Львы Сицилии. Закат империи

Джованна кивает, не поднимая головы. Она знает, что донна Чичча права, что не стоит гневить Господа, но это сильнее ее.

– Он не знает, каково мне, – говорит она так тихо, что донна Чичча, которая помогает ей снять юбку, вынуждена склониться еще ближе, чтобы расслышать. – Мой муж – лучше всех. Но… – Джованна замолкает, потому что за этим «но» кроется боль, которая никогда не покидает ее, тень, в которой едва различимы призраки, имени которым нет. Одиночество, холодное, как стекло.

Донна Чичча воздевает к небу глаза, складывая платье.

– У вас есть все, чтобы жить и радоваться, а вы не рады, вот о чем я толкую. Муж есть муж, женские дела ему непонятны, безразличны. Ваш долг – быть примерной женой, думать о детях. Вы замужем за важным человеком, не может он вечно сидеть у вашей юбки.

– Вы правы, – вздыхает Джованна.

Донна Чичча смотрит на нее недоверчиво, но с пониманием.

– Позвать горничную, чтобы помогла вам помыться и укладываться спать?

– Нет, спасибо, донна Чичча, я сама.

– Ну, как хотите… – отвечает та едва слышно и идет на кухню сказать, что хозяйка не будет ужинать.

Джованна устало прислоняется к дверному косяку. В позолоченном зеркале отражается ее силуэт – хрупкое тело, почти невидимое в нижней сорочке. Сегодня она была в шелковом платье, сшитом для нее в Париже, кремового цвета, с воротником и манжетами из валансьенского кружева. Надела колье и серьги из жемчуга с бриллиантами – свадебный подарок Иньяцио.

Все похвалили ее наряд. Иньяцио лишь посмотрел и одобрительно кивнул, а затем продолжил разговор с Аугусто. Как будто она просто выполнила свой долг.

Долг. Это слово ее преследует. Она должна хорошо есть, потому что надо иметь силы и рожать детей. Должна выглядеть безупречно, потому что обязана соответствовать семье, в которую попала. Должна хорошо говорить по-итальянски и знать иностранные языки.

В личной жизни она должна оставаться в тени и мириться со всем, потому что так полагается хорошей жене, потому что это и есть брак: ублажать мужа, молча ему повинуясь. Так она и делала, начиная с их первой ночи. Вела себя смиренно, покорно, следуя стыдливым советам матери: закрыть глаза и стиснуть зубы, если почувствует боль. Молиться, если будет страшно.

Но он был таким страстным и внимательным, что она до сих пор краснеет, вспоминая об этом. Ночная сорочка и молитвы полетели на пол, а он овладел ее телом и подарил такие ощущения, о которых она и не подозревала.

Так было в первые годы, но после рождения их первенца Иньяцио хотел ее все реже и без прежней страсти. Как будто и она стала долгом, обязанностью, которую нужно выполнять, а не женой, с которой делишь постель, тело и душу.

Сначала она думала, что у него другая женщина. Но после рождения Иньяцидду поняла, что все мысли Иньяцио заняты семейным делом. Соперница у нее была, ее звали «дом Флорио».

К тому же Джованна родила ему двух сыновей, продолжение рода обеспечено, так что…

Она пыталась поговорить об этом с донной Чиччей, но та лишь пожала плечами.

– Все лучше работа, чем женщина. И потом, у вашей свекрови такая же судьба, сколько она терпела, бедняжка! Перво-наперво – дом Флорио, а уж потом она и дети.

Вот только Джованна не Джулия. Ей нужен муж.

* * *

Иньяцио тоже не ужинает. Просит принести чашку черного чая и продолжает просматривать бумаги из ароматерии на виа Матерассаи. Доход от нее теперь не тот, что раньше, несколько раз он даже подумывал от нее избавиться, но в итоге приверженность традициям и семейным корням взяла верх. И суеверие: это лавка отца, а прежде она принадлежала деду и брату деда, которых Иньяцио не знал. Это часть их истории, как и кольцо, которое он носит на безымянном пальце под обручальным кольцом.

Он гасит свет, выходит из кабинета. Зевает. Возможно, ему удастся сегодня уснуть.

Слуги молча проходят по комнатам, гасят свет, ставят экраны у каминов – поленья догорают, тихо рассыпаясь в прах. Запираются двери.

Ночной дозор охраняет дом. Иньяцио не видит стражников, но как будто слышит их шаги – взад и вперед по саду. Он не может привыкнуть к этому «неизбежному» присмотру: в детстве он спокойно бегал по всему Палермо, от виа Матерассаи до Аренеллы. Теперь все изменилось.

Богатство притягивает беды.

Поднимаясь по лестнице, он снимает пиджак, ослабляет галстук. Проходит мимо комнаты матери – она наверняка спит. Мать все больше устает, с каждым днем слабеет. Надо попробовать убедить ее остаться жить в Оливуцце.

Доходит до детских, заходит в комнату Иньяцидду, приближается к кроватке. Сын спит, прижав ручку к губам. У него тонкие черты лица, как у Джованны, он очень подвижный, ему нравится быть на виду. Потом Иньяцио идет в комнату к Винченцино – тот спит, приоткрыв рот, закинув за голову руки. У него волнистые, как у отца, волосы; худенькое тело неприметно под одеялом. Иньяцио гладит сына, тихо выходит из комнаты. Интересно, кто родится – мальчик или девочка? Я бы хотел девочку, думает он с улыбкой.

Иньяцио доходит до своей спальни, там на табурете дремлет Леонардо, – но в доме все зовут его Нанни, – камердинер, нанятый по настоянию Джованны. Иньяцио трясет его за плечо:

– Нанни…

Невысокого роста, крепко сложенный, с густой копной черных волос, Леонардо вскакивает:

– Дон Иньяцио, я…

Тот останавливает его.

– Шел бы ты спать. Я покуда в состоянии раздеться сам, – говорит он с заговорщической улыбкой. Со слугами Иньяцио разговаривает на диалекте, чтобы они не чувствовали неловкости. Домашняя дипломатия.

– Что-то я сегодня умаялся, ждал-ждал вас, и вот… – кланяется Леонардо.

– Будет тебе, ступай, ложись. Завтра утром встаем в пять.

Камердинер, шаркая ступнями, исчезает за дверью, лепеча оправдания.

Иньяцио потягивается, снова зевает. Задергивает жаккардовые гардины, бросает на кресло пиджак, снимает жилет, ботинки, падает на кровать и закрывает глаза.

Сообщник усталости, всплывает воспоминание. Настолько явственное, словно в настоящем, оно затмевает все вокруг. Иньяцио кажется, вот он, снова юный, двадцатилетний, и на него не давит груз ответственности.

Марсель.

Цветет акация, на землю брошено покрывало. Запах свежескошенного сена, стрекот цикад, тепло. Солнечный свет проникает сквозь листву, ветер качает ветви. Его голова лежит у нее на коленях. Она гладит его волосы. Он читает книгу, потом берет ласкающую его руку, подносит к губам. Целует ее…

Стук в дверь.

Иньяцио открывает глаза. Солнце, тепло, цикады сразу исчезают. Он снова в Оливуцце, в своей комнате, окончен праздник, который утомил его больше, чем день работы.

Он садится на кровати.

– Входите.

Это Джованна.

Она в кружевном капоте, волосы заплетены в косу, совсем девочка – на вид ей не дашь двадцати одного года. Несмотря на внешнюю хрупкость, она сильная женщина, она предана ему душой и телом, она влила в их семью новую, благородную кровь.

Джованна – надежный тыл, правильный выбор, спокойная жизнь, соответствующая статусу Флорио, представителям новой аристократии, опирающейся на капитал, на власть, на социальный престиж.

Она – мать его детей.

Вот о чем нужно думать, упрекает он себя. А не о том, что не можешь иметь. Никогда не смог бы иметь.

– Ты доволен сегодняшним днем? Все прошло хорошо, не так ли? – Джованна стоит посреди комнаты.

Он кивает. Он все еще далеко, в плену воспоминаний, и не может этого скрыть.

Джованна подходит, обхватывает руками его голову.

– Да что с тобой? – В ее голосе недоумение. – Я хотела поговорить о твоей матери. Меня тревожит, что она все меньше ест и ходит с трудом. Это нехорошо. Ты тоже этим обеспокоен?

Иньяцио качает головой, притягивает Джованну к себе, целует ее в лоб. Проявление нежности.

– Так, думал о разном.

– О работе? – настаивает Джованна, отстраняясь, чтобы посмотреть на него.

Иньяцио, как всегда, невозмутим.

– Ну да.

Он не хочет, не может прибавить к этому ничего, его пожирает чувство вины. Эта женщина любит его всем своим существом и отчаянно надеется на взаимность. Но какая-то его часть по-прежнему – и всегда – будет связана с воспоминаниями. Воспоминаниями, проникшими в саму его кровь. Биение каменного сердца эхом отдается рядом с сердцем из плоти.

Он кладет руку ей на грудь, ищет ее губы. Поцелуй теплый, и это тепло согревает его, превращается в желание.

– Джованна… – бормочет он.

Она отвечает ему, обнимает, притягивает к себе.

По телу Иньяцио проходит дрожь.

– Ты думаешь, еще можно? С ребенком…

Она улыбается, снимает с него рубашку.

Они занимаются любовью спешно, жадно припадая друг к другу.

После Иньяцио проваливается в глубокий, без сновидений, сон.

После Джованна грустит о любви. И о том, что ей никогда не догнать Иньяцио в мире его теней.

* * *

На праздник Богоявления семья вновь собирается в гостиной виллы в Оливуцце: взрослые поздравляют друг друга, дети радостно кричат, получив подарки. На столе после трапезы остаются цукаты, сухофрукты и немного ликера.

Слишком шумно, думает Иньяцио. Ему нужно поговорить о делах с Франсуа, мужем Джузеппины, а в гостиной это никак невозможно. Он приглашает зятя пройти в кабинет, и когда за ними закрывается дверь, в тишине у обоих вырывается вздох облегчения.

– Эти семейные обеды порой просто невыносимы! – скороговоркой говорит Франсуа, мешая итальянский, французский языки и сицилийский диалект. Он хорош собою, с подкрученными усами и ясными, добрыми глазами. Иньяцио нравится зять, он знает, что Франсуа искренне любит его сестру Джузеппину.

– Ты в курсе, что я приехал в том числе и по делам. Нужно было завезти кое-что в Палермо, в магазин к отцу, а также взыскать долги, которые… Кстати, могу ли я оставить на хранение в вашем банке несколько векселей?

– Безусловно. – Иньяцио наливает ему бокал марсалы, наполняет свой. – Хотел тебя спросить: есть ли новости об аренде складов в Марсельском порту?

Франсуа разводит руками, капля ликера падает ему на палец.

– Я нашел два. Оба подходят, хотя тот, что больше, расположен чуть дальше.

Иньяцио кивает. Иметь склад прямо в порту означает существенно сэкономить время и деньги.

– Как только вернусь в Марсель, передам все указания твоим поверенным. – Франсуа вздыхает. – Я хотел бы уехать как можно скорее, беспокоюсь о mon petit, малыше Луи. Нужно найти для него хорошего доктора. Здесь у вас хорошие доктора? Винченцино показался мне немного слабым…

– Да, к сожалению. У него часто бывает жар, здоровье не слишком крепкое. Теперь вот простудился, кашляет…

– Ах, какая незадача! Бедный малыш! К счастью, Жозефин, твоя сестра, с Луи не одна. У нас гостит Камилла Мартен Клермон.

Иньяцио не отрывает взгляда от стакана.

– Ты ведь знаешь, что она теперь Клермон, да? Она снова вышла замуж. За адмирала, хорошего человека.

Иньяцио вдруг кажется, что голос Франсуа доносится издалека.

– Да… – бормочет он. – Кажется, это было в начале 1868 года.

– Да. Ей не было и двадцати, когда она овдовела. Детей у них не было, и даже сейчас они, кажется, не могут их иметь. Она много страдала, но, похоже, смирилась… – Франсуа пожимает плечами и допивает марсалу. – Жизнь бывает очень несправедлива. Счастье так мимолетно на этой земле, – заключает он с досадой. В его голосе звучит грусть. Или косвенный упрек?

Иньяцио крепко сжимает толстостенный бокал из хрусталя. С усилием поднимает голову, напустив на себя безразличие, кивает.

И тут – удивительное дело – лицо Франсуа смягчается, печаль – или упрек? – исчезает.

– Когда я сказал, что еду в Палермо, она попросила передать тебе привет.

Иньяцио тяжело вздыхает.

– Я понимаю, – бормочет он.

Но не хочет ни понимать, ни знать, ни помнить.

Он проводит рукой по затылку, массирует затекшую шею. Опускает голову. Вздох, который не должен вырваться, давит ему грудь. Воспоминания не дают покоя.

Он, владелец литейного завода, винного производства, банка, десятков домов, флота из пятидесяти кораблей, – он боится встретиться взглядом с зятем. Но все-таки поднимает голову и смотрит на Франсуа.

– Передай и ей мой поклон.

Больше не может, не имеет права ничего сказать. Он должен жить настоящим.

* * *

Февраль 1872 года принес холод в мягкую сицилийскую зиму. Иньяцио вдруг замечает это, выходя из кареты, остановившейся у кладбища Санта-Мария ди Джезу, у подножья горы Грифоне: дыхание вылетает изо рта облачками пара.

Палермо далеко. Здесь только зелень и тишина. Серый зимний свет просачивается сквозь облака. Шум дождя, запутавшегося в ветвях недавно посаженных кипарисов, капли на листьях апельсиновых деревьев ненадолго отвлекают его от мрачных мыслей, сопровождавших на протяжении всего пути к кладбищу.

С годами пустота, возникшая после смерти отца, заволоклась пеленой суеты, но осталась глубокая печаль. Иньяцио считал, что научился с этим жить, что обрел покой в смирении и труде. Он продолжал мысленно разговаривать с отцом, хранил верность их маленьким совместным ритуалам, таким как послеобеденное чтение местной газеты «Джорнале ди Сичилия». И перенял привычку отца по утрам пить кофе в рабочем кабинете, в полном одиночестве.

И все же…

Однажды ноябрьским вечером, примерно год назад, его мать пошла спать, и он рассеянно попрощался с ней, поцеловав в лоб.

На следующее утро Джулия не проснулась.

Она умерла во сне. Ее доброе сердце перестало биться. Она ушла так же тихо, как и жила.

Под маской боли в Иньяцио кипела ярость. Как же так? Это несправедливо, она отказала ему в возможности проститься с ней, подготовиться к ее уходу. Он так и не сумел отблагодарить мать за все, что она для него сделала: за хорошие манеры, которые она привила ему, за ровный нрав, который передался ему, за чувство уважения к другим, которое он у нее перенял. Преданность делу, самоотверженность, решимость Иньяцио взял от отца. Все остальное, в том числе умение справляться с жизненными трудностями, все, что делало его мужчиной, было подарком Джулии. И – он понял это, лишь когда ее не стало, – подарком была даже та единственная, тихая, но твердая любовь, которую она испытывала к отцу.

Мать умерла в тот самый день, когда умер отец. Все, что от нее осталось, – призрак, готовый растаять в свете дня. Пустая оболочка. И вот наконец свет пролился. И вместе с ним пришел покой.

Ибо если отец был морем, она была утесом. А утес не может без моря.

Иньяцио представляет, что сейчас они вместе, где-то там, у небесной виллы «Четыре пика». Отец смотрит на море, а мать опирается на его плечо. Она поднимает голову, на ее губах играет легкая улыбка; отец поворачивается к ней, склоняет голову к ее голове. Они молчат. Просто стоят рядом.

В горле у Иньяцио комок. Он не знает, откуда этот образ – детское ли воспоминание или утешение, которое дарит ему рассудок. Это не важно, говорит он себе, подходя к могиле родителей. Где бы они ни были, главное, они вместе, они обрели покой.

Вот и склеп. Монументальная постройка в окружении памятников и захоронений представителей палермской знати. Город мертвых Санта-Мария ди Джезу – отражение города живых.

У ворот Иньяцио видит Джузеппе Дамиани Альмейду и Винченцо Джакери. Они о чем-то говорят, в тишине их голоса перекрывают щебетание птиц, обитающих в кипарисах. Альмейда и Джакери не сразу замечают Иньяцио.

– Вся недвижимость, которую он купил за последнее время, оформлена на компанию «Почтовое пароходство». Вы понимаете, зачем ему это? – Дамиани Альмейда поднимает воротник – холодный влажный воздух пробирает до костей.

– Специи его больше не интересуют. Он объявил об этом сразу после смерти отца, но…

– И я объяснил почему: времена изменились, – негромко произносит Иньяцио.

Мужчины удивленно поворачиваются к нему.

Иньяцио вспоминает о подвалах Марсалы, о производимом там крепленом вине, которое развозится по всей Европе. О своих пароходах, которые перевозят товары и пассажиров по всему Средиземноморью, в том числе и в Азию, и в Америку.

– Есть люди богатые, и есть те, кто пыжится, пытаясь продемонстрировать несуществующее богатство, – добавляет он.

– Вы правы. Кто же сегодня не хочет казаться богачом? – пожимает плечами Дамиани Альмейда.

– А когда было иначе? Люди любят потешить свое самолюбие, пустить, так сказать, пыль в глаза. – Джакери опирается на трость: в последнее время из-за ноющей боли в бедре ему тяжело ходить. – Прежде вконец обнищавшая знать лезла из кожи вон, а сегодня всякий стремится к богатству и власти.

Джакери смотрит по сторонам: надгробия со звучными именами чередуются с неприметными плитами. Буржуазия рядом с аристократией, роскошные склепы рядом со скромными могилами, скромными не по своей воле – из-за нехватки денег. Смерть избавила от всех притязаний тех, кому пришлось продать даже гвозди из стен, чтобы выжить, тогда как пышные захоронения новоявленных буржуа на кладбище Санта-Мария ди Джезу, на других городских кладбищах, в том числе и самом большом, Санта-Мария деи Ротоли, олицетворяют добытое трудом богатство.

– И чем дальше, тем это более очевидно. Все меняется. Мы видим, что происходит в Европе. Есть такие, кто хочет доказать, что они – хозяева мира, а у самих добра – от жилетки рукава. – Дамиани Альмейда спускается по ступеням, отделяющим часовню от склепа, где недавно похоронили Джулию, достает из кармана связку ключей. Взвешивает их на ладони, протягивает Иньяцио: – Вот, это ваши.

Иньяцио сжимает в руке ключи. Железные, большие, тяжелые. Как наследство отца.

Он стоит перед дверью семейной усыпальницы. Ключ поворачивается в замочной скважине. На полу остатки штукатурки и следы ботинок.

В глубине склепа – большой саркофаг из белого мрамора. Винченцо Флорио, отец Иньяцио, высечен из мрамора почти как бог – в тоге поверх обычной одежды. Мать похоронена в нише за саркофагом. В смерти она также скромна, как и в жизни.

Иньяцио в склепе один. Кладет руку в перчатке на саркофаг, гладит его. Холодный мрамор молчит, но где-то в душе Иньяцио чувствует присутствие отца, присутствие родителей. Мягкое тепло разливается в груди.

Он делает все возможное. Он старается. Ему не хватает их слов, их взглядов. Ты никогда не перестаешь быть ребенком, как не перестаешь быть родителем, если у тебя есть дети.

Он закрывает глаза, не в силах сдержать нахлынувшие воспоминания: вот вилла «Четыре пика», вот большая цитрусовая роща вокруг виллы на холмах в Сан-Лоренцо, где он бегает с сестрами; вот они играют перед портиком, вот уроки танцев, он танцует с матерью, она так неуклюже двигается, что постоянно наступает ему на ноги, но очень рада, смеется, откинув голову назад; танцмейстер морщится, сестры Анджелина и Джузеппина, недовольные дуэтом, закатывают глаза. И еще: отец кладет руку ему на плечо и тихо говорит, объясняя, как лавировать среди акул в политике…

Внезапно перед ним возникает лицо в обрамлении белокурых локонов.

Иньяцио не мог ни с кем о ней говорить. Только Джузеппина знает. И не исключено, что Франсуа тоже что-то знает.

Нет, поправляет он себя. Еще один человек знал.

Мать. Она спросила однажды, действительно ли он хочет жениться на Джованне, и он ответил, что да, что не может поступить по-другому.

Ты не только знала, ты понимала всю мою боль, мама.

Рана, которая никогда не перестанет болеть. Отречение… слишком дорогая цена за то, чтобы отец считал его настоящим Флорио. Иньяцио молча согласился, он никогда не обсуждал это с родителями.

Сейчас он понимает, что с матерью его связывает еще одна нить: они оба отреклись от какой-то части себя ради дома Флорио, который должен не просто работать, он должен процветать. Мать пожертвовала любовью и чувством собственного достоинства ради того, чтобы Винченцо мог безраздельно отдаться делу. А он, Иньяцио, пошел дальше, отказавшись от любимой женщины ради того, чтобы деловые контакты Флорио завязались там, куда путь Винченцо был заказан: сначала в аристократических салонах Палермо, а затем и при дворе Савойского королевского дома. Ведь дворяне Сицилии, в жилах которых течет арабская, норманнская и французская кровь, убеждены, что они – потомки олимпийских богов, а значит, и Флорио должны стремиться на этот Олимп.

Так и вышло.

Но бывают дни, а особенно ночи, когда амбиции отступают.

И тогда Иньяцио погружается в воспоминания о Марселе и думает, что это был самый счастливый период в его жизни: он видит себя двадцатилетним, вспоминает запахи, звуки загородного дома, аромат роз, дамского мыла, чувствует рядом с собой обнаженное женское тело.

Настоящее проклятие – не сознавать счастья, пока оно с тобой, и оценить его тогда, когда от него остается лишь эхо.

Иньяцио смотрит на могилу матери: Джулия Ракеле Порталупи, в замужестве Флорио. Женщина, которая знала все, которая всегда была рядом, которая любила, ничего не требуя взамен, которая всегда держалась на полшага позади.

Он назвал дочь, родившуюся в июне 1870 года, ее именем. Джулия Флорио. Его крошке сейчас полтора года.

Иньяцио слышит шаги за спиной, оборачивается.

Джакери улыбается – в этой улыбке утешение, не облекаемое в слова.

Иньяцио ничем не выдает своих мыслей.

– Работа сделана хорошо, – тихо говорит он. – Но могли бы почистить ступени…

Он прикасается к надгробию Джулии, подносит пальцы к губам и передает поцелуй холодному камню, затем осеняет себя крестным знамением. Джакери тоже крестится.

Дамиани Альмейда, заложив руки за спину, ждет их снаружи. Все трое идут к выходу, садятся в экипаж.

Иньяцио первым нарушает тишину:

– Надеюсь, вы простите меня, что я попросил вас сюда приехать, но я лично хотел осмотреть часовню после похорон матери.

– Вы довольны результатом?

– Очень, дорогой инженер.

Иньяцио забрасывает ногу на ногу, пальцы сплетены на колене, смотрит в окно. В небе за серыми рваными облаками появляются голубые просветы.

– Хотел поговорить с вами вот о чем: я думаю возобновить одно дело отца.

– Какое именно, скажите на милость? – Джакери морщит лоб. – Ваш отец много экспериментировал, было трудно уследить за всеми его идеями.

– Ваша правда. Я имею в виду текстильную фабрику, которую он хотел открыть в Марсале, рядом с винодельней. Но руки так и не дошли… – Иньяцио внимательно смотрит на Джакери. – Я слышал, что адвокат Морвилло занимается переработкой хлопка на своей маленькой фабрике здесь, в Палермо, и ищет партнеров. Он умный человек, работал в Министерстве образования. Мне нравятся его свежие идеи по организации производства… Постарайтесь выяснить его намерения, аккуратно, как вы умеете.

Джакери кивает.

– Он хочет перерабатывать хлопок, но это безумие. Неаполитанская конкуренция слишком сильна.

– Конечно, это безумие: хлопок с Сицилии отправляется для прядения в Неаполь или даже на север, в область Венето, а затем возвращается сюда для продажи. Его себестоимость вырастает неимоверно, лучше уж покупать английские или американские ткани. Но если мы можем повернуть ситуацию в свою пользу, отчего бы этим не заняться?

– Хорошо. Я все выясню.

Дамиани Альмейда смотрит на Иньяцио и молчит. Он восхищается этим человеком и опасается его. Иньяцио ничем не уступает отцу: как говорится, яблоко от яблони недалеко падает. В нем чувствуется внутренняя сила и отчаянная решимость, скрытая хорошими манерами. Но Дамиани Альмейда знает: иногда любезность опаснее, чем грубость.

* * *

– Овощи, тушенные со сливочным маслом и слегка перченые, да, и кролик по-провански, – диктует Джованна. Донна Чичча старательно пишет, высунув кончик языка. – Из вина… подойдет «Аликанте», – заключает Джованна. Она хочет встретить Иньяцио в домашней уютной обстановке, где все заранее продумано до мелочей.

Донна Чичча складывает листок, велит горничной отнести его на кухню, потом переводит взгляд на Джованну и удовлетворенно кивает, оценивая ее черное платье с лиловыми вставками. Прошло всего три месяца со дня смерти Джулии, и траур еще продолжался в доме Флорио.

– Душенька моя, загляденье!

На лице Джованны появляется робкая улыбка. Она знает, что это неправда, что она далеко не красавица, но эта невинная ложь ей приятна. Донна Чиччиа обнимает ее за плечи.

– И не подумать, что раньше вы всего-то боялись. А какой стали отличной хозяйкой, и ви́на-то подбирать умеете!

– Ма… ма-ма…

Это малышка Джулия. Кормилица протягивает ребенка Джованне, и та улыбается, целует розовые щечки. Малышка хватает ее палец, тянет в рот.

– Моя красавица, сердечко мое, – щебечет Джованна, щекоча носом носик малышки, а та пытается ухватить маму за прядь волос. – Жизнь моя, любовь моя!

Донна Чичча смотрит на них, и на сердце у нее становится легче. Она так молила Господа – и не только Его – о том, чтобы ее крошка обрела душевный покой. Да, Джованна – ее крошка, не госпожа, потому что донна Чичча стала ей вместо матери, растила ее, всегда была рядом. Как она изменилась после замужества, размышляет донна Чичча, складывая сорочку, брошенную в изножье кровати. Ее крошка всегда была такой раздражительной, неуверенной в себе, ела так мало, будто хотела истаять, исчезнуть. Будто отказывала самой себе в существовании. А теперь она прекрасная мать и жена. Она даже немного поправилась, стала женственней. Ее крошка обрела покой или попросту смирилась? Донна Чичча не знает. Конечно, отношения у них с Иньяцио ни в какое сравнение не идут с отношениями другой пары, которую донна Чиччиа знает давно – имеются в виду родители Джованны, – у тех все ограничивалось взаимным безразличием. Разница между спокойствием Иньяцио и нервозностью Джованны казалась непреодолимой. Донна Чичча это сразу поняла, но надеялась, что все у них сгладится. Поэтому она молча наблюдала, выслушивала Джованну, утешала ее, вытирала ей слезы, как мать.