МЁД

– Следователь разберется, – оборвал я его. – Жизнь продолжается, – и отключил вызов.

Допил то, что осталось на донышке второй фляжки. Выветрившийся джин не обжег, но загорчил на языке и не принес никакого покоя. Я закрыл глаза, а когда снова открыл, белый куб кухни уже не светился: солнце приходило на эту сторону переулка только в девять-десять утра.

Заварил виски-чай, сел к колонне, погладил плотную, но мягкую поверхность «Молескина». «Обложка мягкая, но твердая, тактильная», в истории создания блокнотов называли «Ойлскин»4, или клеенчатая.

– Да вы эрудит, Валерий Александрович! – cказал кто-то голосом полуЛеры-полуКоломийца.

Открыл на словах «После ее смерти…», но в этот момент телефон как-то по-особенному нервно завибрировал, а на экране появилась надпись «БРОВД»: вспомнишь… – оно и придет!

– Валерий Александрович, как вы?

– Спасибо, Глеб Евгеньевич, хорошо.

– Вы уже обзвонили список?

– Почти.

– Как-то вы не торопитесь…

– Я не смог дозвониться до двух людей вчера. Был у Юли в старой квартире, но ничего не нашел. Моей жены там давно не было. Там давно никого не было… Машины во дворе нет, но я вам уже говорил. А бывшая сестра… Лера, не знает, где Юля.

– А до кого еще дозвонились?

– До домработницы Галины, до Сусанны – тренера по пилатесу, до психотерапевта. И еще…

– Кстати, по поводу ее сестры… – оборвал мое вранье Коломиец, как отмахнулся.

– Да?

– Встречались с ней?

– Да.

– Когда?

– Вчера днем.

– Боюсь, у меня для вас не очень хорошие новости.

– Одна плохая, другая хорошая?

– Нет, пока только одна плохая.

– Какая?

– Ее муж мне только что позвонил и сказал, что Гульнара пропала.

– Лера.

– По паспорту Гульнара.

– Все называли ее «Лера». А где…

Теперь ты и о ней говоришь в прошедшем времени!

– Вы подтверждаете, что вчера встречались с Гульнарой?

– Да.

– Добрó. И, как говорится, не для протокола: Валерий Александрович, что между вами произошло?

– Да ничего. Поговорили о Юле, я проводил ее до метро.

Я опять вспомнил «темный крючок» Леры на скамейке. И еще это странное ощущение на Прудах, как будто там скопилось еще больше зла, чем обычно.

– До какого?

– Что?

– До какого метро вы ее проводили?

– До Пушкинской.

– А в каком часу это было?

– Ну… в восемь-девять.

– Вы же сказали, что встречались днем?

– Да, встретились днем. А потом просидели до вечера.

– Ясно. Так долго говорили о Юле?

– Да.

– И она уехала на метро в восемь-девять?

– Уехала.

– Добрó, – закончил Коломиец своим обычным «добром» и отключился.

Вторая кружка виски-чая, в которую я добавил в два раза больше виски, пролилась вниз по пищеводу, стала маслянистой теплотой.

Я достал «Список Коломийца», зачеркнул «Лера, бывшая сестра», открыл «Желтый».

Желтый. Часть 2

После ее смерти отец летал еще два года, а потом его «списали», и самым высоким «небом» для него стал четырнадцатый этаж квартиры. Он и так только на прежних заслугах дотянул до пятидесяти пяти… Глухой на одно ухо, скрывал последствия первого инсульта, которые сделали его движения резковатыми, как у железного дровосека из «Страны ОЗ».

Рустик учился в летном в Питере. Лера вышла замуж за чурбана со странным именем Булат. Они жили у бабушки мужа, оба посматривая на рецепты ее лекарств: «Ну, когда же ты умрешь и оставишь нам квартиру?» А я впервые осталась одна с отцом. Но это не значит, что я получила отца.

Он был рядом, но далеко. «Мне бы в небо» продолжилось, только теперь без формы и фуражки. Вместо них – костюм антигероя, как тогда в больнице: треники с пузырями и майка-алкоголичка.

Я ожидала, что он начнет пить, но отец не стал. Отстраненности ему добавила глухота, а потом – второй инсульт, который довел его до ходунков.

Но я продолжила бегать за ним: «Папа, я здесь! Посмотри на меня, обрати внимание, полюби!» И на первые деньги, которые появились от халтуры – студенты Полиграфа в основном расписывали стены кабаков, – я купила ему спортивные штаны «Адидас»: темно-синие, с тремя полосками и плотной тканью, чтобы никаких «пузырей».

Ожидаемо, но он их не носил. Ребенок не только безусловно любит любых родителей, он еще всю жизнь пытается им понравиться. Если не получается понравиться, то хотя бы привлечь внимание… Хотя бы купить внимание!

А перед его третьим инсультом у нас состоялся разговор.

– Пап, а почему ты себе кого-то не найдешь? – спросила я.

– А я маму люблю… – ответил он, не задумываясь.

Внутри заклокотало, но слова я нашла позже, уже после его смерти. Вот такие слова: «Ты любишь женщину, которая всю жизнь называла тебя колхозником, а твоих детей – отрезанными ломтями? Ты любишь шаркающую алкоголичку, жующую сухими обметанными лиловыми губами, чтобы выплюнуть ругательства? Ты любишь ту, которая травила твоих детей криками “В кого уродились?ˮ, а если слов не хватало, била их? Ты любишь ее, хотя сам покупал ей водку – бутылку утром, бутылку вечером, – лишь бы она успокоилась и забылась пьяным сном? И ты любишь ее?»

Но мои чувства оформились в слова гораздо позже. А тогда я просто спросила очень по-детски:

– Почему?

– Я часть этой квартиры тебе оставлю.

Он обвел взглядом гостиную: стенка «Ольха» с кучей хрусталя, чехословацкий гарнитур – два зеленых кресла, один диван, журнальный столик. Все плотное, не износившееся, качественное, с гнутыми лакированными ножками и широкими подставками под руки – настоящий признак успеха любой советской семьи. Не телефон на даче, конечно, но…

– Часть? – спросила я, то ли удивившись, то ли не поняв: ведь я последняя, кто остался с ним. – Только часть?

– Ну, ты же тоже моя дочь.

«Тоже?» Не помню, я сказала это «тоже» или нет. Или просто сидела, молча захлебываясь от возмущения.

После этого мои попытки понравиться закончились. Как, наверное, у всех выросших детей, жаждущих завоевать внимание родителя. Это произошло резко, а накопленный внутри комок «Почему я не заслуживаю любви» разорвался, разлетелся: осколки засели глубоко, а выдернуть их получится только с мясом.

ТОТ ДЕНЬ

Второй по счету «тот день»… И я, кажется, знаю, почему заголовки – такая сложная часть писательства. Они либо приходят сами по себе, либо выглядят такими натянутыми и тупыми, что лучше вообще без них.

В то утро я пришла после вечеринки по поводу завершения очередного настенного «шедевра» в бывшем молочном цехе в Останкино, а теперь – клубе «Молоко». Наш «художественный руководитель» Виталик предлагал владельцу – осетину с лицом Берии и такой же фигурой злобного пингвина – изобразить, как суровый мужик отпивает из бутылки с молоком, а в его солнечных очках «Полис» отражаются костры поля боя. Но «Берия» не оценил креатива, и мы две недели рисовали на стенах грудастых блондинок – наполовину медсестер, наполовину австрийских фермерш: таково было смутное представление осетина о том, как выглядят идеальные сотрудницы иностранной культуры доения.

Работу закончили. Осетин заплатил неплохо, особенно девушкам. Меня он особо за девушку не держал – не блондинка, без груди, с плоской жопой. Мне дал меньше всех, но все равно много.

Я вернулась домой. Отец лежал скрюченный на кухне – третий инсульт. Я сразу поняла, что долго он не проживет. И не хочет.

Вся его левая сторона застыла и стала серой, рот перекосился, левый глаз, судя по неподвижности, не видел. И когда потом я привела в больницу нотариуса, чтобы подписать дарственную на квартиру, его «ум-м-м» на вопрос: «Вы добровольно передаете право на квартиру своей дочери?» вполне можно было расценить как «да». Или как «нет». Я не знаю, что на самом деле хотел сказать отец. Не думаю, что «да».

Какая разница? Документы были подписаны, и я сразу поставила новые замки, чтобы брат с сестрой не смогли попасть в мою квартиру. МОЮ!

На следующий день взяла остаток за художество «секс-фермы», пошла в больницу и дала медсестре двести долларов, чтобы она сделала то, что нужно. Формально это называется «отключить пациента». Законно это можно сделать только в Швейцарии и еще нескольких штатах Америки, кажется. В России нельзя, но, как обычно у нас, любое «нельзя» преодолевается деньгами.

Мы с медсестрой зашли в моповую. Она, почему-то не включая свет, пересчитывала деньги. Пахло тряпками и хлоркой. Купюры были мелкие, она считала долго – уж и не знаю, откуда их надергал «Берия». Может, от фарцовки на вокзалах? Наконец, убедившись, что сумма правильная, она задала дежурный вопрос:

– Вы уверены, – именно так, без всякого знака вопроса в конце.

Я ничего не сказала, кивнула. В моповой было так темно, что кивок или противоположное движение головой «нет-нет» выглядели бы одинаково: «Да, уверена» или «Не уверена».

Но она поняла. И в начале ее смены отца не стало.

Ты же хотел в небо, папа?

Когда пятнадцать лет спустя психотерапевт спросил у меня: «Вы сепарировались от родителей?» – я ответила: «Я их отключила».

«Отключили от эмоций?» – не понял он.

«От всего отключила».

«Это плохо», – сказал он.

«А я думаю, что хорошо!» – ответила я.

Мне и тогда, и сейчас кажется, что хорошо. Страшный сон закончился – началась новая жизнь.

«Страшный сон» – так я назвала бы то, что Алеша Пешков назвал «Детство».

***

После «отключения» отца я на какое-то время занорилась. Не выходила из квартиры несколько недель. Не просто осталась одна – впервые в жизни у меня появилось свое место, где некого бояться и никому не нужно понравиться.

Не знаю, что было приятнее: ощущение, что больше никто не вломится в комнату, не заорет страшным голосом: «В кого уродились?», или то, что больше не для кого стараться в неисполненном желании обрести идеального папу, получая в ответ вариации на тему «Ты не нужна».

Первую неделю я лежала в гостиной на чехословацком диване – на зеленом плюше, еще хранившем звуки и запахи. В начале каждого застолья мать, сняв злобу похмелья, играла в «ванек-встанек»: рассказывала гостям о том, какие мы «этакие». Если никого из детей не было рядом, шла в комнату, выводила. Чаще всего меня: смотрите, вон-на какая! Дальше следовал список достижений: на пианино играет, рисунки рисует, книжки читает.

За столом кивали, отворачивались, закуривали, шептали: «А Рая-то опять напилась». Это я сейчас понимаю, нахожу слова, а тогда чувствовала страх и стыд.

Отвечая на вопрос Достоевского, стоит ли благополучие всего мира одной слезы ребенка, отвечу: НЕТ!

Благополучие всего мира не стоит даже секунды страха и стыда ребенка.

***

Первым я уничтожила этот диван… Изогнутые лакированные ручки и вязкий плюш. Взяла топор, который отец хранил за кухонной плитой – мать еще шутила: «Ишь, деревня! Топор за печку поставил» – и рубила-рубила… Острие застревало в подушках, соскакивало с лакированного дерева.

Изрубив диван, пошла в спальню, вытащила ящики, вывалила на пол отцовские ордена и летные книжки, до сих пор пахнущие дерматиновыми обложками. Несколько разорвала, представляя, как отец заходит в здание аэропорта, показывает улыбчивой суке за стойкой.

– Клац-клац, – стучит «корочка».

– Вам в небо, подальше от жены и детей? Как же, понимаю! Пожалуйста, проходите…

Медали вытащила из коробок, чтобы смешались с битым стеклом и помойной грязью мусоропровода. Хочешь в небо, папа? А как насчет этой черной пропасти, а?!

Поняла, что такое удачное начало стоит отметить – решила устроить фейерверк. Взяла две коробки, побросала туда бокалы-елочки, маленькие рюмочки из затемненного стекла, «розетки» с орнаментами. Сверху придавила двумя тяжелыми салатницами из прессованного хрусталя, посыпала идиотскими рюмками-сапогами, которые Гусь-Хрустальный штамповал по миллиону в год.

Хотела бросить коробки в окно, представляя «брызги» стекла, но потом испугалась, что тяжелые салатницы могут кого-то убить, поэтому спустила к помойке коробку за коробкой, поставила.

Был один из тех дней в мае, когда весь город будто стал одним большим туалетом, в котором сильно набрызгали освежителем воздуха «Сирень».

Нашла в кустах палку. Почувствовала, как пальцы удлиняются, плечи разворачиваются, и стала бить-бить-бить по коробкам.

***

Через месяц вышла из «норы». К тому моменту меня отлучили от «настенного творчества» – расписывания кабаков-клубов – за прогулы. Я не переживала и устроилась на самый быстро растущий рынок середины двухтысячных – в рекламу.

Первое время двигать по экрану синюшные «ножки Буша», пристраивая их к надписи «Наша курочка», казалось веселым и даже творческим, а денег вполне хватало на еду и гулянки.

Я никогда особо не привязывалась к деньгам. Заскорузлые пехорки, которые присылали родственники из Башкирии, стерлись из памяти, зато остались иномарки отца, французские туфли и пиджаки матери. Всю мою сознательную жизнь деньги в семье были. Счастья не было, но деньги были.

Вот и я думала: «Деньги у меня есть». Пока Лана, которая спала с владельцем и поэтому получала самые простые и дорогие заказы, которые мы называли «Шрифт поправить – и отправить», не предложила поехать кататься на лыжах.

Лез-Арк, три долины! Уж совсем не «Учкудук, три колодца». Яркие лыжи «Хэд», свитера крупной вязки с вышивкой елочки или оленя, солнечные очки «Клабмастер», глинтвейн у камина – все те представления, которые, оказывается, потаенно сидели во мне, во внутреннем контейнере с названием «Мечта».

Так что я сказала «поеду», даже не узнав, сколько это стоит. Пришла на встречу группы. Помню восторженные улыбки «Ух ты!» и элитарность закрытого клуба «Мы тут все свои». И помню свое ощущение, когда узнала, сколько надо сдать денег, только чтобы заказать билеты…

Ну, куда ты, слепошарая? Ишь, шею вытянула! Из породы колхозников… А на колени-то, на колени-то посмотри!

***

Вернулась в «нору», и тут как раз позвонила Лана, спросила: «Что у тебя с горнолыжкой?» – и потом еще что-то говорила. Я не слышала, что, но в конце разговора сказала «да». Она ответила: «Тогда завтра на Ленинском», – и отключилась. А что там на Ленинском?

Прошла по квартире, подзарядившись ощущением «Все это мое». Перезвонила Лане, спросила про Ленинский. Оказалось, что там находится лучший магазин с горнолыжной одеждой. Не стала спрашивать примерную стоимость – унизительно: все равно что в ресторане заказывать вино «подешевле». Название «Спорт плюс мода» и так говорило само за себя.

Залезла на антресоли, где от учиненного мной разрушения укрылась часть родительского наследства. Кое-как спустила тяжелый мешок: вперемешку коньки, ушанки, старые летные шлемы, которые отец приносил Рустику… Среди всего этого нашла отцовский горнолыжный костюм. Зажмурилась, задержала дыхание, надела. Пришелся впору: отец был низкого роста. Подошла к зеркалу, открыла один глаз, потом второй. Сразу бросилась в глаза мерцающая надпись «Домбай-1973» на груди и синий антрацитовый цвет. Представила вязаные свитера пастельных тонов, солнечные очки на бронзовых лицах – и я в этом «Домбае», как клякса посреди белого искрящегося света.

Что тут скажешь? Отрезанный ломоть, счастливой-то не будешь!

***

Мне опять хочется написать заголовок. Вот такой: «Суслики, стоп!»

Может, название с интригой – это дешевый ход, но тут хорошо подойдет.

Вы скоро поймете, почему.

Глава 3. Сусанна

А что я в итоге получила?

Только одно накопление – злобу на мир.

Я сидел в такси у ворот «дипачез» нашего с Юлей любимого терминала D. Взял с собой только загранпаспорт, деньги от «ЛеКультр» и вторые часы – ее любимые «Ван Клифф»: ограниченная серия, корпус из платины в форме пирамиды, небольшой простой циферблат; на обратной стороне, вместо обычного для турбийонов стекла, – бриллиант-каратник. Зачем смотреть на шестеренки, сделанные человеком, если можно смотреть на совершенство, созданное природой? Юля называла такие вещи «скрытый шик»: очень дорого, но оценить может только тот, кто понимает, насколько.

В любом «Ломбарде номер один» любой страны «Ван Клифф» можно продать тысяч за сто, а если повезет – за сто пятьдесят. Хватит на пять-семь лет где-нибудь в Хургаде, чтобы жить в маленькой квартирке с видом на каменоломню, из удобств – кондиционер и крошечный туалет, который можно превратить в душ, отсоединив шланг от слива. А из развлечений – ездить на побережье на автобусе, полном арабских семей: мужчины курят одну за другой, обсуждая что-то так громко, как будто каждая фраза решает судьбу мира; женщины в хиджабах отворачиваются от меня; горланящая орава детей корчит рожи и кидается бумажками.

Потом сидеть в сторонке на общественном пляже, больше похожем на выгоревшую помойку, смотреть на ржавые завалившиеся остовы кораблей и подкатывающие к ним белые барашки волн. Море дарит свою красоту всем, бесплатно. Как и огонь. Может, поэтому на них можно смотреть вечно?

А пока не сотрется, не выгорит приличная одежда, а загар из туристического не превратится в местный, по вечерам можно ходить в рестораны ближайших отелей под видом постояльца. Но когда все рубашки станут черепахового цвета, штаны вытянутся, доступ к пяти звездам будет закрыт – останется только квартирка с видом на каменоломню и автобус битком до пляжа-помойки.

Мальчик из трущоб вернулся в трущобы. Триумфальное возвращение в трущобы!

Я вспомнил, как Сусанна загибала длинные подагрические пальцы и рассказывала Юле:

– Все мальчики делятся на три типа. Первый – это умненькие, слоган: «Почему мы такие бедные, если мы такие умные?» Второй – удачливые, слоган: «Деньги есть, но не знаю, как и откуда», поэтому ненадолго. И третий – мальчики из трущоб, – она махнула в мою сторону.

– И какой у них слоган? «Бери от жизни все»? – попытался пошутить я.

Сусанна сделал вид, что вместо меня перед ней пустой стул, а Юля, вся вытянувшись вперед, спросила:

– И какие они?

– Умненькие, но неудачливые. Удачливые, но не умненькие. Все быстро теряют, потому что не умненькие. Не имеют ничего, потому что неудачливые, хоть и умненькие.

Они еще о чем-то говорили, и Юля кивала, косясь на меня. Чего было коситься? И так понятно, что я «тип третий» – мальчик из трущоб.

– Вы идете или нет?

– Что?

– Либо идете, либо нет. Я не могу стоять здесь часами! – сказал таксист.

Я положил сто долларов на подлокотник, он забрал, но все равно хмыкнул: «Да не могу я здесь стоять!»

Мне хотелось ответить: «Я тоже не могу ничего сделать!» Еще какое-то время я сидел, теребя обложку паспорта и «Ван Клифф».

Козырек на месте пассажира был откинут, шторка на зеркальце отодвинута, из прямоугольника на меня смотрела Юля: «Мне не посадить этот “самолетˮ… Но я смогу после себя оставить “черный ящикˮ, который запишет причины катастрофы».

Я кивнул, достал список, набрал номер.

– Сусанна?

– Да.

– Это Валера, муж Юли. Мальчик из трущоб.

– Какой Валера? Каких трущоб?

– Я муж Юли. Мы встречались.

– Не помню.

– Я хотел с вами поговорить.

– Зачем?

– Мы можем встретиться?

– Для чего?

– Юля пропала. Я не знаю, что случилось с Юлей.

Эти слова подействовали.

– Где пилатес-центр, знаешь? – Сусанна была из тех, кто быстро и без спроса переходит на «ты».

– Знаю.

– Напротив, сегодня в час.

***

Напротив пилатес-центра была арка во внутренний двор. Справа от нее – витрина «Агент Провокатор», слева – «Тортики на заказ». Астеничные манекены «Агента» в черных рюшах контрастировали с кремовыми фигурками Золушки и Кота Леопольда в витрине «Тортиков».

На одном из тортиков была фигурка «Мышильда», искусно сделанная из разных сортов шоколада: в кафтане Дракулы из черного, длинным хвостом из темного, остроносой мордочкой из молочного с очень реалистичными глазами – бусинами драже. К Мышильде по блестящей глазури бежали семеро мышат из белого шоколада со стружкой завитушек-ушей.

Не знаю чем, но «Мышильда» была похожа на Юлю. Захотелось разбить витрину «Тортиков», поэтому я перешел на сторону «Агента», стал рассматривать, что там. Кружавчики на трусах и лифчиках по последней моде соединялись с пластиковыми цветастыми вставками, как будто на эти места кружева не хватило, и производители залатали их кусками разных пакетов.

– По-моему, говно.

Я обернулся, увидел Сусанну. С момента нашей последней встречи она сохранила фигуру шведской лыжницы и сиськи Памелы Андерсон, но лицо стало больше похоже на Робин Райт в той части «Форреста», когда она уже вот-вот умрет. На Сусанне был бежевый тренч, на ногах – лосины для фитнеса и кроссовки-копыта «Баленсиага».

– Хорошее белье – как оправа к брюлику, – она показала на витрину. – Должно быть простым, почти незаметным. Возбуждает камень – оправа подсвечивает.

Я кивнул. Мы вошли в небольшой дворик, сели на лавочку. Из безразмерной сумки «МакКуин» она достала пластиковый лоток с салатом и бутылку с серо-зеленой маслянистой жидкостью.

– Обеденный перерыв.

– Да, – я достал фляжку «белого на черном». – У меня тоже.

– А… мальчик из трущоб! Пьешь вместо обеда?!

– Ну да, – я открыл фляжку и отпил.

Она кивнула, позиционная война между нами была безоговорочно выиграна в ее пользу, открыла бутылку с серо-зеленым, достала серебристый цилиндр-пенал, похожий на помаду, сделала «чик-чик», и на поверхность просыпалась желтоватая горка.

– Будешь?

– Спасибо, – я помотал головой. – У алкоголя нет друзей.

– Ни у кого нет друзей.

Сусанна потрясла бутылку, и посыпка исчезла внутри массы. Отпила, открыла салат, наколола на вилку стопку листьев.

– Гуано – говно летучих мышей и морских птиц. Говорят, самый лучший детокс.

– Из-за аммиака.

– Ты что, эрудит?

– Нет, я просто…

Сусанна в своей обычной манере не дала договорить, отмахнулась:

– Очень сильный яд, но в малых дозах он делает организм моложе. Сковывает, замораживает клетки. Что-то типа ботокса, только сразу для всего тела.

– И как на вкус гуано?

– Как говно.

– Символично. Очиститься от своего говна с помощью чужого.

– Ага. – Сусанна сделала еще один «чик-чик», потрясла бутылку. – Детокс чужим говном…

– Декокс.

– Да… – Она отпила. – Ты что-то хотел спросить?

– Юля пропала.

– Это я знаю, мент звонил.

– Да… Я просто хотел узнать: может, ты что-то знаешь? Куда она могла поехать, или уйти, или… К кому?

– Я? Я была ее тренер по пилатесу, а ты ее муж! И ты у меня спрашиваешь, куда пропала твоя жена?

– Мне больше не у кого.

– Мудак, что сказать.

Сусанна допила «декокс», выбросила бутылку, закурила сигарету, наколола новую стопку салатных листьев.

– Может, ты знаешь кого-то, кто знает?

– «Может, ты знаешь того, кто знает…» – передразнила она, сделала «всуп-всуп» сигаретой и «хрум-хрум» салатом. – Нет, не знаю. Откуда?

– Ну да…

Какое-то время мы молчали.

– Женщины «Золотого» делятся на три типа, – начала Сусанна, докурив. Так же, как когда-то в «Магадане», загибая подагрические пальцы: – Первый – это жены. Шесть дней в неделю, как в тереме. Или как в тюрьме. Немецкое «три К»: киндер, кюхе и… Как его там…

– Кирхе.

– Молодец, эрудит! Да, синагога, мечеть, католический собор, церковь… Неважно! Они даже маникюр-педикюр вызывают домой, потому что не доверяют няням и домработницам – не могут их оставить без присмотра. Не потому, что те сделают что-то не то. Просто надо за всем присматривать – это становится смыслом твоего существования, если ты стала женой кого-то из «О-о-о». – Сусанна еще затянулась, сложила губы трубочкой, выпустила три ровных кольца дыма в форме О. – Присматривай, детка… Присматривай! Шесть дней! Но есть седьмой день, в который ты главная. На самом деле, тебя «выгуливают», как скаковую лошадь, которая долго выигрывала на скачках, но сейчас постарела и теперь стоит в стойле, никому не нужная. Но иногда – редко – выводить ее необходимо, иначе сердце оплывет жиром, и она умрет. И «жокей» идет с тобой. В смысле, муж…

– Да, я понял аллегорию. Тот, кто раньше на тебе скакал.

– Ага. Но он не просто идет: он первый раз за всю неделю с тобой, он тебя слушает, он обращает на тебя внимание. Это не благородство, нет-нет… Это извращенное чувство вины за «Я же когда-то с ней…» А у нее несколько часов власти над властью. Ну и что, что вместо скипетра и короны толкаешь коляску с орущим кульком и привязанным к ней поводком с собачкой, которую захотели дети постарше: в первый день радовались, обещали «всегда гулять и убирать», а на следующий забыли, и теперь это еще одна строчка в списке «присматривай». Нет, ты не можешь просто открыть входную дверь и сказать: «Иди, малыш, ты свободен!» Потому, что ты хорошая. Сотня шагов до ресторана, полтора часа завтрак с несколькими формальными вопросами про детей, про строящийся загородный дом и «Не пора ли обновить ей «Кайен»?» – Сусанна выпустила еще несколько О. – И все.