Коллекция неудач

Андрей Хиневский

Коллекция неудач

Ошибки не передаются по наследству.

Передаётся только возможность

распознать их

прежде, чем они станут твоими.

Диего Рикардо Эспиноса

Глава 1. В Мехико всегда идёт дождь

Дождь в Мехико – он не утешает. Не тот это дождь. Не провинциальный, не покаянный. Он стучит по жести и асфальту настойчиво, по-деловому. Барабанная дробь. Под неё хорошо умирать. Или хоронить.

Дон Рикардо Эспиноса умер во вторник. Как раз под такую дробь. Никакой драмы – ну, вы понимаете. Не выстрел, не сердце в разгар скандала. Просто закрыл глаза в своей спальне в Ла-Кондесе и перестал дышать. Тихо. Будто не хотел перебивать дождь за окном.

Нашли его утром. Горничная София, тридцать лет у него проработавшая, принесла кофе. На том самом серебряном подносе, с надтреснутой ручкой, который он любил. Дотронуться даже не пришлось – всё было ясно. Бывает в комнате такая тишина, законченная, что она кричит громче всего.

Прошло три дня. Тот же самый дождь теперь барабанил по чёрным зонтам у «Гаярдо» в Поланко. Внутри пахло воском, лилиями и дорогим парфюмом, который всё равно не перебивал сладковатую, цепкую вонь смерти.

У гроба стояли трое сыновей. По старшинству, как по ранжиру.

Хавьер, старший. Сорок два. Преемник. Правая рука. Держался неестественно прямо, будто расслабиться – значит сломаться. Его горе было тяжёлым и немым, как булыжник. Он пожимал руки, кивал. Принимал соболезнования от важных людей в безупречных костюмах – политиков, банкиров. Глаза, тёмные, как маслины, были сухи. Он давно отучил себя плакать. Теперь в его руках была отцовская империя: заводы автозапчатей, раскиданные по стране. Ответственность. Ноша.

Карлос, средний. Тридцать восемь. У него были отцовские глаза – насмешливые, светлые. Сегодня насмешки не было. Он казался выбитым, потерянным. Дорогие мокасины промокли у ступней, он этого не замечал. Карлосу перепала сеть автосалонов. Он был лицом, обаянием. Сейчас обаяние дало трещину, а из трещины выглядывала детская растерянность. Он то и дело проводил рукой по переносице, смахивая несуществующую пыль. Или, может, слезу.

И младший. Диего. Тридцать. Он стоял чуть в стороне, прислонившись к холодной мраморной колонне, и смотрел не на гроб, а на дождь за окном. На струи, ползущие по стеклу. Он был меньше всех похож на отца – светлее, выше, тише. Учился в Барселоне на дизайнера, вернулся три года назад, возился в отцовском фонде с какими-то социальными проектами. Культурные центры в бедных кварталах. Мастерские для подростков. Что-то эфемерное, как думали братья. Что-то несерьёзное, как, ему иногда казалось, считал и отец. Его горе было тихим и глубоким, как колодец. И он не знал, как его вытащить наружу здесь, среди этого отрепетированного спектакля скорби.

– Он был скалой, – сказал кто-то низким голосом рядом с Хавьером. – Опора.

Диего подумал, что скалы – холодные. А его отец… Отец умел смеяться так, что живот сводило. Мог разбудить его глубокой ночью в одиннадцать лет, чтобы показать в телескоп кольца Сатурна. Мог, провалив сделку на миллионы, собрать их всех и повезти на побережье, есть рыбу с пляжного лотка. «Деньги, мальчики, приходят и уходят. А этот закат – он один».

Куда делся тот человек? В этот деревянный ящик с розами? Не укладывалось в голове.

Церемония тянулась долго и правильно. Священник говорил о достижениях, вере, наследии. Диего ловил себя на мысли, что ждёт, когда же он замолчит. Чтобы снова услышать дождь. Единственный честный звук.

Потом был лимузин. Они ехали в дом детства на поминки. Дом, который старшие братья давно покинули. Хавьер, глядя в окно, сказал вдруг, без предисловий:

– Завтра в десять. У нотариуса. Огласит завещание.

Карлос вздохнул, потер виски.

– Нельзя подождать? Папа ещё не… а мы уже делёжку.

– Это не дележ, – холодно отрезал Хавьер. – Порядок. Папа не терпел неразберихи. Он всё спланировал. Надо уважать.

Диего молчал. Смотрел на своё отражение в тёмном стекле, сливавшееся городом. Он не думал о заводах. Он думал об отцовском кабинете. О запахе старой кожи и сигар. О том, как в последний месяц отец что-то усердно копался там, в больших коробках. Диего спросил, помочь ли. Тот улыбнулся своей странной улыбкой. «Потом, сынок. Это моя… маленькая археология».

Поминки в доме были ещё тяжелее. Дом наполнился голосами, смешками и запахом текилы. Сам дом, казалось, скучал по тишине и недоумевал. Диего ускользнул. В кабинет.

Здесь было тихо. Как и всегда. Книги по философии вперемешку с техническими каталогами. Старый глобус. На столе – фото: еще относительно молодой Рикардо, они втрое, старшие братья стоят рядом, а он сидит на его плечах. Акапулько. Солнце, смех.

На краю стола, в стороне, стояла картонная коробка, которую по устному завещанию отца, он получил лично из рук Дона Хуана на следующий день после смерти отца. На боку – размашистый, отцовский почерк маркером: «Диего». он так до сих пор не заглянул в неё.

Просто. Без «личные вещи». Без «документы». Просто – Диего.

Сердце ёкнуло. Он тронул коробку ещё раз. Она была лёгкой.

Дверь приоткрылась. Хавьер. Взгляд его скользнул по коробке, потом по лицу брата.

– Нашёл свои сувениры? – Спросил беззлобно, но и без тепла. Усталость выравнивала голос в плоскую линию. – Папа говорил при жизни, что оставит тебе что-то… особенное. Не по бизнесу. Безделушки свои, наверное. Он знал, ты оценишь.

В тоне не было насмешки. Констатация. Для Хавьера мир чётко делился на серьёзное (бизнес) и несерьёзное (всё остальное). Эта коробка явно была оттуда, из «всего остального».

– Да, – тихо сказал Диего. – Наверное.

– Не грусти, – неожиданно, почти неловко, добавил Хавьер. – У тебя с ним всегда… своя была связь. Духовная.

Он развернулся и вышел. Закрыл дверь.

Диего остался один. Снял крышку.

Сверху лежал конверт. Та же рука: «Моему младшему сыну. Чтобы открыл, когда станет тихо».

Внутри – один листок. Одна строчка, выведенная с таким нажимом, будто слова хотели продавить бумагу насквозь:

«Диего. Всё, что внутри – это мой главный капитал. Единственный, который никто не сможет у тебя отнять. Пользуйся с умом. Отец.»

Диего нахмурился. Заглянул внутрь.

Там не было акций. Не было слитков. Не было ключей.

Там был… хлам.

Куча бессмысленного, казалось бы, старья: сломанные карманные часы. Баночка из под таблеток. Потрёпанные яркие бирки с логотипом компании Монеты, явно ненастоящие. Скомканные листы. Книга в мягком перелёте. Табличка. А на самом дне, в папиросной бумаге, фотографии. Молодые, красивые женщины. Не мама в молодости. Смотрят в объектив, смеются. Он засунут всё это барахло обратно в коробку. Замер и залумался…

Неужели? Это и есть «главный капитал»? Сборник обломков? Свидетельств чужих побед и своих провалов?

В горле встал горький ком. Шутка? Загадка, которую он не в силах отгадать? Или точный, жестокий намёк: твоё место здесь, среди хлама, а не среди тех, кто строит?

Снаружи гул голосов, смех, звон бокалов. По звукам больше походило на свадьбу, чем на поминки. Мир братьев. Мир серьёзных людей. Мир настоящего наследства. А он сидит тут, один, с коробкой отцовского мусора. И с чувством ледяной, удушающей несправедливости.

.

Глава 2. Пыль и капиталы

Дождь к утру кончился. Небо над Мехико было цвета мокрого асфальта, серое и тяжелое. Таким оно бывает после хорошего, долгого ливня – вымытым, но усталым.

Братья Эспиноса подъезжали к офису нотариуса по отдельности. Так, наверное, и надо. Не вместе же им теперь идти по жизни. Хавьер – первым, на своем большом черном «Шевроле». Он и припарковался так, будто место было зарезервировано только для него. Карлос – на низком серебристом «Порше», проскочив желтый свет на последней секунде. Диего приехал на такси. Сидел сзади и смотрел, как запотевает стекло от его дыхания.

Кабинет Дона Хуана Карлоса Кавальеро находился в старом, но безупречном здании в самом центре. Здесь не было вывесок, только маленькая медная табличка у тяжелой дубовой двери. Диего вспомнил, как отец водил его сюда мальчишкой. «Видишь, сынок? – говорил он. – Настоящая сила не кричит. Она тихо стучит такими вот дверями».

В приемной пахло, как в библиотеке старого университета: пыль, воск, старые книги и что-то еще – время, наверное. Или деньги. Деньги, которые тоже умеют стариться и пахнуть.

Дон Хуан встретил их с тем же выражением лица, с которым хоронил их отца два дня назад. С профессиональной, отшлифованной годами печалью. Он был не просто нотариус. Он был хранителем. Хранителем чужих тайн, чужих состояний, чужих обид.

– Прошу, – сказал он, указывая на три стула перед своим гигантским столом.

Сели. Хавьер – прямо, как на военном совете. Карлос – нервно подкатываясь поближе. Диего – на краешек, чувствуя, как скользит по лакированному дереву.

На столе лежали три папки. Синие, плотные.

– Рикардо был моим другом, – начал Дон Хуан, снимая очки и протирая их шелковым платком. Голос у него был глухой, как звук из-под земли. – И я всегда уважал его ясный ум. Он все предусмотрел. Каждую мелочь. Давайте не будем тянуть.

Он надел очки, открыл верхнюю папку. И понеслось.

Это было похоже не на чтение, а на зачитывание приговора. Только приговор был разный. Хавьеру – заводы. Все три. Со всеми цехами, складами, землей, патентами, долями, счетами. Слово «контрольный пакет» прозвучало так весомо, будто на стол положили чугунную гирю. Хавлер лишь слегка кивнул. Мол, да, я знал. Так и должно быть. Он сжал кулак на колене, костяшки побелели. Не от волнения. От собственности.

Карлосу – салоны. Сеть «АвтоПаласиос Эспиноса». Все семь. Плюс земля. Плюс франшизы. И – Дон Хуан сделал паузу – яхт-клуб в Акапулько. Карлос аж подпрыгнул на стуле. Лицо его расплылось в широкой, детской улыбке.

– Боже… Папа… Он же знал, что я…

Он не договорил, смахнул внезапно навернувшуюся слезу. Для него это был не актив. Это была любовь, переведенная на язык документов. Отец видел его, помнил, что он любит.

Диего слушал, и казалось, стул под ним становится все ниже, а потолок – все выше. Между ним и братьями вырастала стена. Прозрачная, но невероятно прочная. Стена из денег, ответственности, серьезности. Они были по ту сторону. Он – по эту.

– Диего Эспиноса, – голос Дона Хуана стал тише, в нем появилось что-то… осторожное. Почти извиняющееся.

Диего поднял голову.

– Вам ваш отец завещал полное право собственности на гостиницу «Ла-Перла-Негра» в районе Истапалапа.

Тишина. Не драматичная. Глупая.

– Это… та самая? – Хавлер медленно повернулся к Диего, брови поползли вверх. – Его первая лачужка у рынка?

– Функционирующая гостиница эконом-класса, – поправил Дон Хуан, но поправка звучала жалко. – Тридцать номеров. Есть управляющий. Приносит стабильный, пусть и скромный, доход.

Диего знал. Он получал от нее дивиденды последние три года. Деньги, на которые можно было жить. Хорошо жить. Лучше, чем почти все в этой стране. Мечта.

И полная ерунда по сравнению с заводами и салонами. Пыль. Стружка от их махины.

– И… это все? – вырвалось у Карлоса. Он тут же смутился, покраснел. – Я имею в виду… из активов?

– Все, что относится к формальной части наследства, – кивнул Дон Хуан. Потом взгляд его снова упал на Диего, и в нем мелькнуло что-то сложное. – Также, согласно личному, не включенному в опись распоряжению, вам надлежало получить от меня один предмет. Я вручил его вам лично на следующий день после смети вашего отца, как и было указано.

Все посмотрели на Диего.

Он кивнул. Горло стало очень сухим.

– Да. Я получил.

– Что получил? – не понял Карлос.

Диего сглотнул. Он вспомнил тот картонный ящик, который Дон Хуан передал ему в прихожей дома, когда приезжал выразить соболезнования. Сказал только: «От отца. Лично для вас». Диего, оглушенный горем, просто отнес его в кабинет и поставил в угол. А потом, следующим вечером, когда дом наполнился чужими голосами, открыл…

– Коробку, – выдавил он. – С вещами отца.

Хавлер издал короткий звук, не то вздох, не то хмык. Звук облегчения. Всё встало на свои места. Диего, младший, мечтатель, получает свою символическую долю: ностальгический сувенир в виде гостиницы-ветерана и коробку с отцовскими безделушками. Справедливо. Даже трогательно. Бизнес – братьям, память – мечтателю.

– «Перла» – дело хорошее, честное, – сказал Хавлер, и в его голосе впервые зазвучали те нотки, которые, Диего чувствовал, будут звучать теперь всегда. Нотки покровительства. Сверху вниз. – Ничего там не меняй, управляющий справится. Будешь получать свой доход, свободен как птица. Занимайся своими… – он сделал легкий жест рукой, – проектами. Отец позаботился, чтобы ты ни в чем не нуждался.

«Чтобы я никому не мешал», – мысленно закончил Диего.

Дон Хуан снова надел очки, закрыл папки. Закончил.

На улице, под прояснившимся небом, Хавлер похлопал Диего по плечу. Тяжело, как забивает сваю.

– Крепись. Ты в порядке. Если что – мы рядом.

Карлос обнял его.

– Поедем как-нибудь на яхту! Разгоним тоску!

Их машины рванули с места, растворились в потоке. Диего остался на тротуаре один. В кармане он нащупал холодный металл. Фальшивую монету. Он взял ее из той коробки утром, сам не знал зачем. На удачу, что ли.

Впереди показалось такси, Диего махнул рукой, такси тут же притормозило, подпрыгивая на колдобинах. Он забрался на заднее сиденье, сказал адрес в Ла-Кондесе. Голос прозвучал чужим, сдавленным.

Машина рванула в поток. Шофер, мужик лет пятидесяти с усталыми глазами в зеркале, включил радио. Лил какой-то бесконечный мексиканский поп, сладкий и прилипчивый. Диего смотрел в окно. Город проносился мимо – сначала шикарные витрины Поланко, потом пошло попроще, потом потянулись серые кварталы, похожие на те, где была его «Перла». Он закрыл глаза, но картинка не уходила: лицо Хавьера, полное спокойной уверенности в правильности мира. Улыбка Карлоса – широкая, беззаботная. И его собственная пустота посередине, холодная и липкая, как эта пыль на столе у нотариуса.

Он снова сунул руку в карман, сжал монету. Края врезались в ладонь. Фальшивка. Ненастоящая. Как и его наследство? Или, может, как раз наоборот – только это и было настоящим, а всё остальное, заводы-яхты, лишь блестящая мишура, под которой пустота? Голова раскалывалась.

Такси свернуло на знакомые улицы. Район богатый, тихий. Дома отгораживались от мира высокими заборами, кроны деревьев были подстрижены идеально. Здесь даже воздух был другим – не густым и пряным, а разреженным, стерильным. Здесь пахло деньгами, которые давно отмыли от всего человеческого.

Он расплатился, вышел. Дом стоял неприступный, молчаливый. Огни в окнах не горели. Прислуга, видимо, разошлась после утренней уборки. Он открыл дверь своим ключом – тяжёлую, дубовую. Скрипнула, как всегда.

Тишина внутри была громовой. Она обрушилась на него, стоило переступить порог. Давила на уши, на виски. Ещё вчера этот дом гудел чужими голосами, звоном бокалов, приглушёнными разговорами. Сегодня здесь был вакуум. И в этом вакууме плавала лишь память – о шагах отца по паркету, о скрипе его кресла в кабинете, о смехе, доносившемся иногда из-за закрытых дверей, когда приходили старые друзья.

Диего не стал включать свет в прихожей. Прошёл по длинному коридору, его шаги глухо отдавались в пустоте. Направился прямиком в кабинет.

Дверь была приоткрыта. Он толкнул её, и запах ударил в нос – кожа, старое дерево, слабый, едва уловимый шлейф сигар. Отец не курил здесь годами, но запах въелся в стены, в книги, в тяжёлые портьеры. Он сел за отцовский стол. Массивный, тёмный. На нём теперь не было ничего, кроме тонкого слоя пыли, уже успевшей лечь за сутки, и той самой картонной коробки.

Он придвинул её к себе. Просто смотрел на неё минут пять, может, десять. На знакомый, размашистый почерк отца, выведенный чёрным маркером. «Диего». Не «сыну». Не «младшему». Просто – Диего. Будто он был не наследником, а… адресатом. Получателем некоего сообщения.

Снял крышку. Запах старых бумаг, металла, чего-то ещё – затхлого, но не неприятного. Запах прошлого, законсервированного.

Глава 3. Тайна «коллекции неудач»

Он сидел в тишине. Не двигался. Просто смотрел на коробку, которая лежала перед ним на столе, как квадрат, вырезанный из прошлого.

Потом, медленно, словно боясь спугнуть что-то, снял крышку.

Запах хлынул оттуда густой, плотной волной. Пыль, папиросная бумага, металл, выцветшие чернила и что-то ещё – резковатое, аптечное. Запах прожитых лет, не своих, чужих.

Первое, что он увидел, сверху, на слое бумаги – часы. Карманные. Стальные, тяжёлые, с цепочкой, потускневшей от времени. Он взял их в ладонь. Холодные. Лицо циферблата под потрескавшимся стеклом было простым, строгим. Стрелки – тонкие, изящные стрелки-палочки – замерли. Застыли навсегда. Без четверти четыре. 15:45.

Он перевернул часы. На задней крышке, выгравированным мелким шрифтом, надпись: «не повторю никогда!»

Он аккуратно положил часы на стол. Цепочка звякнула о дерево, звук был удивительно громким в тишине кабинета.

Рука снова полезла в коробку, в мягкую, сыпучую толщу прошлого.

Монеты. Он высыпал их горстью. Они были лёгкие, ненастоящие на ощупь, края стёртые. Фальшивки. Несколько штук. Не золотые, не серебряные. Просто металлические кругляши с грубым, небрежным тиснением. Ни ценности, ни красоты. Просто факт. Свидетельство какого-то мошенничества, провала, отчаяния? Он не знал. Поставил их в ряд рядом с часами. Ряд неудачников.

Потом – фотографии. Не одна. Три.

Он вытащил их, и сердце на секунду сжалось, будто он делал что-то запретное. Красивые женщины. Разные. Одна – темноволосая, в платье с крупными цветами, смеётся, закинув голову, на фоне какого-то кафе. Вторая – светлая, строгая, смотрит в объектив задумчиво, почти печально, пальцы с длинными ногтями сцеплены на столе перед ней. Третья – в купальнике, на пляже, молодость и радость так и бьют из снимка, из каждой поры.

Мама? Нет. Совсем нет. Ни одна из них не была его матерью.

Кто они? Друзья? Любовницы? Партнёры по каким-то забытым теперь авантюрам? Он перевернул фотографии. На обороте – ничего. Пустота.

Он положил их рядом с монетами. Ряд вырос. Часы, монеты, женщины. История начинала обрастать плотью. Странной, тревожащей плотью.

Дальше – бирки. Яркие, картонные, потрёпанные по краям. Бирки с логотипами. «СоларТех». Они были лёгкими, как перья от мёртвой птицы. Он потёр их между пальцев. Картон, краска. Когда-то они что-то означало это название? Теперь – просто цветной хлам в коробке.

Из-под бирок, словно стесняясь, выглянула другая бумажка. Маленькая, жёсткая. Баночка из под таблеток. Название стёрлось, не прочесть. Остались только цифры дозировки и часть названия вещества на латыни, которую он не понял. Что-то болело. Что-то не давало покоя. Что-то требовало таблеток. Он положил баночку отдельно, как важную улику. Болезнь. Или отчаяние. Всё одно.

Документы. Несколько листов, сколотых степлером, уже проржавевшим. «Речь для выступления перед инвесторами «МеталКонсорциума»». Аккуратный машинописный текст, пафосные фразы о прогрессе, перспективах, стабильности. А на полях – рукой отца, знакомым, размашистым почерком, выведено позже, чернилами другого цвета, синими: «Чушь. Это не работает». И подчёркнуто дважды.