Записки крематорщика

Дмитрий Габышев

Записки крематорщика

Предостережение читателю

Этой повести не следовало быть написанной. Однако тема не отпускала меня несколько лет и в конце концов сломила моё тщетное сопротивление. Не ошибусь, если скажу, что года три она то и дело навязчиво возвращала мои мысли во мрак мраморных ритуальных залов и почерневших от сажи печей, где, похоже, осталась частичка меня… Теперь память принуждает меня, обезволенного и лишённого последних доводов, эксгумировать саму себя из-под могильных плит и из ниш холодных колумбариев…

У каждого писателя есть такой сюжет, который просится на бумагу, чтобы обрести покой. Он преследует писателя всю жизнь или значительную часть жизни, просясь быть написанным. Видимо, пришла и моя пора, как говорят в нашем цеху, «выписаться». Знающие психологи учат, что подобные темы нужно «проработать», чтобы переступить и жить дальше. Что ж, я буду прорабатывать её пером.

Отдаю себе отчёт: услышанное может шокировать и опалить неподготовленного читателя. Именно это осознание и удерживало бедствующую и худую мою руку от дерзости письма. Писатель в ответе за каждое слово, что сеет в сердцах читателей. Посему, после колебаний, я избрал такой путь: явить пороки крематорского бизнеса во всей их неприглядности, дабы они вызвали не сочувствие, но суд и неприятие – и тем сослужили бы не дурную, но добрую службу.

Если же ядовитый дух цинизма, несмотря на всё, просочится в сердце благосклонного читателя со страниц этой повести – заклинаю, остановитесь. Возможно, вы ещё не готовы к этой желчи. Возможно, это просто – не ваша история.

Предуведомление

Поводом к написанию стала дружба с разнорабочим крематория, Маратом. Мы виделись в последний раз у поворота на Старо-Червишево. Он уже тогда кашлял – глубоко и протяжно, в захлёб, тем особым кашлем, что бывает у шахтёров или рабочих асбестового завода, где ядовитая пыль медленно разъедает лёгкие. Мелькнула мысль, что больше не увидимся. Но ум отбросил её, как отбрасывает то, что не хочет принять.

Потом Марат пропал из виду, и повседневная рутина затянула меня, дав призрачную надежду, что встретимся когда-нибудь ещё. Не встретились.

Так что теперь в память о Марате я представляю его рассказы, художественно и стилистически обработанные, но не потерявшие, тем не менее, своей сути.

Глава 1. Предприятие

За объездной дорогой города Т****, раскидывался своего рода анти-город, его тёмный двойник. Там, где трасса на юг уходит за горизонт, по обеим сторонам дороги тянулась вереница похоронных бюро, мастерских памятников и венков, заправок, закусочных и дешёвых гостиниц «для скорбящих родственников». Одних только кладбищ тут было семь, и все они нумеровались по-простому: Первое, Второе, Третье… Лишь Первое, Старо-Червишевское, удостоилось собственного имени. Но градообразующим предприятием был, несомненно, крематорий. Если где-то есть академические или медицинские городки, то наш прозвали Городом Крематория – за самый большой в мире крематорий.

Всё здесь вращалось вокруг смерти. Многие знаменитости, словно завороженные, завещали кремировать свои тела именно здесь, надеясь, видимо, обрести некое особенное посмертие в этом жутком месте. Места в колумбарии, где хранился их прах, стоили целое состояние, но, если за ячейку образовывался долг, а родственники не платили три месяца, прах, не церемонясь, выскребали из ячейки и развеивали рядом с урной, не гнушаясь смеха и крепких словечек.

Руководство колумбария, впрочем, не было неделикатным. Заблаговременно на дверцы ячеек приклеивали изящные, цвета слоновой кости, ярлычки: «Просьба обратиться к руководству» – элегантный эвфемизм, напоминавший о приближении конца оплаченного периода. В случае нужды можно было взять похоронный кредит с «сопереживающей» низкой ставкой, или оплатить ячейку картой, или даже переводом с телефона. В своей финансовой прозрачности колумбарий был образцом, в отличие от тёмного, как сажа, бюджета крематория, где, по слухам, крутились баснословные деньги. Из-за этого между двумя конторами кипела холодная, бюрократическая война, и они не упускали случая устроить друг другу пакости.

Помпезные колонны на входе в крематорий, тяжело нависшие, словно каменные клыки чудовища, заставляли каждого входящего поежиться от ощущения собственного ничтожества. Казалось, будто попадаешь в храм смерти – нет, скорее в анти-храм, и посвященный даже не смерти, а огню, ибо огонь здесь постоянно подкармливался человеческой плотью. Если бы не цитата из книги пророка Амоса над входом: «он пережёг кости царя Едомского в известь» – ничто более не напоминало о какой-нибудь духовности. В своей нарочитой, массивной материальности это место казалось входом в Преисподнюю, одно приближение к которой испытывало твои последние человеческие качества на непоколебимость: удержишь ли рассудок, сбережёшь ли надежду, останется ли в тебе… любовь. Последнее слово считалось тут и вовсе неприличным, и рабочие оставляли его за порогом, словно неуместный пережиток.

Как и подобает адскому делу, сей «вход в Преисподнюю» был обставлен безупречным вкусом, намёком на элитарность, призрачной роскошью и самыми благими намерениями. Но результирующий вектор всего этого великолепия был направлен в огонь. Тот самый огонь, что для здравомыслящего человека есть прообраз геенны огненной. И то, что ожидает грешника в вечности, здесь, на земле, в точности свершалось с его бренной оболочкой. Для работников, пропитавшихся дымом и небрезгливостью, этот огонь не значил ровным счётом ничего. Он был для них лишь средством производства – так же, как для рабочего атомной станции не существует радиации, а есть лишь показания дозиметра.

Крематорий представлял собою высокое ступенчатое сооружение, выстроенное в подражание пирамидам майя. Четыре яруса чётко делили пространство по социальному признаку: на первом этаже находилось восемь прощальных залов эконом-класса, на втором этаже располагались четыре зала класса «комфорт», а третий этаж был отведён под один бизнес-зал и один зал класса «люкс». На четвертом этаже не было никаких залов: там располагалась Комната Скорби. В ней, сразу над камерой сгорания залов «бизнес» и «люкс», был установлен пирофон – музыкальный инструмент, разработанный некогда в Викторианской Англии. Суть его состояла в извлечении музыки из продуктов горения, если, конечно, можно хоть как-то назвать музыкой жуткие завывания непрогоревших испарений, запертых в вибрирующие латунные трубки. Управлял этим механизмом алгоритм искусственного интеллекта, чтобы, по задумке архитектора, адская «симфония» никогда не повторялась.

Смесь дыма и огня через смрадные горизонтальные скважины передавалась из прощальных залов в центральное жерло, пронизывающее все этажи и открывающееся к верху грандиозным рукотворным вулканом. Жерло пыхтело пламенем днём и ночью, словно олимпийский огонь или факел газоконденсатного месторождения. Разглядеть этот своеобразный маяк можно было километров за тридцать, особенно с балконов новостроек, расположенных по краю объездной дороги. Для их обитателей он был таким же привычным элементом пейзажа, как трубы теплоэлектростанций, и служил неотвратимым финалом. Можно было прожить жизнь в одном районе: потратить все свои отпущенные человеко-часы в гигантских серых человейниках и на обслуживании похоронного бизнеса, а по завершению цикла существования послужить, словно уголь для котельной, топливом для той же печи, которую каждодневно наблюдал в окно квартиры.

Из Комнаты Скорби, под аккомпанемент стонущего пирофона, открывался вид на пламя в жерле сквозь гигантское, от пола до потолка, огнеупорное стекло. Такой медитацией не могли бы похвастаться даже индусы на берегу Джамны! И в отличие от архаичных сообществ, здесь всё было поставлено на широкую индустриальную ногу и укомплектовано по последнему слову техники. Всё шло без сучка без задоринки, и сбоев конвейер не знал: создатели крематория учли весь опыт предыдущего столетия, начиная с самого первого крематория, построенного в Милане в 1876 году, а также крематориев фирмы «Сименс», считавшихся лучшими в мире. Даже на случай перебоев с газом в подвале стоял запас баллонов с ацетиленом, что придавало и без того мрачному месту тревожный флёр взрывоопасности.

Под землёй, в техническом же подвале, располагались коммуникации, снабжавшие эту адскую кухню газом, водой и электричеством. Единственное, что тут не требовалось – трубы отопления, поскольку крематорий грел сам себя. Тепло, отбираемое змеевиками от печей и центрального жерла, словно кровь, циркулировало по зданию, обогревая залы прощания. В подвале же располагалась и малоизвестная, но самая большая печь. Она выполняла несколько функций: в ней утилизировали бездомных, исполняли заказы на сожжение домашних животных, а также уничтожали абортивный материал и биологические отходы – словом, всё, что не дотягивало до статуса «клиента».

Услуги предоставлялись круглосуточно. Клиентов, – а клиентами здесь называли кремируемых или, как они значились в документах, «креманты», – подвозили днём и ночью, так что четырнадцать залов работали как часы, с трудом справляясь с потоком церемоний прощания. Даже гильдия церемониймейстеров, разбитая на три смены, напоминала не служителей культа, а конвейерных рабочих на вечном потоке скорби. Цифры говорили сами за себя: свыше двухсот прощаний за сутки, почти сто тысяч – в год. В орбиту этой индустрии был втянут весь город: аэропорт, принимавший чартеры с гробами и роднёй из-за рубежа чаще, чем рейсы с туристами; выделенная узкоколейка на железнодорожную станцию; и целый автопарк катафалков – на любой вкус и кошелёк умершего. Апофеозом эффективности был график: самое многое каждую четверть часа очередной катафалк въезжал в подземный туннель, где его разгружали от «полезного груза». Полезного – потому что за счёт этой индустрии кормился многочисленный персонал крематория, сотни людей – от водителя до директора.

Можно сказать, мне в нехорошем смысле повезло: в тамошней гостинице мне достался номер с видом на сам крематорий. И хотя он отстоял в километре – санитарная зона! – я не вынес вида этой грандиозной «свечи» и, вернувшись после прощания с Антоном Валерьяновичем, задёрнул шторы и весь вечер провёл в тишине, пытаясь осмыслить увиденное сегодня. Профессор был знаменит своими прорывными научными работами. Честно признаться, не будь он моим преподавателем в университетские годы, я бы и не знал, чему он посвятил жизнь. Хотя ценители, конечно, понимали значение его трудов.

Глава 2. Профессор

Воздух в ритуальном зале был густым от дыхания толпы присутствующих, аромата синтетических хвойных освежителей и раскалённого металла печи. Где-то глубоко в стенах, перекатываясь по латунным трубкам, стонали непрогоревшие газы, но здесь, на третьем этаже, это было похоже на приглушённый вздох самого здания. Я стоял у гроба с телом профессора Антона Валерьяновича и думал о том, что его блестящий ум, породивший восемьдесят семь научных работ, сейчас готовится стать частью этого общего гула.

Гроб был массивным, из полированного дуба, с бронзовыми ручками – уровень «люкс». Удивительно, но последняя воля человека, всю жизнь изучавшего квантовую запутанность, свелась к выбору породы дерева для собственного сожжения.

Именно в этот момент я заметил Марата. Он стоял в стороне, прислонившись к косяку двери, ведущей в технические недра зала, – приполневший мужчина среднего роста в заношенной униформе. Лицо его было бы просто усталым, если бы не глаза. Они смотрели на суетящихся вокруг гроба коллег, родственников, бывших студентов с таким спокойным, почти лабораторным безразличием, что становилось не по себе. Это был тот самый взгляд, что фиксирует процесс, не оценивая его.

Когда церемония прощания подошла к концу, и гроб с лёгким скрипом начал двигаться по ленте транспортёра в камеру сгорания, я почувствовал, как по спине пробежал холодок. Не от горя – с профессором меня связывали лишь университетские воспоминания, – а от безупречной, бездушной эффективности происходящего. Я машинально отпрянул назад и оказался рядом с Маратом.

– Что за музыка? – сказал я, просто чтобы сказать что-то, прислушиваясь к доносящемуся из-за стен гудению пирофона.

Он повернул ко мне голову, и его губы дрогнули в подобии улыбки. – Это не музыка. Это физика. Непрогоревший жир конденсируется в трубках. Слышите этот визгливый обертон? – он прислушался, как дирижёр. – Это, скорее всего, тучный клиент из «эконома». Температуру там экономят. А ваш академик включится в оркестр по-настоящему только через минут десять.

От такой откровенности у меня перехватило дыхание. – Вы… работаете здесь? – Да, крематорщик Марат, – коротко представился он и, словно прочитав мои мысли, добавил: – Десять лет уже. А вы – из бывших студентов?

Я кивнул. – Он был великим умом. Академиком, – уточнил я.

Марат покашлял. Кашель был глубоким, влажным, идущим из самых глубин лёгких – тем самым кашлем, что бывает у крематорщиков со стажем. – Здесь все умы, в конечном счёте, одинаковы. Два килограмма пепла в среднем. Бизнес-класс и эконом-класс по массе не различаются.

Он говорил не со злобой или цинизмом, а с усталой констатацией факта. И в этом был какой-то чудовищный покой. – Но ведь память… наследие…

– Наследие? – перебил он меня, снова покашляв, – Вон, посмотрите.

Он мотнул головой в сторону окна, из которого можно было увидеть здание Колумбария. – Там, в нишах, всё это наследие и хранится. Пока родственники платят. А как перестают – то автоматически следует «просьба обратиться к руководству», потом совок, ветер и всё. Ваш профессор, я слышал, ячейку на тысячу лет вперёд оплатил. Умный человек. Предусмотрел.

В его голосе не было насмешки. Была та же усталая констатация. Я представил прах Антона Валерьяновича, замурованный в стене, и подумал, что даже его гениальность не смогла победить главный закон этого места – закон экономической целесообразности.

– Вы как будто… ко всему этому привыкли, – не удержался я.

Марат посмотрел на меня своими спокойными глазами. – Не привык. Просто понял. Люди думают, что здесь царство смерти. А здесь царство живых. Со всеми их завещаниями, долгами, амбициями и желанием сэкономить. Смерть – это самое простое, что здесь присутствует. Всё остальное – куда сложнее и… интереснее.

Он выпрямился, оттолкнувшись от косяка. – Ваш профессор уже, наверное, принялся. Простите, у меня смена. Без задержек. У нас график плотный.

И он ушёл, оставив меня одного с толпой гостей, под жутковатый гул латунных трубок пирофона. Поняв, что делать тут больше нечего, я поспешил на улицу и вдохнул прохладный воздух ранней осени. Смеркалось, и позади, над ступенчатой пирамидой крематория, в небо било багровое зарево из центрального жерла. «Маяк», – с тоской подумал я. И вдруг с абсолютной ясностью осознал, что Марат был прав. Весь ужас был не в том, что там мертвые люди. Весь ужас был в том, как живые устроили вокруг этого целый мир, со своими ценами, классами обслуживания и «прозрачными» схемами. И в этом аду Марат, с его кашлем и усталыми глазами, казался самым здравомыслящим и по-своему честным человеком.