Трамонтана. Король русалочьего моря

Голос он понижать не стал – скорее даже заговорил громче, словно бросая вызов кому-то невидимому, но вездесущему. Дед Исабель не вздрогнул, но чуть побледнел – точнее, посерел лицом – и сдержанно ответил:

– С ним можно договориться.

Де Шалэ дернул плечом.

– Я знаю вашу позицию, зная вас – ее уважаю, и вы в своих действиях вольны, но и мы тоже, и вашему примеру следовать я не намерен.

– Есть те, кто скажет, что худой мир лучше доброй войны, – заметил дон Фернандо настолько бесстрастно, что даже Исабель, втайне гордившаяся тем, что могла угадать его чувства, не смогла понять, думает ли он так же.

Смысл разговора от нее ускользнул давно, но показывать этого было нельзя. Она постаралась изобразить на лице понимание и даже глянула на Ксандера, как посмотрела бы в зеркало, но тот всем своим видом ничего не выражал, ни одобрения, ни издевки, ничего. Может быть, он что-то понимал?

– Речь не идет о мире вообще, мой почтенный друг, – немного резковато отозвался де Шалэ. – Опять же, при всем уважении к вам лично я не вижу выгод в вашем положении или, если на то пошло, Восточной марки. Теперь очередь Богемии и Моравии, и я уверен, что они тоже… Впрочем, – он вдруг улыбнулся неожиданно обаятельной, несмотря на изувеченную шрамом губу, улыбкой, – сегодня день совсем иных забот.

– Действительно, – кивнул дед, вновь успокаиваясь, – об остальном поговорим позже.

Вновь рукопожатие, благожелательные кивки, и де Шалэ удалился.

Издалека – слишком далеко, чтобы вдруг пробираться к ним, и слишком близко, чтобы не увидеть и не отметить – им с безупречным изяществом и некоторой дружеской непринужденностью поклонился высокий стройный мужчина, черноволосый, как южанин, и бледный, как истинный сын севера. Стоявшая рядом с ним худенькая девочка, чья голова чудом не клонилась под тяжелым венцом светлых кос, присела в отточенном реверансе. Дед ответил мужчине на поклон, как равному, и милостиво кивнул девочке в ответ на реверанс.

Исабель почти уже решилась спросить, кто этот незнакомец, но не успела: к ним подошла дама, на плече которой красовался герб со львами Арагона и башнями Кастилии. Советник кортесов – это Исабель знала, и притом высокопоставленный, во всяком случае, поприветствовали они с дедом друг друга сердечно, улыбнувшись при обмене поклонами.

– Как летит время, дон Фернандо, – заметила она после обязательных вопросов о здоровье и благополучии. – Подумать только, теперь уже донья Исабель…

– Дети растут быстро, донья Инес, – с легчайшим из вздохов согласился дед. – Кто это с вами?

Гостья чуть шагнула в сторону, открывая их взору доселе скрытую ее мантией фигурку. Новоявленная девочка – бесспорно иберийка – закусила бледные губы и мятежно сверкнула глазами из-под отросшей темной челки. Реверанс у нее получился несколько неуклюжий, несмотря на явное старание, и чиновница страдальчески свела темные брови.

Дед, впрочем, отреагировал на явление с явным для Исабель любопытством.

– Это та девочка, о которой вы мне писали? Вилланка?

Исабель не выдержала и уставилась на девчонку, жадно разглядывая каждую деталь: и одежду, в ткани которой было не угадать руки мастера, и странную обувь на явно не деревянной и не кожаной подошве, и алую пентаграмму на груди, которую девочка нервно поглаживала, – амулет, должно быть. Девочка ответила ей взглядом исподлобья и снова опустила бедовые черные глаза. Вилланка! Исабель, конечно же, знала, что подобное случается время от времени, но слышать – это одно, а увидеть урожденную вилланку воочию – совсем другое. Даже молчаливый Ксандер, выверенно склонивший голову при появлении доньи Инес, с любопытством впился в вилланку взглядом.

– У нее и правда Дар, – заметил дед, разглядывая явленное ему существо с некоторым недоумением. – И, должно быть, немалый, раз отправили сюда и с вами.

Донья Инес чуть пожала плечами.

– Так и в кортесах рассудили, но, по-моему, тут определенно не скажешь. Вы же понимаете, в минуту смертельной опасности любой, даже виллан, может вдруг проявить… способность. Но она ничего не значит, если это просто спонтанность, случайность.

– Вы не проверяли? – в голосе дона Фернандо скользнуло легкое неодобрение.

– Это сложно проверить, и потом, первый случай был впечатляющим, согласитесь!

– Соглашусь, – кивнул дед.

Исабель глянула снова в сторону вилланки, которая ковыряла носком своего необычного ботинка камень в полу и делала это упорно: камень немного шатался, поэтому ей удалось выковырять немного земли. Вилланы есть вилланы – им и тут надо развести грязь.

– И потом, у девочки как раз подходящий возраст, – услышала она голос доньи Инес, снова прислушавшись к разговору.

– И вы решили перенести ответственность и выбор на Лабиринт и Академию? Мысль не худшая, не подумайте, что я смеюсь, это может даже оказаться эффективным.

– Признаться, я все-таки не уверена, что она пройдет Испытание, – сказала донья Инес доверительно. – Дети лучших родов не всегда проходят Лабиринт, что уж говорить о вилланах. Дар Даром, но планка Трамонтаны – высшая из всех, и…

– Это непредсказуемо, – осадил дед, впрочем, чуть улыбнувшись тут же, чтобы показать, что разделяет ее мнение, хоть и должен остеречь от поспешности. Донья Инес вспыхнула и поклонилась, признавая промах. – Впрочем, будем надеяться.

– Будем, – вздохнула советница. – Поговаривают, что чем меньше знаешь о Лабиринте, тем больше шансов его пройти. Правда, я в этом вовсе не уверена…

И тут ясно и звонко запели трубы, а в витражные окна ударили лучи солнца. Единственный простенок, через который пока никто не проходил (Исабель даже подумала, что там нет ничего, кроме камня и плюща, даже окон в этой части стены не было), вдруг треснул, подался, разошелся створом огромных ворот, украшенных тонкой резьбой. А из возникшего прохода навстречу притихшей толпе вышел человек.

– Добро пожаловать, дамы и господа. Я, Сидро д’Эстаон, волей судьбы ректор Академии Трамонтана, приветствую вас на ее пороге.

Ректор, как и атриум, выглядел вовсе не так, как ожидала Исабель. Главу Академии она представляла себе почему-то глубоким старцем, одетым во что-то неопределенное вроде рясы, почему-то – высоким, но обязательно сгорбленным под весом прожитых лет и, конечно, с длинной седой бородой. Эдакий волшебник Мерлин, как на гравюре в томе артуровских легенд, которым она, бывало, любила зачитываться. Даже на гравюре можно было разобрать таинственную улыбку на его губах, и Исабель частенько воображала, как сидит у ног такого учителя, почтительно внимая его урокам.

Д’Эстаон был прямой противоположностью ее детским мечтам: невысокий, худощавый, гладко выбритый, с безупречно прямой спиной и одет строго, но со светской элегантностью. В руках он держал изящную резную трость, хотя вовсе не хромал; остановившись, он поставил ее перед собой и сложил на ней руки – на правой полыхнул недобрым зеленым огнем крупный камень. Говорил он спокойно и учтиво, но не улыбался, а глаза его, бесцветные и прозрачные, как талая вода, окинули слушателей таким жестким и цепким взглядом, что многие поежились. Подростки замерли, а большинство взрослых – включая самых знатных и титулованных – подобрались и встали едва ли не навытяжку. Стало очень тихо, умолкли не только люди, но и ветер, ручей и птицы, лишь откуда-то раздавалось тихое жужжание, похожее на пчелиное.

Ректор погладил трость, и жужжание чуть притихло.

– Я счастлив видеть здесь всех вас, – продолжил он на безупречной, звучной латыни, даже, пожалуй, слишком звучной и резкой на иберийский слух Исабель. – Всегда отрадно видеть, что наша кровь не оскудела талантами. Каждый из вас, соискатели, не только наделен Даром – правом, силой и долгом творить, менять мир, повелевать стихиями и служить благу земли и всего живого. В вас горит свет особенно яркий, даже среди нашего избранного, хранящего память и веру народа. Но стать учеником Академии – честь, которую заслуживают только лучшие из лучших, и через несколько часов мы узнаем, кто из наших юных гостей достоин ее.

Он чуть повел плечом, и за его спиной вспыхнули факелы, освещая вход, из которого дохнуло мягкой, немного влажной прохладой. Исабель вдруг осознала, что эта стена была не просто так лишена окон – ей атриум врастал прямо в гору. А еще факелы осветили фигуру, нависшую прямо над проемом – вырезанную из камня грозную мантикору [1]. Барельеф был искусен: казалось, орлиный взмах могучих крыльев вот-вот снимет зверя в полет, чудился скрежет грозных когтей, впившихся в камень, и сурово и бесстрастно было лицо, обрамленное львиной гривой. Это выражение удивительно роднило мантикору с ректором.

За плечом Исабель уловила еле слышный вздох Ксандера, наполненный удивлением. И он был не единственным: хотя каменный зверь поражал своими размерами, до сих пор на него никто не обратил внимания, как будто он скрывался за завесой, а пламя факелов эту завесу вдруг испепелило.

– Вы войдете в эти двери и подвергнетесь испытанию, – продолжил д’Эстаон. – Ваша задача проста. Каждому будет дан амулет. В центре Лабиринта находится комната, где лежат двадцать два редких камня. Ребис – камень могущества, древний символ учеников Академии Трамонтаны. Вы должны достичь сердца Лабиринта, если сможете, и обменять данный вам здесь амулет на один из этих камней. Те, кому это удастся, выйдут из Лабиринта учениками Академии. Путь будет труден, и тем, кто сочтет его непреодолимым, достаточно разбить свой амулет, и помощь придет, но Академия будет для них закрыта с этого мгновения навсегда. – Он чуть улыбнулся. – Как, впрочем, и для тех, кто опоздает стать одним из двадцати двух.

Он сделал паузу, вновь обводя всех пронизывающим, проницательным взглядом.

– Испытание каждому положено свое, – наконец снова заговорил он. – Известно одно, но доподлинно: вам понадобится вся ваша воля, сила духа, крепость разума и, да, та искра в вашей душе, что делает каждого из вас магом. Никаких других правил нет. Если вы пройдете, я встречу вас по ту сторону Лабиринта. Если нет – возможно, больше мы не увидимся.

Он перехватил трость поудобнее – снова сверкнул его перстень, усилилось жужжание, – повернулся в сторону ворот и вдруг замер, будто вспомнив об упущении.

– Вы можете входить когда угодно, – добавил он через плечо. – Как только соберетесь с духом. Но помните об условиях. На пути к цели каждый сам за себя. Конечно, – он усмехнулся, – вы можете попробовать помогать друг другу… или мешать. Но вряд ли у вас будет на то много возможностей.

С этими словами он шагнул во тьму под лапами каменной мантикоры, но прежде, чем тени успели поглотить его, обратился в дым и туман и исчез.

Внезапно правое запястье Исабель будто обхватили холодные пальцы – она опустила взгляд и увидела хрупкий на вид браслет из неведомого ей прозрачного мерцающего камня. Судя по тому, что все юноши и девушки, кому на вид можно было дать ее четырнадцать лет, столь же изумленно изучали свои руки, это и был амулет, который следовало разбить в случае собственного малодушия.

Исабель упрямо сжала губы в тонкую линию. В ее семье уважали отважных и храбрых людей, и она сделает все, чтобы не подвести деда и дядей. Как бы то ни было, она справится. Пройдет. Станет одной из тех, кем гордится ее род.

Толпа тем временем заволновалась. Министр де Шалэ вдруг чуть не с рыданием прижал к груди младшего из сыновей, пока старшие столпились вокруг, с показной бодростью хлопая брата по спине. Где-то рядом взвизгнула от предвкушения Алехандра и рванулась было к открывшемуся входу в гору, но ее удержала мать, приглаживая ее непокорные кудри и торопливо шепча ей последние наставления. Давешняя гельвецианка же, наоборот, со стоической строгостью протянула руку своему высокому кудрявому сыну, а когда он склонился над ней, торжественно перекрестила его затылок.

Исабель вдруг подумала, что сделала бы ее мать. Плакала бы от волнения, советовала, прихорашивала, утешала, ободряла?

– Исабель, тебе пора.

Наверное, хорошо, что матери рядом нет. Она, до боли стискивая трясущиеся пальцы, почтительно склонила голову и ощутила почти невесомое прикосновение сухих губ ко лбу. Ей показалось, что губы эти дрогнули, что дед медлит отпустить ее, хотя скорее замедлилось бы само время, чем он.

– Иди, дитя мое.

Она привычно послушалась бесстрастного приказа и с прямой до боли спиной пошла к проему под лапами мантикоры, ступая как могла твердо и уверенно. Впереди нее в этот проем уже входили – кто-то так же гордо, кто-то с показным безразличием, кто-то быстро, словно и в самом деле с кем-то соревнуясь в беге, кто-то, наоборот, замедляя шаг, словно ожидая, что сейчас его окликнут, и никуда идти не придется. Один даже прижался к краю и заглянул внутрь, прежде чем прокрасться туда едва ли не на цыпочках.

Все боятся, заметила она с некоторым облегчением.

Рядом с ее плечом еле слышно вздохнул Ксандер, и она не выдержала – бросила на него взгляд. Фламандец был спокоен – или нет, он как будто ожидал чего-то предсказуемого, невольно касаясь хрупкого браслета, охватывающего его руку. Конечно же, внезапно ясно поняла она, чувствуя резкий прилив жаркой ярости, он знает, что не пройдет! Нет, еще хуже – он решил, что не пройдет. Он разобьет амулет, едва шагнув за порог Лабиринта, и благополучно вернется домой к отцу и матери, выбрав свободу от нее, а не обучение в Академии. Ему-то что, его никто никогда не упрекнет, что он не прошел, ему не нужно поддерживать славу семьи, ему вообще ничего не нужно, кроме тех клочков свободы, которые только и может урвать прирожденный раб!

Пальцами, едва не искрившимися от бившегося в ней гневного огня, она вцепилась ему в руку, куда там той мантикоре на скале.

– Даже не надейся, – прошипела она фламандцу в ухо. – Я, Исабель Альварес де Толедо, силой крови Альба приказываю тебе, Ксандер ван Страатен, пройти Лабиринт и стать учеником Академии!

Удар сердца, другой. Он молчал, стиснув зубы, а под ее пальцами уже начала дымиться его рубашка. Еще удар. Что будет, если он сейчас упадет на глазах у всех, отказавшись?

– Слушаюсь, сеньора, – выдохнул он, и в глазах его плескалась темная ненависть.

А потом, стряхнув ее руку со своей, первым шагнул во мрак Лабиринта.

Глава 2

Лабиринт

Deze spaanse teef[2]. Это было первой его мыслью, когда он переступил порог из черного гранита в беспросветную тьму и осторожно огляделся, сделав шаг в сторону (еще не хватало, чтобы кто-нибудь, а пуще того, она влетела от усердия прямо ему в спину). Оттого, что он огляделся и поморгал, тьма не поредела. А еще не было видно и даже слышно тех, кто их опередил, и это казалось вовсе странно: в каменный проем прошло немало, и шли они непрерывным потоком. К слову, и Беллы рядом тоже не было, хотя он мог бы поклясться, что после того, что он сделал, она прыгнет следом, как ошпаренная кошка.

Godverdomme[3]. И как прикажете пробираться по Лабиринту, которого даже и не видно?

Мысль о приказе, а точнее, Приказе его моментально отрезвила. Каким бы ни было это странное место, какие бы препятствия его ни ждали, он должен пройти. Проклятая иберийка не оставила ему выбора. Вздохнув, он пошел вперед, решив, что дверь за спиной послужит хоть каким-то ориентиром. Конечно, раз за ним не слышалось ни людей, ни даже звуков шагов, в Лабиринте явно не работали элементарные законы природы, но иллюзорная точка отправления все же лучше, чем никакой. И, в конце концов, он – потомок тысяч мореходов, и чутье, которое всегда вело их к родному берегу помимо звезд и против волн, не должно было отказать и здесь. Хоть как-то. Хоть немножко. Не должно же?

Тьма оставалась непроглядной. В ней не ощущалось ничего – ни одного дуновения, ни единого запаха или звука, ни малейшего источника света. Настоящую ночь, хотя бы даже и беззвездную, наводняли плески неутомимых рыб, мерцание зорких совиных глаз, затаенное дыхание хлопотливых мышей, вздохи ветра и шелест травы. И настоящая ночь равнодушна, для нее человек – всего лишь еще один из ее призраков, не более того. Эта же тьма рядилась в одежды земной ночи, как скоморох мажет лицо сажей, но скрыться под иллюзией не могла. Она вся была неведомым единым организмом, а не мозаикой, и зоркость ее была хищной, пристальной, хладнокровной и чуждой.

Ему стало зябко. Еще очень захотелось побежать, и он не сразу сообразил, что уже несколько минут как ускорил шаг, а заметив, заставил себя замедлиться, даже остановиться и подождать, пока успокоится забившееся сердце. Чем бы ни была тьма, забавлять ее своим смятением он не станет.

Но Приказ, чертов Приказ!

Пусть мчаться очертя голову Ксандер и не собирался, все же пошел быстрее вперед – надеясь, что это было именно вперед – в податливую тьму. Пещерный пол – должно быть, пещерный, какому же тут быть еще – тут же сыграл с ним злую шутку: он попал ногой куда-то между камней, чуть не упал, еле вылез, чертыхаясь такими словами, какие можно услышать только на пристани. Вскочил снова и, уже не очень понимая, верно ли идет и есть ли здесь вообще верное направление, зашагал дальше.

Минуты текли как густейший мед.

Анна, его кузина Ани. Она тоже была здесь, она прошла, она как-то сумела – значит, все не так плохо, значит, шанс все-таки есть. Про Лабиринт Ани не рассказывала, только сказала как-то очень коротко, что пришлось трудно, но ничего – а она бы наверняка предупредила, если бы что-то было серьезно не так. Но торопиться все же стоило, только…

На следующем шаге его нога вдруг попала в воду. Причем не просто в воду, не в лужу и даже не в некое подземное озеро – нет, его ноздрей коснулся родной, безошибочно знакомый запах, запах горьковатой соли и свежести. Ботинок моментально промочила набежавшая легкая волна, и сразу стало слышно тихий неумолчный говор ее товарок.

Море? Здесь? Откуда?

Впрочем, это было не так уж важно, решил он, спешно снимая и промокший ботинок, и его пару, и носки. Задумался, стоит ли закатать штаны или просто обойти возникшее препятствие по кромке воды, понадеявшись, что где-то оно заканчивается. Но как только прохладная соленая волна нежно коснулась босых ног, он понял, что никакой силы воли ему не хватит, чтобы отступить назад.

Тем более, что где-то в немыслимой вышине разошлись тучи, повинуясь налетевшему ветру, и открывшиеся по-северному бледные звезды, а вскоре и почти полная луна осветили только узкую полоску берега, где стоял он, и море. Больше мало что было видно: за спиной угадывался силуэт дюны и мерцал огонек маяка, но впереди виднелась только вода.

И эта вода ластилась к нему, как соскучившаяся по хозяину кошка, шепча и переливаясь в неверном ночном свете. Казалось, протяни руку, и волна выгнется упругой дугой, радуясь вниманию, восторженно покоряясь одной лишь его мысли, малейшему жесту. Он сам не понял, как уже оказался среди радостно плещущей воды сначала по колено, а потом по пояс. Стоило ему на долю секунды испугаться этого неведения, как волны робко отпрянули назад. Он улыбнулся, досадуя на слабость, и позвал.

Торжествуя, море ответило внезапным приливом, взвыл в вышине ветер, заволакивая луну новыми облаками, но Ксандеру это было все равно: отбросив последние сомнения, он рванулся навстречу порыву родной стихии, нырнул, чувствуя, как его будто подхватывает невидимая, могучая и во всем ему покорная рука. И море пело неразборчивым гулом, и в ответ ему пели те, кто жили в его глубинах.

Их Ксандер знал с детства.

Когда из воды змеями вдруг метнулись бледные руки с перепонками между пальцев и острыми когтями впились в ноги Морица, который стоял на сходнях, тот закричал. Ксандер никогда не слышал, чтобы старший брат кричал так, и на минуту оцепенел от ужаса, но когда Мориц сорвался в воду, из последних сил цепляясь уже ободранными, кровоточащими пальцами за грубое дерево… Он не знал, что делать, но знал одно – zeemeermin[4] захотели его брата.

Об этом уже давно шептались, их уже пару месяцев не пускали одних к воде, а старая кормилица Лотта рассказывала им на ночь особенно жуткие сказки о морском народе и их ненависти к строителям дамб. Слуги в доме испуганно шептались о том, что одна русалка погибла, запутавшись в сетях, и морской народ поклялся отомстить. Четырехлетний Ксандер после этих рассказов долго не мог уснуть ночами, и Мориц крепко обнимал его и обещал, что ничего не случится, потому что он старший и сумеет уберечь меньшого братишку. И Ксандер верил, потому что Мориц, конечно, был слабее, чем отец или дядя Герт, но все равно очень сильный и ловкий и никогда не давал его в обиду.

И он нырнул, потому что больше ничего придумать не мог, а стоять и ждать помощи не мог тоже – брата надо было спасать, и спасать сейчас.

А еще – море тоже никогда не давало его в обиду.

Сейчас они тоже оказались рядом – прекрасные, гибкие, они бросились радостно его обнимать. И пели о дальних берегах, куда не ходят корабли, о глубинах океана и редкостных рыбах, о тайфунах и бурях, неудержимых и яростных, и гигантских волнах, смывающих города. В такт их песням бесновалось и бушевало море, и он знал – стоит ему лишь захотеть, и корабли, и бури, и волны будут в его власти.

В его груди нарастал смех, стремясь наружу, горели изголодавшиеся легкие, а русалки пели, и он слышал в песне другую правду: пожелай только, и ты станешь одним из нас, выше нас, сильнее нас, море будет твоим королевством, свободным от клятв и приказов, и ты будешь волен и могуч, как мы!

Стихия жаждала прикосновения его Дара – знака, выражения его воли, согласия стать ее неотъемлемой частью и забыть навсегда… Но что?

Он глянул вверх, сквозь толщу воды, и увидел – за прихотливым муаром неутомимых волн в неверном свете луны – ясный, как звезда, свет маяка. Где-то там, среди спящих садов, ветряных мельниц, сложивших паруса кораблей, его ждали, за него молились, на него надеялись.

Нежные руки морских красавиц стали настойчивей, песня громче. Он почувствовал, как неодолимая сила моря медленно, но верно понесла волны прочь, назад от берега. Час выбора настал. Он мог уйти с отливом, мог повелевать отливом, стать отливом – и спящая в нем мощь поглотит его навсегда, а свет маяка и молитвы больше не будут иметь над ним власти…

Он рванулся наверх, вырываясь из тесных объятий, а когда когтистые руки впились в его тело – властно позвал вновь. Стихия бесновалась, не желая подчиняться, но он собрал всего себя, всю свою волю в кулак, не давая морю ускользнуть из узды. Наконец хватка воды ослабла, будто разжались невидимые пальцы, и могучая ладонь покорно и печально вынесла его на песчаный берег, где он упал, задыхаясь и хватая ртом благословенный воздух.

Тут вдали победно и гордо ударил колокол, пробуждая землю – его отвоеванную у моря землю и ее упрямых трудолюбивых людей. И сердце его билось в такт этому звону радостью и торжеством.

…Он сидел на камне, а рядом валялись совершенно сухие ботинки. И кроме них и аккуратно воткнутых в них носков он больше не видел ничего. Моря не было тоже. Но он кожей чувствовал его присутствие, правда, не снаружи, а изнутри, будто его и стихию связало единой цепью. Только ее грозная мощь больше не грозила захлестнуть его, но отзывалась, пожалуй, послушнее.

Что делать с этим послушанием, он не знал.

Ничего, время разобраться будет…

Время! В памяти снова всплыли слова ректора д’Эстаона, а ведь он понятия не имел, сколько прошло этого времени, и успевает ли он еще выполнить Приказ. Ксандер торопливо натянул носки и обувь, огляделся и пошел наугад.

А ведь если он ослушается здесь, то даже не успеет позвать на помощь. Он слышал рассказы об этом месте. Далеко не все получали доступ в Академию, но и не все выходили живыми по ту или эту сторону. Может быть, Трамонтана и не хотела лишних жертв, но вовремя найти удавалось не каждого.

– Нет!.. Только не Ксандер!

Он вздрогнул, как от удара, от этого захлебывающегося крика из темноты, и рванулся опять вперед, даже не сразу поняв, что бежит. Где-то рядом плакала и кричала мама, звала его, оплакивала, а он…

…А что он мог, когда ему не исполнилось и десяти? Он беспомощно смотрел, как мама, его бесстрашная грозная мама глотала слезы и пила успокоительное зелье, заботливо сваренное старой Лоттой. Он мог только стоять рядом и слушать, обмирая от горя и ужаса, покорно прижимаясь к ней, когда она до боли стискивала его в объятиях.

– Пожалуйста… Пусть они оставят нас в покое! Скажи ему, этому черному иберийскому псу, пусть убирается! Я не отдам ему моего мальчика!

Мама снова всхлипывала, клацая зубами о край бокала, а папа молчал, растерянно поглаживая ее вздрагивающие плечи. Но и папа, его спокойный благоразумный папа не мог тут ничего изменить, и, когда он попытался улыбнуться сыну, улыбка вышла горькой гримасой.

– Теперь ты старший, Ксандер. Тебе придется.