Искушение

Вся ватага мастеровых, не давая опомниться полякам, набросилась на всадников. Сдёрнули их с коней, отобрали оружие, взяли под уздцы лошадей. Вскоре на подмогу полякам из переулка выскочило ещё несколько верховых всадников. Завязалась ожесточённая потасовка. И вот уже к мастеровым присоединились другие московские жители. В ход шли колья и булыжники.

– Я вам покажу католиков! – кричал Евсей. – Ишь чего выду – мали, антихристы, – с остервенением работая колом по польским спинам, приговаривал Карпушка.

Наконец, всех поляков уложили. Те, постанывая, валялись в грязи. Вокруг собралась большая толпа людей. У многих в руках уже были колья и даже вилы. Разгорячённая толпа всё росла и росла. Григорий Елизаров, вытирая со лба кровь, перемешанную с потом, крикнул:

– Идём громить антихристов, шляхтичей и их приспешников. Идём на Кремль и узнаем, кто там сидит: самозванец или настоящий царь!

Толпа одобрительно зашумела, и все направились к Кремлю.

3

Григорий Отрепьев лежал в брачной постели с Мариной Мнишек. Он спал с женщиной, о которой мечтал вот уже почти год. А теперь к её ногам он бросил целое царство, но радости от достигнутого не было, на душе постоянно лежал тяжёлый камень. Не было покоя и удовлетворения, где-то рядом жила тревога. Он, Гришка, монах-расстрига, ныне царь всея Руси Дмитрий. Казалось, что бы ещё человеку надо? О чём ещё можно мечтать? Но от мысли, что царь он не настоящий, а обманным путём добившийся престола, что любой простой москвич может крикнуть ему вслед «самозванец», в сердце у Григория жил страх, который крепко держал его.

Отрепьев широко раскрыл глаза, вглядываясь в темноту опочивальни, в которой когда-то спал Борис Годунов – убийца сына Ивана Грозного. Григорию казалось, что из всех углов комнаты на него смотрит царевич Дмитрий, виделось хмурое лицо Ивана Грозного, вплотную приблизившееся к нему.

Григорий в страхе прижался к горячему телу жены, обнял её, положив руку на грудь, другой закрыл глаза и прошептал: «Свят! Свят!» Марина открыла глаза и, пристально вглядевшись в лицо своего мужа, шепотом спросила:

– Что не спишь?

Григорий долго молчал, затем ответил тоже шёпотом:

– Страшно мне!

– Почему же тебе страшно? – с удивлением спросила Марина и властно добавила: – Ты же царь! У тебя слуги, войско русское и польское, да и бояре тебя поддерживают.

– Это ты правду говоришь, жёнушка, – ещё крепче обнимая ее, ответил царь, – но чувствует моё сердце, что где-то на Москве зреет смута!

– Какая ещё смута? – с удивлением спросила женщина.

– Народ недоволен, особенно поляками. Загуляли шляхтичи после нашей свадьбы. И нет им уёму. Обижают простых людей, бесчинствуют в церквях и на площадях, а это очень опасно с московитами. Вчера, когда мы ехали по городу в карете к князю Курлятову, я видел подозрительные толпы народа. Не дай бог, если народ московский подымется против нас. Надобно бы сказать шляхтичам, чтобы прекратили бесчинства. Утром надо поговорить с польскими послами, Олесницким и Гожевским. Пусть предупредят всех шляхтичей.

Марина резко откинула лебяжье одеяло, потянулась до хруста в костях, лукаво поглядев на мужа, сказала:

– Что-то я тебя, Дмитрий, не пойму. Зачем тебе шляхту притеснять, что ты так испугался бунта? Ты же истинный царь, и тебе никакая опасность не угрожает. Пошумят московиты, побьют бояр, дворян да воевод, а тебе-то что, народ не тронет царя.

– В том-то и дело! Царя они не тронули бы, а меня может постигнуть страшная участь.

– Это почему же? – с удивлением спросила Марина и с неприязнью посмотрела на Григория.

Отрепьев долго не отвечал, видимо, в нем шла внутренняя борьба, он для себя ещё не решил, что ответить жене. Но душевные муки самозванца требовали излияния, ему было просто необходимо перед кем-то высказаться, он искал сочувствия, может, даже участия, которое ему очень хотелось получить, прежде всего, от Марины. Наконец, решившись, Отрепьев приподнялся на локте, мучительно выдавил из себя:

– Я давно хотел сказать, Марина… – и надолго замолчал, уставившись в одну точку.

– Ну! Говори! – почувствовав что-то неладное, заторопила жена.

– Я ведь не царь Дмитрий.

– Как это не царь? – почти выкрикнула Марина, дико уставившись на своего мужа. – А кто же ты таков? – опять воскликнула женщина.

– Я Григорий Отрепьев, монах-расстрига, – выпалил Григорий.

– Ты – самозванец! – прошептала Марина, округлив глаза, затем поднялась с постели, подошла вплотную к лежащему мужу, крикнула ему в лицо:

– Обманщик! Ты обманул меня! Ты обманул моего отца, на – шего короля и шляхтичей!

Григорий сел, свесив босые ноги с кровати, захихикал.

Марина ещё больше поразилась поведению мужа, в нере – шительности застыла в полусогнутой позе, дико вращая своими большими карими глазами.

– Ты думаешь, они не знают? Всё они знают! – почти крикнул в лицо жене Отрепьев. – Да им всё равно: будь на русском престоле хоть сам дьявол, лишь бы их волю выполнял. Одна ты только думаешь, что вышла замуж за настоящего царя и теперь царица. Вот тебе! – и Отрепьев, показав фигу жене, крикнул: – Царицей она захотела стать!

Из груди Марины вырвался истерический крик:

– Обманщик! Самозванец! – И она медленно опустилась на край кровати, зарыдала, причитая: – Обманул! Обманул! Само – званец!

Григорий некоторое время безучастно смотрел на Марину, не говоря ни слова в свою защиту. Но постепенно истерика жены захватила и Отрепьева. Он передёрнулся всем телом, обхватил голову руками, раскачиваясь из стороны в сторону, медленно сполз с кровати, обхватив руками ноги жены, зарыдал:

– Прости меня, Маринушка, что не сказал тебе сразу, боялся, что не пойдёшь за меня замуж. Но ведь ты же всё равно царица, все богатства России у твоих ног. Тебе прислуживают знатные бояре, дворяне, князья и шляхтичи. Что ещё тебе надо, что ты ещё хочешь?

Мнишек рукавом вытерла слёзы, прислушалась к словам самозванца, тяжело вздохнула, оттолкнула от себя Григория. Тот умоляюще посмотрел в глаза Марины, прошептал:

– Это я всё делал ради тебя. Я положил к твоим ногам цар – ство!

– Положить-то ты положил, да царство не настоящее, – с презрением ответила Мнишек.

Григорий попытался снова обнять ноги своей жены, но та его отстранила, прислушалась. С улицы был слышен гул толпы, по окнам ходили сполохи пожара. Женщина почувствовала недо – брое, второпях накинула на себя одежду, молча удалилась в одну из дверей спальни.

После ухода Марины вдруг ударили в набат на колокольне Ивана Великого. Колокольный звон тревожно плыл над Москвой, призывая людей к Кремлю. В окнах опочивальни ещё сильнее засветилось зарево пожара, сполохи огня освещали всё кругом багровым цветом.

Отрепьев подбежал к окну, лицо его побелело, перекосилось от страха; самозванец прошептал:

– Началось! – набожно перекрестился, бормоча: – Спаси и сохрани меня, Господи!

Григорий метался по спальне, ища одежду.

Во дворе Кремля уже слышался рёв толпы, раздавались кри – ки:

– Долой самозванца, польского царя! Давайте сюда царя-обманщика!

Слышались глухие удары чем-то тяжёлым в ворота кремлё – вского двора.

– Марина! Марина! – стал звать Григорий жену. Но ответа не было.

Вдруг раскрылась дверь и в спальню почти вбежали Михаил Молчанов и Григорий Шаховской. Они были переодеты в про – стую стрелецкую одежду, наперебой кричали:

– Беда, царь! Беда! Народ московский восстал! Твоей выдачи, батюшка, требуют!

Отрепьев опять заметался по покоям, не зная, что пред – принять, затем крикнул:

– Где охрана Кремля? Где стрельцы?

– Они с восставшими, – ответил Молчанов, – только шляхтичи ещё сдерживают взбунтовавшуюся толпу и не пускают в твои покои, но их очень мало.

– Бежать надо! Поспешай, царь Дмитрий! – усмехнувшись, заторопил Шаховской и, бросив на кровать одежду простого стрельца, сказал: – Одевайся, государь, быстрее!

Самозванец долго не мог натянуть маловатый кафтан, руки у него тряслись, лицо позеленело от страха.

Шаховской, поглядев на него, подумал: «Крепко самозванец перетрусил, вот-вот чувств лишится».

– А где же Марина? – спросил хриплым голосом Отрепьев.

– Царица Марина уже выехала со двора Кремля с иезуитом Каспаром Савицким и польскими послами, – слукавил Григорий Шаховской.

– Поспешай, государь, к выходу через кухню, на задний двор, а мы там поглядим, не остался ли ещё кто в покоях, – заторопил Молчанов.

– Илья! – крикнул Шаховской.

Из темноты выступил молодой стрелец.

– Проводи государя, – попросил Шаховской и заспешил за Молчановым по дворцовому коридору.

Отрепьев, озираясь, шёл в темноте за стрельцом, порой слыша лишь лёгкие шаги служивого да его дыхание.

Григорий лихорадочно, обрывками мыслей перескакивая от одного к другому, раздумывал: «Вот они, слуги государевы, в самый тяжёлый час испытаний бросили меня! Даже жена, почуяв опасность, молча, не попрощавшись, сбежала с иезуитом! Бросили на произвол судьбы! Зато как они все любили принимать от меня подарки и милости! Если я только выкручусь из этой истории, – думал Отрепьев, – прогоню всю эту польскую шляхту! Ненадёжные люди! Только бы им обирать Россию! Неужели так несчастен русский престол? Уже немало государей было обречено на гибель, и до меня, видно, добираются! – От этих мыслей у самозванца похолодело в груди: – Неужели это всё?! Неужели это конец? Эх, зря я дал полякам волю, а русские бояре и дворяне побоялись толпы, не заступились за меня, попрятались в своих домах. Кто же натравил московитов на меня?» Григорий стал лихорадочно перебирать в памяти князей, бояр, воевод. Но почему-то перед глазами всё время вставало слащавое лицо Василия Шуйского с хитрыми смеющимися голубыми глазками, с ехидной полуулыбкой в бороду. «Неужели все-таки эту смуту заварили братья Шуйские и их сторонники?» – И теперь уже Отрепьев явственно вспомнил, как на приёмах, пирах и на его свадьбе князья, бояре Шуйские, Воротынские, Голицыны, Долгорукие, Романовы перешептывались между собой, посмеи- вались, перемигивались, часто отделяясь от других, оглядываясь по сторонам, о чём-то говорили. А он, Гришка, как дурачок, верил им, думал, что они обсуждают государственные дела, думают, как лучше помочь ему в управлении разоренным вконец войнами, опричниной Грозного, последними неурожаями и голодом русским государством. Не он ли, Григорий, наделял этих же бояр, князей, дворян и воевод землями, наградами, всячески обласкивая их. Так они его отблагодарили. Он всё делал для них, забыв про простой народ, тот народ, при помощи которого сел он на престол! Людям надо было делать добро, простым стрельцам, а он их боялся, думал, что надёжная защита и опора его – приближённые князья, бояре и шляхтичи. И вот, в час испытаний, он остался один. Одни его предали, другие бежали! «С народом надо было мне быть, им угождать, – с раскаянием думал Отрепьев. – Теперь, в лихой час, некому защитить меня, некому подать руку помощи! Неужели меня постигнет участь Бориса Годунова и его сына Фёдора, и быть мне убиенным Дмитрием?!» От этой мысли Григория заколотило мелкой дрожью, он хотел метнуться назад, чтобы забиться в какой-нибудь тёмный угол дворцовых покоев и переждать смуту. Но было уже поздно, стрелец, открыв дверь чёрного хода, сказал вполголоса:

– Сюда, государь.

Они прошли на задний двор Кремля, который был заполнен народом: простолюдинами, стрельцами, мастеровыми. Люди стояли небольшими кучками, спорили, кричали, другие дей – ствовали, ломились в двери, били окна, лезли на высокое крыльцо, где ещё отчаянно саблями отбивались шляхтичи.

Стрелец и Григорий незаметно проскользнули в толпу и стали уже выбираться за ворота Кремля, как вдруг нос к носу столкнулись с князем Василием Шуйским. Увидев царя, князь Василий на какой-то момент потерял дар речи, с удивлением глядя на самозванца. Затем, усмехнувшись в бороду, молвил:

– Государь! На кого ты нас покидаешь? Наверно, в Польшу собрался бежать?

Вокруг Шуйского и Отрепьева сразу же образовалась толпа. Люди какое-то время прислушивались к разговору, присма – тривались. И вот уже кто-то из стрельцов крикнул:

– Ребята! Да это же самозванец! Хватайте его!

На Григория вмиг набросились люди, сбили его с ног, подмяли. Последнее, что почувствовал самозванец, – это страш – ный удар по голове, и он вмиг провалился в тёмную бездну. Больше он ничего не чувствовал. А толпа ещё долго бесновалась. Люди в удары по самозванцу вкладывали всю ненависть к надоевшим полякам, к своим угнетателям за слёзы, за голод, за унижение.

Вскоре во дворе Кремля вспыхнул большой костёр. Самозванца схватили за ноги, поволокли к костру. Несколько стрельцов, взяв самозванца за руки, за ноги, раскачали и бросили в костёр, не желая оставлять даже тело ненавистного царя. В небо взлетели тысячи искр. Затем вверх поднялся столб тёмного дыма. Кто-то крикнул:

– Глядите, ребята, душа самозванца тело покинула! Видно, с дьяволом знался! – И множество рук потянулось ко лбу. Люди набожно перекрестились.

* * *

Во дворце стояла гнетущая тишина. Охрана и придворные разбежались или попрятались. Кругом как будто всё вымерло. С улицы раздавался шум людской толпы, глухие удары в двери дворца, крики и гул голосов разъярённых горожан. По стенам и окнам дворцовых палат гулял багровый свет пожаров, выхватывая из глухой тьмы высокие колонны и своды потолков.

Шаховской и Молчанов, освещая себе путь толстой восковой свечой, осторожно, с оглядкой, пробрались в Престольную палату. Огонёк свечи дрожал, а иногда начинал сильно трепетать, готовый погаснуть. Шаховской прикрывал ладонью язычок жёлтого пламени от воздушного потока, не давая ему погаснуть. В царский кабинет они вошли, не сговариваясь, прекрасно понимая, чего хотят. Вот и резная дверь палаты. Молчанов тихо приоткрыл ее, заглянул вовнутрь царского кабинета. Там было темно и тихо. Он проскользнул в помещение, за ним вошёл Шаховской. Григорий приподнял над головой свечу, чтобы осветить кабинет царя. По стенам заходили причудливые тени. Слабое пламя свечи осветило помещение, где в беспорядке были разбросаны вещи. Стол завален бумагами вперемешку с одеждой; поверх всего этого лежал кафтан с позументами, а на него небрежно брошены царская корона и скипетр, которые привораживали холодным блеском драгоценного металла и дорогих камней. Михаил Молчанов так и впился глазами в царские атрибуты. Его сухие жилистые руки непроизвольно потянулись к короне. Михаил жадно схватил ее, поднёс прямо к лицу, вгляделся в сверкающие каменья и блеск холодного драгоценного металла. Отложив корону, Молчанов потянулся за скипетром и царской печатью, загрёб всё цепкой жилистой рукой. Лицо его сделалось властным, в глазах заходили дьявольские огоньки.

4

Уже наступило лето, когда Иван Исаевич Болотников привел свой десятитысячный отряд в Речь Посполитую. Казаки раскинули свой лагерь недалеко от Кракова на берегу небольшой речушки. Местность была холмистая, с перелесками и глубокими оврагами. Свой стан атаман велел огородить частоколом, сделать бойницы. Шатер ему казаки поставили на возвышенном месте, откуда хорошо просматривалась вся местность. После длитель – ного похода из Венгрии через Германию люди устали. Да и в Венгрии казаки, как говорится, не вели праздную жизнь. Там они помогали венграм бить турок. Были победы и поражения, но отряд от этого только становился организованней и искуснее в военных действиях. Запорожцы со своим атаманом прошли нелегкий путь беспрепятственно.

Теперь казаки отдыхали, наслаждаясь временным покоем, чинили одежду, оружие, залечивали раны, приобретенные в боях за свободу венгерского народа.

Иван Исаевич сегодня пировал со своими ближними сподвижниками у себя в шатре. Был накрыт широкий стол. Посредине стола стояли витиевато украшенные резьбой два бочонка с добрым венгерским вином, красовались блюда с жареным мясом, рыбой, с медами и квасом.

Атаман сидел во главе стола, широко улыбался, радуясь небольшой передышке. Это был закаленный в боях воин, с открытым энергичным лицом, серыми умными глазами. Высокий лоб с глубокой складкой в переносье, широкие скулы, муже – ственное загорелое лицо – все это выдавало в нем незаурядного человека. Волнистые русые волосы были аккуратно зачесаны, борода и усы с проседью коротко подстрижены. Атаман был крепкого телосложения, среднего роста, подвижен, а когда улыбался, обнажал ряд крепких белых зубов, располагая к себе собеседника своим обаянием. Его красивый раскатистый бас покорял людей: когда он говорил, то полностью заражал всех своей уверенностью, и народ готов был идти за ним в огонь и в воду.

За столом сидели его ближние друзья и сподвижники: Иван Аничкин, Митя Беззубцев, Алексей Нагиба, Федор Берсень и другие сотники и полусотники его казацкого войска.

Болотников, подняв кубок с вином, сказал:

– Пьем, казаки, за начало! За начало службы нашему истинному и справедливому государю Дмитрию! Он дарует простому народу волю! Чтобы мы, казаки, жили, как хотели!

– Любо! – дружно крикнули сподвижники, поднимая кубки. Испив вина, казаки стали закусывать, оживленно заговорили.

– Я вот какую байку слыхал про нового царя Дмитрия, – вытирая усы после испитой чарки, громко заявил Беззубцев Митька. 3а столом все притихли, с недоумением посмотрели на сообщившего известие.

– Говори, что за байку ты слыхал, – с нетерпением спросил Федор Берсень, прожевывая кусок мяса. Это был плечистый казак, с темной шевелюрой вьющихся волос, с зелеными дерзкими глазами, горбоносый, лицом рябоватый, с тонкими насмешливыми губами. Человек, язвительный на язык, как гово – рят, «ради красного словца не пожалеет и отца».

– А поговаривают в народе, казаки, будто опять царь Дмитрий не настоящий, а самозванец, сбежавший от боярина служилый человек, – ответил Митька.

– Откуда ты это взял! – крикнул уже захмелевший сотник Нагиба, казак могучего телосложения, лихой рубака в бою и заводила всяких споров и драк. Он мог спорить с кем угодно и сколько угодно, доказывая свою правоту, а если это не удавалось, и хорошую трепку мог задать своему противнику, поэтому многие казаки старались с ним не связываться, чтобы не иметь помятого лица или других неприятностей.

Все с интересом стали наблюдать: что же произойдет дальше? Нагиба привстал из-за стола и хотел пробраться к Митьке поближе, но тут вмешался Болотников; обращаясь к Алексею, жестко сказал:

– Сядь! – и уже спокойно заговорил: – Я эти речи, казаки, тоже слышал, но всяким слухам не очень-то верю, потому что враги царя могут говорить всякое, но все возможно, хотя мать Дмитрия его признала. А кто может лучше знать своего дитя, чем мать? Значит, царь настоящий.

– Признать-то она его признала, а может, и заставили признать. Кто его знает? – ответил Митяй, придвинув к себе по – ближе блюдо с рыбой.

Болотников разгладил усы, обдумывая сказанное Беззубцевым, затем поднял кубок, обратился к казакам:

– Давайте, братья, выпьем за то, чтобы государь российский, Дмитрий Иванович, был настоящий, и за то, чтобы польский король Сигизмунд помог ему сесть на престол, по праву ему принадлежащий. Будем ему благодарны! – Иван Исаевич мед – ленно выпил вино.

– Любо! Пьем за настоящего царя Дмитрия и друга нашего польского короля Сигизмунда! – вразнобой кричали запорожцы, поднимая чарки с вином.

Заиграли сопели, ударили бубны, и пошло неудержимое веселье. Федор Берсень, лихо заломив казацкую папаху с красным верхом, запел:

По лугу, лугу вода со льдом,По зеленому золота струя струит.Струйка за струйкой – сама лебедь плывет,Белая лебедушка – девушка,Белая лебедушка девушка – ясный сокол молодец.Где его не вижу – по нем сердце болит.Где его увижу – сердце возрадуется,Кровь в лицо разыграется….

Это была любимая песня Ивана Исаевича, но он сейчас был далеко от этого пира. Картины прошлой жизни полностью завладели его сознанием. Вот он еще подросток, плачущий и испуганный, забился в угол, а в доме и во дворе усадьбы бесчинствовали опричники. Собирали пожитки – шубы, домашнюю утварь, ковры – выносили во двор и складывали в телеги. Отца тут же заковали в цепи и увезли. Вскоре весь дом и двор вымели подчистую опричники Ивана Грозного во главе с князем Телятевским, забрали все, что можно было забрать. Плачущую мать, его самого, всю дворню усадили на телеги и отправили в поместье князя. С тех пор они стали холопами боярина Телятевского. После всех этих событий мать стала таять как восковая свеча. Не могла выдержать такого унижения дворянка, волей судьбы превратившаяся в холопку. От тоски и уныния она стала болеть и вскоре умерла.

Иван рос смышленым крепким мальчиком и через некоторое время стал статным красивым юношей. Князь Андрей Алексеевич Телятевский Ивана не обижал, старался его обласкать, научил грамоте, военному делу. Вскоре Болотников стал сотником на московском подворье боярина. Он был вхож в семью своего хозяина. Военная служба у князя давала сытую жизнь и даже развлечения вместе с хозяином, так как тот любил охоту и увеселения. Нередко боярин устраивал набеги на неугодных государю знатных людей, что приносило ему немалую прибыль. Молодой воин, участвуя в закабалении и разорении дворян, бояр и подчас простых людей, с жалостью относился к этим несчастным, а порой отпускал их на все четыре стороны. Переживший сам такую трагедию, он в душе ненавидел эти набеги и хозяина, который с рвением служил царю Ивану Грозному, но изменить ничего не мог. Иван был всего лишь подневольным холопом. Иногда ему в голову приходили мысли о побеге на Дон, к казакам, но не мог он этого сделать: удерживала любовь к дочке князя, Марии.

Это была настоящая красавица: стройная, белолицая, с голубыми, как незабудки, глазами, тугая золотистая коса – почти до пят, смешливая, веселая, со звонким голоском, заразительным смехом, который постоянно звучал в княжеском доме. Когда она встречалась с Иваном, замолкала, краснела, боясь взглянуть ему в глаза. Но это было только поначалу. Постепенно они сблизились, стали вместе проводить много времени. Князь не обращал на это никакого внимания, так как Иван был вхож в дом, и он надеялся, что преданный ему холоп просто развлекает его дочь. Но любовь их крепла с каждым днем. Вскоре эти взаимоотношения от легких прикосновений переросли в поцелуи и жаркие объятия, они уже не могли и дня прожить друг без друга.

Однажды, когда боярин отлучился в свою вотчину, Иван тайком, с помощью Марии, переодевшись в служанку, проник к ней в опочивальню, где они впервые познали все прелести близости, бурную страсть.

Это была ночь их любви, первая и последняя. Утомленные страстной любовью, Мария и Иван заснули крепким сном. Но в доме князя были свои глаза и уши. Как только рано поутру Телятевский неожиданно вернулся из вотчины, дворецкий Ефим сразу же ему обо всем доложил. И, что называется, влюбленных взяли еще тепленькими. Неожиданно в опочивальню княжны ворвались дюжие слуги и повязали Ивана, заломили за спину руки, поволокли по приказу хозяина на конюшню. Мария рыдала, закрыв от стыда лицо руками, затем кинулась в ноги к отцу, прося пощадить любимого, виня и кляня во всем себя, но князь был неумолим, и, наверно, Болотникова забили бы батогами до смерти. Но провинившемуся сотнику неожиданно повезло. В этот же день царь Иван Грозный затребовал боярина к себе во дворец по каким-то важным делам. Хозяин отсутствовал дома несколько дней. Ночью Мария уговорила конюха Алексея помочь бежать возлюбленному с княжеского двора.

Прощание несчастных влюбленных было коротким. Мария неутешно плакала, обнимая любимого, он же обещал ей вернуться, хотя они сами в это плохо верили, зная наверняка, что видятся последний раз.

Так он оказался у донских казаков, где принимал участие в походах против крымских татар. В одной из таких стычек их казацкий отряд попал в засаду, завязалась жестокая схватка. Многие из его товарищей полегли тогда, и мало кто ушел от преследователей, а Болотников, раненный татарской стрелой, попал в плен, а там был переправлен в Турцию на невольничий рынок.

Вскоре его приковали цепями гребцом на галеру. Вот здесь-то и начались его испытания адом. Целыми днями под палящим солнцем приходилось ему вместе с остальными невольниками грести веслами. Хозяин не баловал своих рабов сытной едой: за целый день давали одну лепешку да немного пресной, уже вонючей, испортившейся воды и плетей вволю, если надсмотрщик видел, что гребец плохо работал. Порой жизнь казалась Ивану невыносимой, думал, что все это никогда не кончится. Но, видно, Господу было угодно, чтобы однажды мучения рабов прекратились. Напали на турок немецкие военные корабли, завязалась жестокая схватка. Турки попытались уйти от преследователей в море, но, как жестоко надсмотрщик ни избивал невольников, они перестали грести, понимая, что единственный путь к спасению – если немцы победят их мучителей. После победы над турками всех рабов на галерах освободили, а затем доставили в Венецию. Бывшие невольники разбрелись кто куда, а Болотников вместе с Беззубцевым находились некоторое время в Венеции, где и познакомились с запорожскими казаками. Вскоре новые знакомые уговорили их отправиться в Венгрию, помогать венграм бороться с турками за свою свободу. Память о рабстве была у Ивана и его товарища еще свежа, и им хотелось отомстить туркам за свои обиды. Так у него и Беззубцева началась беспокойная, полная опасностей, военная жизнь.