почему? С чего ты взял?

– Как же, во-первых, потребовал, чтобы Скуратов немедленно переселился. «Я, – говорит, – только с комиссаром согласен вместе жить, да на новом месте и с ним мы будем жить отдельно, а устраивать у себя общежитие не желаю!» Младший лейтенант уже в штаб переселился. А потом, видишь, и Джек ему не угодил. Правда, Джек, этот чёрт проклятущий, при каждом появлении нового комбата ворчать начинал, но ведь не кусал же его! Так нет: «Чья это собака? – говорит, – Начсандивовская? Ну вот, пусть и поселяется вместе с ним. Увести немедленно или вон, – говорит, – на улицу, под крыльцо поселить». Ну, мы с Вензой сюда его привели.

– Комиссар дивизии, как пришёл, хотел его погладить, – вмешался Венза, – а он как зарычит, как оскалится, тот руку отдёрнул и говорит: «Ну и злющий пёс!» А по-моему, не злой, меня вот не кусает, – и с этими словами, подойдя к Джеку, протянул к нему руку, видимо, желая погладить его или почесать за ушами.

Всё произошло в какое-то мгновение. Раздался короткий рык, щёлканье зубов и крик Вензы. Из прокусанного пальца закапала кровь. Парень, чуть не плача, сказал:

– Пёс ты несуразный, ведь я тебя кормлю, гулять вывожу! Как же тебе не стыдно?!

Игнатьич ухмыльнулся:

– Э, брат Венза, при Борисе Яковлевиче и я его гладить боюсь, так что ты лучше тоже не пробуй.

– Пойдите, Венза, в перевязочную, пусть вам перевяжут рану, да противостолбнячную сыворотку введут, – сказал Алёшкин.

Он обернулся к Джеку:

– А ну, пойди сюда, безобразник. Ты зачем же это своих кусаешь? – Борис взял в руки тонкий ремешок от полевой сумки. – А ну, иди, иди же!

И Джек, жалобно повизгивая, поджимая хвост, не пошёл, а униженно пополз, прижимая морду к земле, и уткнулся носом в сапоги хозяина. Закрыв глаза и прижав уши, пёс замер в ожидании наказания. Но Борис не стал его бить, он завёл с ним разговор:

– Ну, подумай-ка, хорошо ты сделал? Человека, который за тобой ухаживает, кормит тебя, ты вдруг ни с того ни с сего укусил, как же это? Неужели ты совсем глупый пёс и ничего не понимаешь, а?

Джек при этом смотрел на хозяина своими умными глазами и, казалось, не только всё понимал, но и искренне сожалел о случившемся.

После разговора Алёшкин несильно ударил Джека ремешком, чем вызвал его лёгкое повизгивание. Однако пёс не сдвинулся в места, чтобы уклониться от удара. Борис сказал наблюдавшему это Игнатьичу:

– А ну-ка, Игнатьич, погладьте его вы.

Тот опасливо покосился на Джека, однако подошёл, и, положив руку на голову собаки, начал слегка почёсывать за ушами и гладить голову. И странное дело, Джек лежал спокойно, даже не ворчал. Но при каждом прикосновении его верхняя губа чуть-чуть приподнималась и обнажала блестящие, чуть желтоватые, огромные острые клыки. Глаза же умоляюще смотрели на Бориса и как бы говорили: да прекрати же, наконец, ты эту пытку!

Как только Игнатьич отошёл от Джека, тот обрадованно вскочил на свои три лапы, положил голову на колени Бориса и, умильно заглядывая ему в глаза, начал тереться об его ноги грудью и мордой, как бы испрашивая в награду за свою терпеливость и послушание ласку от хозяина.

В этот момент вернулся Венза, и Алёшкин решил повторить урок.

– Ну-ка, товарищ Венза, подойдите сюда, – сказал он, держа пса за ошейник, – погладьте Джека.

– Да? А как он опять тяпнет? Я и так с неделю писать не смогу.

– Не бойтесь, теперь не тяпнет. Правда ведь, Джек?

Венза робко приблизился к начсандиву, собака тем временем положила голову на колени хозяина, и Венза протянул руку. Джек тихонько заворчал. Тогда Борис довольно ощутимо щёлкнул его по носу. Венза вновь протянул руку. Джек, помня о щелчке, зажмурил глаза, и Венза уже смелее опустил ему руку на голову и погладил его. Когда он убрал руку, Борис положил на голову свою, от чего тот открыл глаза и как бы улыбнулся хозяину.

– Ну, вот видишь, ничего с тобой не случилось! Иди на место.

В это время Венза вдруг хлопнул себя по лбу.

– Эх, товарищ начсандив, совсем забыл! Там привезли трёх раненых в живот, за одного Картавцев взялся, а двое ещё ждут. Доктор Бегинсон простудился, с ангиной лежит, а оперировать надо срочно. Николай Васильевич просил, если вы можете, хорошо бы хоть одного взяли.

О таких делах Бориса два раза просить было не надо. Забыв про дневную усталость, он помчался к операционной, и спустя четверть часа уже стоял за своим любимым операционным столом, держал в руках шприц с новокаином, готовясь обезболить окружность раны передней брюшной стенки лежавшему перед ним на столе молодому казаху, раненому в живот осколком мины.

И казалось Алёшкину, что вся усталость его, все его начсандивовские заботы слетели, как шелуха, а то, что он делает в настоящий момент, есть действительно нужное, необходимое, единственно ценное дело, которое он умеет и должен делать.

Глава четвёртая

Всю оставшуюся часть марта 1942 года Алёшкин почти не оставлял полков. Более двух месяцев дивизия находилась в постоянных изнуряющих оборонительных боях. Конечно, это были не те кровопролитные сражения, которые 65-я дивизия вела на Карельском перешейке или под Невской Дубровкой, но и здесь, заняв оборону в самой середине огромных торфяных Синявинских болот, все части дивизии испытывали беспрерывное давление противника. Последний, изгнанный из Тихвина и других более сухих мест этой части Ленинградской области, как, например, Путилова, Войбокало, Жихарева и других, также завяз в болотах. Естественно, что фашистское командование стремилось каким-нибудь образом вернуться в так недавно оставленные ими сухие места, и хотя не имело достаточно сил, чтобы организовать мощное наступление на этом участке фронта (ведь всё внимание было приковано к сохранению тех рубежей, на которых удалось закрепиться после недавнего разгрома под Москвой), тем не менее почти ежедневно продолжало вести так называемые бои местного значения, которые держали в постоянном напряжении обороняющиеся части наших армий на этом участке фронта, в том числе 65-ю стрелковую дивизию.

Следует также учесть и то, что основной костяк дивизии был выведен из внутреннего кольца блокады после нескольких месяцев тяжёлых боёв и голода, многие бойцы и командиры были ещё очень слабы. Поэтому вспышка какого-либо инфекционного заболевания, и особенно сыпного тифа, могла привести к катастрофе.

По данным разведки, у фашистов уже встречались случаи сыпного тифа, были они и среди немногочисленных гражданских лиц из числа местных жителей, которые в своё время находились в оккупированной зоне. По заявлению начсанарма, отдельные случаи заболевания регистрировались в некоторых частях и у нас.

Всем известно, что основным переносчиком этой инфекции является вошь, и самым первым противоэпидемическим мероприятием должна быть борьба с завшивленностью бойцов. Вот и пришлось Алёшкину, не полагаясь на начальников санчастей полков, самому организовывать и помывку бойцов, и дезинсекцию их одежды. Главным было обеспечить ежедневный осмотр всех без исключения на педикулёз, а это оказалось делом нелёгким, ведь большинство окопов, если их так можно было назвать, состояли из снежно-ледяных валов, укреплённых ветками деревьев, по краям так и не замёрзших болот. Даже неглубокие канавы, выкопанные в этих заслонах, постоянно сочились, и под ногами красноармейцев хлюпала вода. Места более или менее возвышенные, с сухим песчаным грунтом имелись только во вторых эшелонах полков, да и тех было мало. Как правило, на них размещались штабы, медсанроты, склады и кухни. Сюда можно было приводить из передовых траншей подразделения по очереди, раз в 7–10 дней. Каждый день направлять для осмотра бойцов не представлялось возможным.

В течение недели после начала, то есть после 12–13 марта, по существу, весь личный состав дивизии прошёл полную санобработку. Было выявлено десятка два завшивленных, но остальная часть бойцов, хотя и находилась в чрезвычайно грязном белье и обмундировании, паразитов не имела. Нужно сказать, что и комиссар, и командир дивизии проявили в этом вопросе полное единодушие и, подписав приказ, приготовленный Алёшкиным, о санобработке в полках, не только строго требовали от командиров его безусловного исполнения и беспрекословного подчинения всем распоряжениям начсандива, но и оказали существенную помощь – поспособствовали обменному пункту дивизии получить с армейского склада необходимое количество нательного белья и немного обмундирования.

После проведения первой санобработки, командир дивизии потребовал от Алёшкина самого строгого контроля за санитарным состоянием бойцов, предупредив, что за появление случаев сыпного тифа начсандиву придётся нести личную ответственность наравне с командиром подразделения, где возникнет заболевание.

Алёшкин и сам понимал, что эпидемическая вспышка сыпного тифа чрезвычайно опасна, и что, конечно, за это он будет отвечать. Потому пришлось ему забросить хирургию и самому контролировать всю работу подчинённых.

Мы уже говорили, в каких условиях находились бойцы переднего края, и тем не менее, по требованию начсандива, санинструкторы рот каждое утро осматривали всех бойцов своего подразделения на педикулёз прямо в окопе. Дело оказалось непростым, ведь было ещё холодно, сыро, а солдату следовало раздеться, хотя бы до пояса. Санинструкторов-мужчин было мало, в основном девушки, которые героически брели по колено в воде по окопам своего подразделения и терпеливо осматривали все швы и вороты рубах каждого бойца. Но в то же время и старшие врачи полков, и начсандив не могли не проверять санитарное состояние бойцов. Поэтому, несмотря на запрещение комдива, Алёшкин всё-таки не раз ходил в окопы переднего края в сопровождении старшего врача полка и санитарного инструктора подразделения, сам выборочно осматривал бойцов. И плохо приходилось начальнику санчасти полка и санинструктору, если обнаруживались паразиты.

Между прочим, был заведён такой порядок: как только у кого-нибудь находили вшей, его немедленно отправляли в санчасть полка, где имелась баня. Там бойца стригли, удаляли волосы со всех мест на теле, обрабатывали мылом «К», которое удалось достать в санотделе армии, отправляли в баню, одежду его подвергали дезинсекции, а затем провинившийся получал наряд вне очереди. Такой наряд – это обычно лишнее время на дежурстве при пулемёте или часовым в окопе, дело нелёгкое и небезопасное.

Строгие меры дали положительные результаты, к концу марта завшивленность в дивизии была ликвидирована полностью. Также хорошо прошла и прививочная компания. На совещании в штабе дивизии комдив объявил начсандиву Алёшкину благодарность за активную работу по предотвращению эпидемии. В пример прочим привёл работу Бориса на одном из совещаний и начсанарм Н. В. Скляров.

Конечно, всё, что мы только что описали, проходило не так гладко и просто, а изобиловало многими большими и малыми случайностями, иногда довольно трагическими, иногда даже смешными, но, как правило, всегда неожиданными.

Нужно сказать, для того, чтобы почти ежедневно посещать все полки дивизии, расположенные в тонкую ниточку от берега Ладожского озера почти на сорок километров к югу по довольно извилистой линии, начсандиву приходилось много ездить на автомашине. Большая часть пути пролегала по рокадной дороге, сделанной из так называемой лежнёвки: жердей и тонких брёвен, уложенных рядами и кое-как скреплённых по краям вбитыми в землю кольями. Машина, когда грунт был замёрзшим, и брёвна, составлявшие основу дороги, засыпались снегом, шла довольно хорошо и ровно. Но в марте, особенно в его конце, началось таяние снега и оттаивание болотного грунта в основе дороги. Автомашина прыгала по брёвнам, то проваливаясь в ямы, то выскакивая наверх, то застревая. Такой путь не только пагубно отражался на машине, но и вконец изматывал водителя и пассажира.

В первых числах марта Борис сдал закреплённую за начсандивом «санитарку» в медсанбат и заменил её обыкновенной полуторкой. Последняя была более выносливой. Если по рокадной дороге всё-таки можно было проехать, то по ответвлениям, ведущим к отдельным частям, проезд был настолько затруднён, что Борис предпочитал эти два-три километра проделывать пешком и в одиночестве: шофёр оставался с машиной. Естественно, поэтому начштаба дивизии полковник Юрченко, узнав о путешествиях начсандива, приказал ему как следует вооружиться.

Первое время Борис пытался брать с собой помощника – писаря Вензу, но потом, убедившись, что тот для таких походов из-за своей слабости и порядочной трусости не годится, отказался от сопровождения. Да у того, по правде говоря, всегда было много письменной работы. Санотдел армии и сануправление фронта донимали начсандива требованиями разнообразной отчётности, и составление её отнимало много времени. Тут Венза был незаменим.

Итак, Бориса и его постоянного шофёра Бубнова, пересаженного по просьбе начсандива на полуторку, вооружили. Кроме имевшихся у них пистолетов ТТ, получили по автомату ППШ с запасными дисками и четыре гранаты. Конечно, гранаты и запасные диски Алёшкин оставлял Бубнову, а сам с автоматом отправлялся в район штаба полка. Довольно часто он не успевал узнать пароль, так как ехал в часть прямо из медсанбата, не заезжая в штаб дивизии, в таких случаях его задерживали дозорные, патрулирующие тылы полков. Но это было только в первые дни, а затем вся охрана штабов полков уже знала его в лицо и пропускала даже в том случае, если он не знал пароль.

Может показаться странным, зачем врачу такое вооружение. Ну, а если бы он наткнулся на пробравшихся в наш тыл фашистских разведчиков (а они-таки пробирались), смог бы он оказать необходимое сопротивление? Сумел бы драться, как рядовой боец? Пожалуй, месяца два тому назад на этот вопрос мы бы ответили с сомнением, но теперь дали бы вполне решительно утвердительный ответ. Что же произошло за эти два месяца?

А произошло следующее. Как только в должность комиссара медсанбата вступил полковой комиссар Подгурский, так, кроме того, что он сразу же поднял на значительную высоту политико-воспитательную работу среди личного состава батальона, он решил поднять и боеспособность его, как военного подразделения. С первых же дней своего пребывания в медсанбате он выяснил, что большинство врачей, фельдшеров и санитаров не только не умеют достаточно хорошо обращаться с личным оружием, но и содержат его в самом неприглядном состоянии. Подгурский был военкомом ещё в Гражданскую войну, и, несмотря на своё в дальнейшем профессорское звание и чисто штатскую работу, знал цену и хорошему стрелку, и ухоженному оружию. До него ни у командиров медсанбата, ни у комиссаров, да даже у политрука Клименко, бывшего самым боевым из всего состава медсанбата, руки до оружия как-то не доходили.

Николай Иванович, произведя осмотр личного оружия у врачей и фельдшеров, убедился, что находится оно в отвратительном состоянии. Оказалось, что в таком же виде оно и у лиц, занимавших командные должности. У самого командира медсанбата Перова, начсандива Емельянова, у комроты Алёшкина и у других. Пожалуй, единственным человеком, кто был отмечен за образцовое содержание личного оружия, оказался начштаба Скуратов. Проверка оружия санитаров дала такие же плачевные результаты.

На совещании, проведённом комиссаром, во время его доклада о результатах проверки оружия многим, в том числе и Борису, пришлось порядочно краснеть. Ещё хуже оказались результаты проверки комиссаром умения обращаться с оружием. Такие доктора, как Бегинсон, Дурков, Сангородский и, конечно, все женщины, даже и понятия не имели, как нужно стрелять из пистолета ТТ. Многие санитары, обзаведясь автоматами, тоже не умели с ними обращаться.

После проверки в течение нескольких недель комиссар медсанбата лично проводил занятия по стрелковому делу с врачами, а Скуратов – с фельдшерами и санитарами, что дало свои плоды. Но, так как всё это началось в то время, когда медсанбат находился ещё внутри кольца блокады, где патроны считались на вес золота, естественно, что эти занятия пока были только теоретическими. Когда медсанбат развернулся на новом месте, войдя в состав Волховского фронта, комиссар решил приступить к практике. Теперь патроны для стрельбы можно было получать без особого труда и, хотя кое-кто в политотделе дивизии и посмеивался над чудачествами комиссара медсанбата, однако, вскоре все санбатовцы, имевшие личное оружие, умели с ним обращаться довольно сносно. Они, вероятно, не смогли бы завоевать каких-либо призов по стрелковому делу, но уже вполне справились бы с выстрелом в близкого врага. Это относилось ко всем врачам, фельдшерам, медсёстрам и санитарам.

От командного состава батальона Подгурский потребовал владения оружием на более высоком уровне. Для тира приспособили полуразвалившийся, а может быть, недостроенный погреб посёлка № 12. Он имел три стены, врытые в землю на глубину двух метров, и стропила. После расчистки его от снега и укрепления одной из стен дополнительным рядом брёвен и земли, получился отличный тир. Вот в этом-то тире, используя для мишеней карикатуры на Гитлера и фашистских солдат, вырезаемые из газет, комиссар и проводил ежедневные утренние тренировки в стрельбе из пистолета ТТ и автомата ППШ, привлекая к этому командира батальона Перова, Алёшкина, Скуратова и командира автовзвода.

Следует заметить, что Борис, как мы знаем, в своё время был неплохим стрелком из винтовки. Очень скоро он достаточно хорошо освоил стрельбу из незнакомого ему до сих пор оружия, и хотя в меткости с комиссаром состязаться ещё не мог, но и Перова, и Скуратова он не раз «обстреливал».

Когда комиссар дивизии Марченко во время своего лечения в медсанбате узнал об этих занятиях, он тоже пожелал принять в них участие. Убедившись, что многие врачи стреляют достаточно хорошо, а такие как Алёшкин, Перов, Картавцев и Скуратов могут показать результаты не хуже, чем у него, и что всё это дело рук комиссара Подгурского, Марченко остался очень доволен. После первого же посещения тира медсанбата он по телефону дал распоряжение об организации стрелковых занятий во всех тыловых учреждениях дивизии – обменном пункте, автобате, хлебозаводе и других.

Таким образом начсандив Алёшкин, имея оружие бойца, если бы понадобилось, мог оказать определённое огневое сопротивление напавшим на него врагам. Ну, а поднятая им стрельба в тылу полка, конечно, сейчас же привлекла бы внимание охраны штаба и вызвала бы к нему соответствующую помощь.

Но, к немалому огорчению Бориса, и, конечно, к его счастью, ничего подобного с ним не произошло. Зато миномётному и артиллерийскому обстрелу он подвергался не раз – конечно, не он лично, а просто то место, где он в этот момент находился.

Немцы со своей педантичной пунктуальностью, как мы уже говорили, ежедневно проводили артиллерийские и миномётные налёты на те или иные участки местности, где, по их предположениям или разведданным, находились воинские части, склады и проходили дороги, ведущие к передовым позициям. Нередко Алёшкин, отойдя от своей машины на один-полтора километра, попадал под такой обстрел.

Стреляли фашисты наугад, стараясь накрыть несколькими десятками мин или снарядов какую-нибудь определённую площадь, и бывшим в пределах этой территории приходилось несладко.

В первый раз, когда Борис попал в такую переделку, он было кинулся бежать, и, если бы это ему удалось, не знаем, появились бы на свет эти записки. К счастью, тот миномётный налёт произошёл на пути следования Алёшкина от штаба 51-го полка к ППМ, и его сопровождал опытный автоматчик. Как только шагах в пятидесяти от идущих по лесной тропе-дороге Алёшкина и его спутника разорвалась первая мина, и Борис рванулся, чтобы скорее пробежать этот участок, бывалый боец схватил его за рукав шинели и столкнул на землю:

– Ложитесь, товарищ начсандив! Это самое лучшее, что можно сделать. Даже если мина разорвётся рядом, то можно надеяться, что осколки нас не заденут. Ну, а уж если прямо попадёт, так это всё равно – что в стоячего, что в лежачего.

И действительно, когда они оба свалились в глубокий снег, окружавший тропу, то Борис мог с интересом и почему-то без всякого страха, как вспоминал впоследствии, наблюдать за визгливо пролетавшей миной и её глухим разрывом, происходившим в нескольких десятках шагов от него. Разлетавшиеся с шелестом и слабым посвистыванием осколки мин сбивали ветки с кустов и деревьев на высоте одного-полутора метров над их головами.

Налёт длился минут пять-шесть. Алёшкину этот первый в его жизни миномётный обстрел показался очень длинным. Он думал, что прошло не менее получаса и, очевидно, только это медленно тянущееся время и выдавало его страх. Выбросив около двадцати мин, немцы замолчали так же внезапно, как и начали обстрел. Подождав после налёта ещё минут пять, автоматчик поднялся:

– Ну, теперь они до завтра сюда кидать не станут, можно дойти спокойно.

С тех пор не раз Борис попадал в подобные переделки – и один, и вдвоём с сопровождающим. Дважды его проводник получал ранение, и Алёшкину, оказав первую помощь, приходилось вести или тащить его до места ближайшего расположения того или иного подразделения полка. Самого Бориса пока ещё ни один осколок не зацепил.

Через неделю таких путешествий он уже твёрдо знал, как себя следует вести, и поэтому при первом же вое близко летящей мины или снаряда, плюхался в ближайшую яму или между корнями деревьев и, лишь дождавшись конца налёта, продолжал путь. Правда, всё чаще попадались ямы с талой водой или размокшим торфом, поэтому Алёшкин являлся в часть иногда в таком неприглядном виде, что прежде, чем приступить к выполнению своих служебных дел, ему приходилось основательно чиститься, а иногда и мыться в полковой бане.

Теперь эти бани топились всегда. Помимо мытья выявленных завшивленных бойцов, во всех полках регулярно проводили общую помывку в строгой очерёдности. Иногда с такой партией мылся и начсандив.

За этот период времени Борис освоил ещё одно дело, причём по настоянию шофёра Бубнова, который чувствовал себя с начсандивом не как подчинённый с начальником, а скорее, как товарищ с товарищем.

Как-то во время одной из поездок в санотдел армии их машина попала под артобстрел. Бубнов быстро свернул с наезженной дороги в придорожные кусты, подбежал к старой воронке, в которой уже примостился выскочивший ранее Борис, и, ложась рядом с ним, сказал:

– Товарищ начсандив, а если бы снаряд разорвался поближе, и первым же осколком ранило или убило бы меня, что бы вы стали делать?