Волчье кладбище

Вопль с первых рядов вновь перебил священника:

– Да что мы сделали-то?

Интересовался один из «левых» ботаников, кто в лес не ходит. Они себе лес в штанах отращивают и никого, кроме самих себя, туда не впускают.

Дарт поднялся.

– Мы с вами поговорим отдельно, – сказал он первым рядам.

Отец Лерри, сокрушённо вздохнув, вновь уставился в библейские откровения.

– Представьте, что вы лично присутствуете на Тайной вечере, – сказал он. – Это довольно сложно, и мысль крамольная, даже слишком. Надеюсь, Господь простит её мне. Но если бы вам это удалось, возможно, вы смогли бы познать всю значимость своего пребывания в Роданфорде.

Он поднял глаза на молчавшие головы. Тишину предательски нарушало сиплое дыхание Мэтью.

Я был, мягко говоря, шокирован, хотя это слово ко мне мало применимо.

– И кто – Иисус? Ну у нас тут, на трапезе? – спросил Тео громко, так, что похоже, у преподавателей сжались внутренности.

Лерри не назвал Иисуса. Вместо этого он долго и страстно – его лицо напоминало закипающий чайник – читал заповеди о смирении и всепрощающей любви, однако же достойно выйти из положения ему не удалось.

Мой сосед по комнате как-то пытался научить меня играть в шахматы. Так вот, цугцванг, узнал я, это такая унизительная поза, которую ты пытаешься сменить, но любое твоё движение нагибает тебя ещё сильнее.

Отец Лерри сейчас в такой позе стоял, и стало ему хуже, когда Тео повторил вопрос. Он, конечно, провоцировал священника назвать Иисусом Милека Кочински. Чтобы прогиб местной церкви перед спонсором надолго запомнился и легендарный Тео вновь был бы у всех на устах.

Лерри сглотнул.

– Стригите овец, мистер Кочински, но шкуры не снимайте, – сказал он. – В каждом из нас Иисус. В вас – Теофиле, «любимце божьем»[18] – в не меньшей степени. Будучи привилегированным, человек никогда не должен забывать об ответственности…

Тео встал, оборвав дальнейшее резонёрство, которое от волнения нашего преподобного начинало повторяться по кругу. Я не видел лица Тео, зато видел его отражение во взглядах преподавателей, обращённых к нам со сцены, в них читались безысходность и отчаяние.

– Простите, падре, – Тео залез на стол. – Иисус во мне вот-вот меня покинет. И воле его я не в силах противостоять.

Он согнулся в позу, с которой начинается схватка, и дал оглушительный залп во всю задницу. Нас затрясло, как во время извержения, а сидящих сзади снесло волной.

Кочински и Дарт подскочили. Аудитория захлёбывалась от смеха и возмущения.

– Откройте чёртовы окна!

– Бычий член! – взорвался Питер.

Тео выпрямился, произведя вздох облегчения.

– Парфянская стрела на все ваши заповеди, – блаженно улыбаясь, заметил он.

Отец Лерри отступил назад и сел на своё место, скрывшись за кафедрой от поднявшегося хаоса. Народ, повалив на пол стулья, ринулся прочь от центра, где в геройском смраде стоял Теофил Кочински.

Сквозь всю эту катавасию мой взгляд остановился на бледном лице проректора. Бедолага не знал, как поступить. Внезапно его глаза, метавшиеся по рядам, остановились на мне. Я рефлекторно напрягся.

Милек Кочински вскричал:

– Адам Карлсен! Где Адам Карлсен?!

Глава 3

Защита монстра

По дороге к лестнице Милек Кочински хмурился, избегая моего взгляда.

– Сэр, клянусь коленкой своей, Адам никакого отношения к ночным шатаниям не имеет. Его нимб по ночам светит так, что не с первого раза уснёшь.

– Не выгораживай дружка, Гарфилд!

– Сэр, Адам – теоретик, не практик. Понимаете?

При всей своей комплекции – невысоком росте и полноте – двигался Кочински довольно быстро и поспевал идти рядом со мной, не задыхаясь.

Мы стали взбираться по широкой дубовой лестнице, глянцево-коричневой, словно густо облитой шоколадной глазурью.

– Да он и белку не проведёт на территорию Роданфорда, если она не из здешних лесов.

Кочински не отвечал и только гневно задирал подбородок. Мы добрались до пролёта, украшенного цветным мозаичным витражом, и расцвеченные им пёстрые лучи упали на наши лица и одежду. Лестница поворачивала на обе стороны. Кочински свернул вправо, в крыло, где была наша с Адамом комната.

– Сэр, взаправду, я…

– Не части, Гарфилд! Мой приказ был яснее некуда – явиться всем.

Я понимал, что нарываюсь на неприятности, но понимал и то, что раз Кочински не вызвал Адама в кабинет, а сам лично несётся в студенческую комнату, чтобы наказать нерадивца, то, верно, придумал какую-то ужасную казнь для него. И я пытался защитить друга.

– Он и не поймёт, чего вы от него хотите! – воскликнул я. – Он не знает ничего о сексе!

– Жить с тобой, Гарфилд, и не знать о сексе ничего… – Кочински метнул в меня грозный взгляд. – Некоторые считают курение не взатяг безвредным. А потом сами не понимают, от чего умерли так рано.

Проректор пошутил. «Может, всё ещё как-нибудь обойдётся?» – с надеждой подумал я.

Через несколько ступеней он добавил:

– Это и твоего приятеля касается.

– А? О чём вы? – не понял я.

Милек Кочински остановился.

– О том, – повернулся он ко мне, жилка у него на виске заметно пульсировала, – что твой сосед опаснее любого из этих оболтусов.

– Адам? – Я ухмыльнулся и тут же поправил рожу: – Да у Адама самое открытое сердце и простая душа…

– В твоём дружке живёт монстр, – ошарашил меня Кочински.

Я наморщил лоб. Монстр?

– Чудовище, которому бы лучше не просыпаться по утрам…

Кочински двинулся дальше. Борясь с подступившей икотой, я в смятении поплёлся следом.

– Клянусь, Гарфилд, когда-нибудь твой дружок сведёт меня в могилу, – говорила со мной проректорская спина. – Он и дьявола к подушке привяжет[19]!

Возможно, дело в ксенофобии, решил я. Но абсурдность этой мысли тут же осозналась разумом. Род Кочински сам несколько веков назад был приезжим. Может, Милек Кочински не помнит, что по рождению он поляк? Зато я хорошо помню долгий недобрый взгляд его, когда мы с Адамом на вступительные экзамены явились. Главе Роданфорда мы как-то сразу не по нутру пришлись.

Адам тогда предстал перед ним как настоящий гимназист: под мышкой стопка перевязанных верёвкой книжек, на плече – сумка, а в ней пара рубашек и пара запасных очков. На худом лице взгляд куда-то вниз и вкось и суровое какое-то смирение. Адам всегда выглядел так, словно уже знал то самое худшее, на которое вы способны, а главное – был готов к этому.

Родом он из Телевага[20], откуда его и ещё нескольких детей вывезли под покровом ночи перед началом гитлеровской оккупации Норвегии. Мой дед принял в свой дом на Шетландских островах, где я как раз во время войны обитал, троих пацанов и девчонку. Один, белобрысый, так и остался с нами. Родителей Адама арестовали, возможно, расстреляли. По крайней мере, за девять лет, минувших с той поры, мы ни разу о них не слышали.

Теперь мой отец платил за наше с Адамом обучение. Я вообще-то хотел лётчиком стать, но обстоятельства (честно говоря, отец) были против. Компромисс с отцом нашёлся в Роданфорде, элитном университете, где я – сам себе поражаюсь – уже второй семестр изучаю историю, культуру и языки цивилизаций Древней Греции и Рима.

Вообще, я строил себе карьеру в спорте, в частности в регби. Ну как строил. Просто играл, просто нравилось. Думал, так будет и впредь. К тому же моё тело «с рождения заточено под выносливость», если цитировать школьного тренера, а он нормальным мужиком был, причин не доверять ему у меня не было.

Однако «пока ещё не все мозги вышибли, нужно подавать документы в Эдинбургский университет», – категорически рубил сплеча отец при каждом случае, когда речь заходила о моём грядущем и непременно юридическом, как у него, образовании.

Я грозился, что украду самолёт, улечу и на землю не вернусь.

А Роданфорд, надо признать, оказался красавцем во многом. Пять дней в неделю мы играем в регби, даже участвуем в состязаниях с другими университетами графства. Занятия по истории тоже интересны. Особенно практическая их часть, когда мы можем трогать руками древние артефакты, добытые британскими археологами и находящиеся в нашем распоряжении. Не думал, что я, оказывается, интересуюсь картами караванных путей, связывавших Харран с древней Ниневией, и что к концу первого семестра буду свободно различать исламские культурные слои городищ от римских, а также смогу назвать все признаки интрузивного погребения.

Напрягают разве что театральные постановки. Мы обязаны представить три пьесы за девять месяцев на местных ярмарочных фестивалях. Обязаны не мы, а на самом деле Кочински перед членами муниципального совета, в чьей казне университет особенно стал нуждаться после гитлеровских войн. Уже были поставлены рождественский «Макбет» и мартовские «Ромео с Джульеттой», аккурат ко Дню Содружества[21]; на конец мая мы репетируем «Сон в летнюю ночь», и ничего глупее наших кривляний под Шекспира представить себе нельзя.

За неделю до каждой премьеры министерская рука выписывает нам двух сестёр-близняшек из городского театра, чтобы те исполнили все женские роли. Профессиональные жрицы Мельпомены. Вы бы их видели. Тицианские Венеры. Одна любовь небесная, другая – земная. Нас выстраивают, как на тюремную перекличку, строго по щели в сценическом настиле, и убедительно внушают всем остолопам – НИ ПРИ КАКИХ ОБСТОЯТЕЛЬСТВАХ НЕ ПРИКАСАТЬСЯ К ГОСТЬЯМ.

– А во имя искусства? – спрашивает кто-то, за чем следует дружный хохот.

Мистер Поттегрю – наш сценический постановщик, сорокалетний франт с коротко стриженным седым ёжиком и молодцеватой выправкой. Натерпелся он от нас, понятное дело, здорово. Мужик он неплохой, подставы никогда не делал, если кто прогуливал занятия. И он единственный, пожалуй, среди преподавателей, с кем можно себе позволить немного панибратства. Иногда мы запросто называем его Пот. Думаю, в таком случае он чувствует себя моложе. Однажды, на Рождество, он даже выпил с нами. И уж точно он – единственный, кто в курсе, что наши благородные гостьи АПРОБИРОВАНЫ ЕЩЁ ДО ПРЕМЬЕРЫ «МАКБЕТА».

Кочински, переведя дух, резко открыл дверь.

Было что-то около восьми, а постель Адама уже была убрана, словно её, как и мою, не расстилали. На широком подоконнике у большого окна с тетрадью и карандашом в руках в контровом свете был виден его тёмный силуэт. Кончик карандаша энергично дёргался вверх и вниз, и Адам, казалось, был полностью поглощён этим действом.

Кочински хрипло кашлянул. Ничего не изменилось.

Я тихо ухмыльнулся, хотя и предвидел громы и молнии.

– Мистер Карлсен! – иронично вежливо начал Кочински. – Не будете ли вы так любезны оторвать ваш чистопородный скандинавский зад от нашего низкопробного продуваемого подоконника и обратить ваше бесценное внимание на недостойнейшего из недостойных в этой жалчайшей обители!

– Одну минуту, – сказал Адам.

Он приподнял брови, вид у него был озабоченный.

– Понимаете, у меня долго не выходил чертополох.

Адам показал рисунок.

– Ваши британские растения на редкость упрямы.

– Я обещаю поговорить с ними, – сказал Кочински. – Если откажутся быть проще, мы непременно их выкорчуем из Роданфорда и посадим другие. Надеюсь, вы меня понимаете?

Его лицо было красным. Он медленно, но верно закипал.

Адам повернул голову и поправил круглые старушечьи очки.

– Конечно. Я считаю чертополох возмутительным. Его не стоит сажать так близко к прохожей части.

Хлопнув тетрадью о подоконник, Адам спрыгнул на пол. Вновь поправил очки. За девять лет я научился распознавать смысл этого жеста в разных случаях. Сейчас он говорил: «Надеюсь, ваше появление имеет смысл, в противном случае вы напрасно тратите моё время».

– Мистер Дарт заходил к вам? – спросил Кочински, напрягаясь.

– Конечно, сэр. Он весьма точен в исполнении всех ваших указаний, – сказал Адам.

– Могу я узнать, что вас так отвлекло, что вы намеренно отказались от посещения нашего пустякового собрания? Неужели всему виной чертополох?

Адам удивился.

– Сэр, вы в самом деле хотите это знать? – спросил он.

– Отчего вам кажется иначе? – скрипнул зубами Кочински.

Адам пожал плечами.

– Утомительно, должно быть, всё знать.

– А вы считаете, я знаю всё?

– Уверен, сэр, вы знаете абсолютно всё, что обязан знать руководитель такого масштабного учреждения, что уже немало. Поэтому не пойму, к чему вам информация о том, в каком направлении растёт сорная трава – на север или на юг? Вы же не ботаник. Сэр…

На лбу Милека Кочински выступили капли пота.

– Кроме того, мистер Дарт сообщил мне причину собрания.

– И вы нашли её недостойной вашего присутствия?

– Наоборот, я считаю такие собрания весьма полезными. В прошлый раз, к примеру, когда пропал кот мистера Секвойи, мы узнали, что ваш сын, сэр, прекрасно готовит кошек. Вы сами сказали за обедом, что еда была прекрасна.

Кочински побелел. Я уже с интересом и любопытством наблюдал за поединком. Прежнего беспокойства как не бывало. Кочински – слабак против моего Адама.

– А семестром ранее, – спокойно продолжал белобрысый, – когда вы сослали нас чистить отхожие места за потасовку в лаборантской, ваш сын наглядно продемонстрировал непереносимость старинным гобеленом бензотриазола и курения в аудитории. Вы многое узнаёте о Тео на таких собраниях, сэр. Это замечательно. Там, откуда я родом, связь отца и сына не так сильна и по большому счёту заметна лишь по фамилии.

Милек Кочински отвернул голову, сосредоточив взгляд на стуле.

– Поэтому я остался в своей комнате.

– Поэтому? – Кочински вытянул лицо.

– Я решил, что сегодня побуду вашим спасательным кругом, тем более мне не терпелось подобраться к чертополоху более основательно.

Адам поправил очки.

– В прошлый раз у вас уши горели, сэр, – объяснил он. – Мне стало вас жалко, вы словно хотели сквозь землю провалиться. Я в этот раз остался в комнате, чтобы в критической ситуации вы имели бы достойный повод, не теряя лица, исчезнуть с собрания куда-нибудь подальше от очередной выходки Тео. И как я понимаю, сэр… ваши уши…

Я машинально посмотрел на предательские уши проректора – их будто бы в малиновое варенье окунули.

Кочински заметил мой взгляд, он растерялся, как школьник.

– Вам же требовалась соломинка, сэр? – говорил Адам куда-то в пол.

Затем он поднял голову с зачёсанными набок светлыми, как выжженная на солнце спельта[22], волосами, добавив:

– По правде сказать, я завидую Тео. Если бы вы были моим отцом, я не посмел бы вас в чём-то обвинить. Если только не существует статьи закона о чрезмерности отцовской любви. Я не знаю. В этом у меня нет опыта.

Я закусил губу. Адам поразил меня. Он лгал, намекая, что отец его не любил. По крайней мере, я так понял. Мне всегда казалось, Адам злился на отца за то, что тот не взял его с собой в Сопротивление, что его, Адама, в десять лет не поймали и не убили фашисты.

Ещё мне показалось, что этим выпадом Адаму удалось переманить Милека на свою сторону. Теперь, по идее, они должны были сопереживать друг другу.

Глава 4

Откровение Кочински

Кочински, наконец, присел. Вид у него был поражённый, как у гроссмейстера, проигравшего партию сопляку. Он расстегнул пуговицу на твидовом пиджаке, упёрся рукой в колено. Глубоко вздохнул, словно расправляя своё помятое проректорское достоинство.

– Слеп тот, кто отказывается видеть, сэр, – вдруг резко поменял тон Адам.

Кочински поглядел на меня исподлобья.

– Монстр, говорил я тебе, Гарфилд. Сущий монстр.

Я перевёл взгляд на Адама. Чего он добивался, непонятно. Однако же и я не находил иной причины, кроме всепрощающей и, пожалуй, болезненной какой-то любви, по которой Тео сходили с рук его идиотские выходки. А Кочински постоянно искал других виноватых.

Проректор, не глядя в мою сторону, сказал:

– Выйдите, мистер Гарфилд. Пора напомнить нашему иностранному гостю правила поведения студентов в Роданфорде.

Я перекинул взгляд на Адама. Тот стоял непоколебимо, как утёс Прекестулен[23]. Выйдя, я прикрыл за собой дверь, оставив маленькую щель. Чёрта с два я бы пропустил такую сцену! Наконец-то погляжу, как Адаму вправят мозги.

Кочински тяжело вздохнул.

– Вы говорите, вам отца недоставало, – сказал он вдруг усталым голосом, как будто его отпустило сильное напряжение. – А Тео не помнит матери, ему и двух не было, когда она умерла. Воспитывал этого засранца я один. Всё прощал. Всё разрешал. Я считал это своим долгом – восполнить недостающее. Полная свобода взамен ушедшей матери. Моя мать тоже умерла, ещё при родах, а отец мне с пелёнок позволял дышать только по составленному им расписанию. Оказавшись уже во взрослой жизни, я знал, что буду любить своих детей и плевать на викторианские методы воспитания.

Хотя в Тео я старался воспитывать дисциплину, но слишком любил, чтобы быть строгим. Нянек сменилось море. Они тоже подливали масла – уступчивые, слабовольные шотландки. Он ломал их, а я позволял им любить его слишком сильно. И это всё равно моя вина. Каковы сады, таковы плоды. Теофил – так мой отец его назвал – до сих пор верит, что любить его обязаны все вокруг. От привычек мы нечасто в жизни отказываемся.

– При всём уважении, сэр, добровольно ваш сын от своих заблуждений не отречётся, – сказал Адам.

– А вам бы непременно хотелось устроить ему итонскую порку[24] в духе Чарли Коллингвуда[25] на общем суде, да, мистер Карлсен?

Адам поправил очки.

– Нет. Его позабавит такое внимание к его королевской заднице. А право божьего помазанника гласит, что только монарх может устраивать порку собственному сыну. Увы, мистер Кочински, во всём действительно виноваты только вы. И исправить положение – ваша личная обязанность.

Милек Кочински лишь едва кивал, глядя в одну точку. Не понимаю как, но Адам свернул проректора в бараний рог.

– Да, тут, как вы, англичане, говорите, висит нож. Может, если вы найдёте путь к его сердцу, то сможете что-то починить или восполнить какой-то фрагмент…

Адам принялся неспешно расхаживать взад-вперёд, словно разыскивая этот самый фрагмент у нас в комнате, походя на важного гуся.

Вдруг он спросил:

– Тео крещён?

В ответе Кочински послышалась тяжёлая печаль:

– Нет. Я не крестил Тео назло отцу…

Адам значительно кивнул.

– Знаете, баптисты не признают крещения младенцев, потому что их конфессия подразумевает добровольное крещение, а младенцы лишены права голоса. Протестанты ждут, когда человек вырастет, и только тогда предлагают ему присоединиться к их вере. Может, для Тео такой час настал?

– Вы предлагаете мне крестить Теофила? – спросил Кочински.

От удивления Адам остановился как вкопанный.

– Это была бы сущая глупость, сэр! Я имел в виду другое. Придумайте ему занятие, дело, куда он сможет выливаться без остатка. Ведь именно этим баптисты промышляют. И к позорному столбу Тео некогда будет ходить. Когда мне было семь, мой отец знал: чтобы занять меня, нужен учебник по биологии или взрослый детектив. Вы тоже должны знать вашего сына, сэр.

– Иногда мне кажется, что это не мой сын, а сын моего отца… – Кочински выглядел смущённым, даже растерянным, печальная складка пересекла его лоб.

В тот момент я подумал, что Тео необходимо влюбиться. И тут же мотнул головой, как бы поправляя чёлку, приходя в себя от курьёзной идеи. Почему-то я всегда так делаю, когда даю маху, пускай даже в мыслях. Дед, когда я от тоски на корабли выл, повторял, что мне надо влюбиться. А ещё он любил мне с улыбкой цитировать русского писателя Чехова: «Природа постановила, чтобы человек в известный период своей жизни любил. Настал этот период, ну и люби во все лопатки…»

Милек Кочински, словно услышав мои мысли за дверью, сказал задумчиво:

– Меня не воспитывали в любви, мистер Карлсен. К сожалению, я узнал о любви, только когда вырос и повстречал мать Тео. Тогда я дал себе слово, что мои дети не повторят мою судьбу. Всю жизнь я, можно сказать, нахожусь в одной поре. Не физически – духовно.

«Эк тебя зацепило!» – подумал я. Это ж до чего надо взрослого мужика, проректора университета, довести, чтоб он перед студентом душу вывернул. Хотя Адам – не всякий студент.

– Рос я примитивным, отсталым, я сейчас это вижу, – спина Милека сгорбилась на стуле. – Потому что, сколько себя помню, одним делом был занят – корячился на своего отца. Он был тираном, пуще Джона Кита. В смысле, он жив ещё, но… в прошлом году ему пришлось фактически покинуть пост главы Роданфорда. Хотя и пытается диктовать по-прежнему… Слёг, и доктора не дают оптимистичных прогнозов. Ему пришлось уступить мне место. Эта традиция уходит корнями глубоко к моим прадедам. Сыновья продолжают дело рода Кочински.

Я просто прилип к двери. Голос Кочински стал глух, я с трудом разбирал слова.

– Отца бесило от одной мысли, что я усядусь на его место. До сих пор мне, взрослому человеку, бывает боязно и стыдно. За личностную малоразвитость. За то, что позволял отцу себя подавлять. Хотя я пять раз был упомянут в рассылках[26] во время Первой мировой и по молодости считал сей факт неотъемлемым доказательством своей человеческой состоятельности.

Адам слушал молча. Он стоял вне поля моего зрения, и я не видел его реакции на откровения проректора.

Милек Кочински вдруг рассмеялся.

– Вы двое думаете, что всё о мире знаете.

Он указал большим пальцем себе за спину, точнёхонько в меня, словно наверняка знал, что я тут стою и подслушиваю. Я чуть не сбежал, но потом затаил дыхание и крепче втиснулся в стену. Надо быть последним дураком, чтобы пропустить самое интересное.

– Молодость… Кто из нас знал тогда, чем обернётся жизнь для каждого? Я, Секвойя, Дарт, отец Лерри – тоже так думали, как вы сегодня. Мы ведь все из одного взвода. Одни окопы рыли, одну кровь видели, вместе в атаку ходили. Но почему-то на их сознание война повлиять как-то смогла, закалила душу, а я – остался рабом своего «палочника» отца.

Он замолчал. Послышался голос Адама:

– Отец Лерри? Священник воевал вместе с вами?

– Старик Лерри до войны был бедным и счастливым начинающим врачом. И заядлым бабником!

– Отец Лерри? – удивился Адам.

– Крутил шашни направо и налево. Портил каждую в миле от него. Лесные оргии вашего соседа, мистер Карлсен, – детский срам по сравнению с тем, что вытворял старый бес.

Я чуть было не взорвался и, зажав ладонью рот, подавил хохот.

– А однажды, перед самой войной, он влюбился до беспамятства. Мы думали, всё – повзрослел малыш. Однако не тогда его сломило по-настоящему, а двумя годами позже. Когда нас отправили на западный фронт. Мысленно мы уже сотни тысяч раз попрощались друг с другом, когда из-за баррикад высовывались. В один из таких моментов Лерри закрыл меня от осколка снаряда. Мы оба уцелели, только Лерри тогда ранило. Но даже побывав в полушаге от неминуемой смерти, я остался верным зомби своего отца.

Милек в сердцах крепко стукнул себя кулаком по колену.

– А Лерри пересмотрел всю свою жизнь. Осколок снаряда оказался перстом судьбы. Лерри сказал, что отныне он – слуга Господа. Это Лерри, не знавший отличия Бога-отца от Иисуса! Мы все были сражены.

Кочински достал платок и вытер взмокший лоб.

Я вспомнил встречу нашу с отцом Лерри в первом семестре. Пока тот псалмы во славу Господа пел, я не мог избавиться от мысли, что под рясой прячется садист и любитель полапать мальчиков в приватной беседе. А тут – бывший Казанова оказался.

– Секвойя был богатым наследником, но человеком всегда был славным и открытым. Это хорошо отразилось и на его сыне, хотя родился Питер уже в бедности, когда семья Секвойи потеряла абсолютно всё. Получив должность руководителя Роданфорда, я первым делом разыскал Секвойю. Бедняга, он чуть не спился вконец. А я-то думал, что из него вышел бы прекрасный сценограф для нашего театра. У него, как и у Питера, был талант к лицедейству. Теперь он годился лишь в уборщики, но даже этому радовался несказанно. Многие бросались грабить и убивать после денежного краха, а Секвойя, оказавшись после войны на улице, сумел сохранить достоинство и свои лучшие человеческие качества. То, что Питер единственный, кто учится здесь не за деньги, – мой глубочайший поклон Секвойе.

Платок был уже дважды вывернут, когда проректор продолжал:

– С Дартом мы были дружны больше всего. Закончили одну школу, затем был Роданфорд. Нравы здесь были, как и везде, суровые, под предводительством моего отца процветал в библиотеке эшафот. Старик собственноручно люто порол за любые проделки. Однажды мы вовремя не вернулись с ночной гулянки, и отец обвинил во всём Дарта. Меня ждали розги, а Дарта он исключил из университета.

Стратегически отец поступил неверно. Дарт был моим самым близким другом и, соответственно, часто исполнял роль мальчика для битья, хотя я сам получал до шести розог за раз. Но в тот момент я не смог произнести, что виноват сам, у меня будто судорогой челюсти свело от страха. До сих пор эту сцену вспоминаю.