Никому из них нет дела

Никому из них нет дела

Сеймур Рахибович Гурби

© Сеймур Рахибович Гурби, 2025

ISBN 978-5-0068-8779-4

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НИКОМУ ИЗ НИХ НЕТ ДЕЛА

Сеймур Гурби

Москва, 2025

ЧАСТЬ 1

Жизнь вечно тянется. Как бесконечная игра в перетягивание каната. Одни в эту сторону тянут. Другие в ту. Что вы так долго? Перетяните уже куда-нибудь. А то наскучивает. И беспокоит. Тянется медленно. Детскими черепашьими шагами. Тихонечко. Спокойненько. Угрюмо. А я в это время прогоняю тысячу мыслей. Туда-сюда. Бегут мысли. Куда-то спешат. Наверное, так делают все. Типа, мысли гонят. Нам можно рассуждать обо всём. То, что вокруг. Пока мысли есть, их надо произнести. А то потом забуду. Выйдет стыдно и мрачно. Пускай. Такие вот мысли приходят. Я, что ли, их прошу прийти? Сами приходят. Без приглашений. Важно вот, что. Я бы хотел не работать. Заниматься своими делами. Писать. И гулять. Я люблю гулять. И читать книжки. Записывать музыку. Всегда мечтал об этом. Но так не получится. Надо работать. Я офисный раб. Я должен работать пять дней в неделю. Двадцать два дня в месяц. Интересно, кто это придумал? Если я не буду работать, то останусь без денег. Хозяйка квартиры выселит меня. Придется звонить отцу. Просить денег, чтобы купить еды и доехать до дома. Я раб. Не понимаю этого. Но я раб. Я должен работать. Я не могу не работать. Кто-то любит говорить: я никому ничего не должен. Нет, дружище, это не правда. Мы все должны. Работать. Получать деньги. Мы должны зарабатывать. Иначе мы не сможем жить. Станем бомжами, и будем просить милостыни в метро. Вряд ли кто-то хочет быть бомжом. Ты воняешь. Не моешься. Мёрзнешь. Люди пугаются тебя. В общем, ты рождаешься – уже должен. И будешь должен всегда. Пока не сдохнешь.

Смерть – это конец. Но, может, и нет. Мы не знаем, что будет после смерти. Какими будем мы. И каким будет мир, в котором мы окажемся. Будет ли он. Вдруг после смерти мы тоже будем кому-то должны? И снова придётся работать. И мучиться. И отчитываться. И кто-то будет орать. Говорить про дедлайны. Иногда материться. Вдруг, тот мир – такой же? Там есть такая же Россия. Только состоящая из мёртвых. Населения там в десять раз больше. И никому нет дела. Никому. Ни до кого. Прям, как в живом мире. В живом мире, если я сдохну – никому не будет дела. Это нормально. Так всегда. Человек рождается, его отдают медсёстрам, и помещают в какую-то коляску, где он лежит один. Человек умирает, его оплакивают, и суют в деревянную коробку. В гроб. Потом про него забывают. Это тоже нормально. Мы вечно где-то обитаем. Нас оставляют. Одиноких. Ненужных. Никому нет дела до нас. Кроме наших начальников. Они вечно заёбывают своими поручениями. И строят из себя умных. Но они не умные. На работе у меня три руководителя. Два директора. Один администратор. Один бухгалтер. Нахера мне три руководителя и два директора – я понятия не имею. Один из них ГАП. Главный архитектор проекта. Другой – руководитель проекта. Третья – баба, заместитель руководителя. Ей тридцать два. Но выглядит хорошо. Однажды я пытался подкатить к ней. Я делал это аккуратно. На обед мы всегда ходили с ГАПом. Но он ушёл в отпуск. Теперь я хожу один. И она тоже. У неё нет подружек в компании. Она изгой. Все говорят, что она полная мразь. Но мне она нравится. В столовой мы сидим, как одиночки. За разными столиками. Я решил, что нужно сделать первый шаг. Может, она этого ждёт? Ждёт, пока я сделаю первый шаг. Написал: я без компании остался, пойдём вместе на обед? Согласилась. На следующий день снова написал: повторим поход? Начались отмазки. Я обедаю одна. Мне так больше нравится. Что-то смотрю, что мне интересно. Или общаюсь с друзьями в этот момент. Или занимаюсь личными вопросами. В общем, это был отказ. Аккуратное предупреждение: дружище, подожди. Стопай. Останавливай всё, что ты себе надумал. Забудь все позы, в которых ты меня представил. Забыл? И хорошо. Потому что я не буду с тобой. Мне тридцать два. Тебе двадцать четыре. Я руководитель проекта. Ты подчинённый. Я королева. А ты чмо. Или лох. Может, и то, и другое. Я слышал стоны, которые должна была оставить она в моей маленькой квартире. Видел, как она наливает мне по утрам кофе, и бродит в футболке, на четыре размера больше её собственного. И тут говорят, что этого не будет. Расстройство длилось не долго. Может быть, день. Или два. Но я забыл о ней. Окончательно забыть не получается. Мы работаем в одной конторе. Хоть и в разных кабинетах. Видимся часто. Она ростом метр шестьдесят пять. У неё золотисто-каштановые волосы. Она напялила на себя белые очки. Её зовут Алёна. Помните эту песню? «Алёна даст…». Но Алёна не дала. Может, её зовут не Алёна? Алёна, которая не Алёна родилась в Казахстане. В 1991 году. Тогда СССР уже не было, она мне так сказала. Я ей поверил. Но меня мучают сомнения. СССР не распался. Он ещё существует, среди людей. Алёна ошибается. Она зря мне отказала. Я бы ей доказал. СССР жив. Он существует. Алёна, он живой. Он до сих пор дышит. И даже не прекращал. Никто об этом не знает? Пусть теперь знают. Два директора, как мне кажется, не помнят, как меня зовут. И словно не понимают, кто взял этого человека на работу. И зачем. Второй руководитель жмёт руку. Мы здороваемся. Рука его мягкая будто он прикасается к вагине. Как говорил бывший шеф с прошлой работы: «Надо крепко жать руку!» – сжимая старыми костяшками мою мягкую ладонь. В общем, что у него за манера здороваться – я не знаю. Почему он не прикладывает хотя бы один процент усилий? Наши руки почти не прикасаются. Вообще. Я не привык сжимать ладонь другого человека, будто это поручень в автобусе. Но и не привык вообще не прикладывать усилий. Меру надо знать. Я бы сказал, что по рукопожатиям можно определить глубину человека. Первый руководитель не умеет жать руку. Тянется вяло, усилий не прикладывает. Но дохера из себя строит. Ходит ровно, голову никогда не отпускает. Петух, одним словом. ГАП не такой. Он человек мягкий. Не высокомерный. И не петух. Он простой. Но руку жмёт крепко. Ответьте мне, кто из них настоящий мужик, а кто строит из себя мужика? Вы знаете? Я знаю. Зачем мне видеть эти рожи? Я бы хотел в Румынию. Я бы выучил румынский. Мне нравится Бухарест. Бетонные дома. Повсюду бетон. Мне это нравится. Я бы хотел туда. Ещё я бы хотел в Африку. В ЮАР. Я люблю всю африканскую колониальную архитектуру. Британцы умели проектировать. В Африке они создавали европейскую архитектуру из местных материалов. Получался африканский классицизм. Звучит, как русский классицизм. Но африканский был другим. Он мне нравится больше. Британцы считали: «Мы здесь навсегда. Мы покажем всему миру, что построили «Новую Европу» на краю света». Но всё изменилось. Британцы ушли из Африки. А советские войска из ГДР. Ничего в этом мире не вечно. Я хотел в Румынию, а оказался в Москве.

Один зевака в комментах в моей телеграмм группе начал было критиковать Германа Садулаева и Захара Прилепина. Мол, какие они смыслы создают? Создают ли? И такие уж глубокие их смыслы? Мне хотелось сказать: ты ублюдок. Ты сдохнешь, просидев свою задницу в сраном кресле. В убогом офисе или на дистанционных работах. Ты будешь пахать на разных работах. Будешь копить деньги. Экономить. Откладывать. Будешь критиковать власть, политиков, внешнюю политику, внутреннюю. Жизнь в России, дороги и прочую херню. Ты будешь недоволен. Отпахав сорок или пятьдесят лет своей жизни, ты уйдешь на пенсию. Будешь жрать чипсы, пить пиво, и смотреть свои говно-фильмы. Тебя никто и никогда не вспомнит. А их вспомнят. Их запомнят. Они останутся. Кто-то из них станет классиком. Кто-то не совсем классиком. Но они будут. А ты нет. Они останутся. А ты нет. Ты чмо. А они нет. И когда-нибудь, через пятьдесят лет, в википедии напишут, что эти люди одни из самых значительных и влиятельных российских писателей 21 века. Как написали это про Луи-Фердинанд Селина. Только он французский писатель. Но в душе будто русский. Теперь вы понимаете, о чем я. Писатели из слов создают смыслы. Они могут написать про говно, раскатав это на десять страниц. И вы, мои дорогие, будете искать в этом рассказе «особый смысл». Глубину. Вы будете рассуждать о том, что имел ввиду автор, когда говорил, что говно – необычайно важно для человечества. Говно надо ценить, уважать и не забывать. Писатели создают смыслы. А большинство из нас создают только проблемы, недовольства и грязь. Но, если уважаемый писатель напишет о грязи, что она тоже важна, как говно, то вы будете искать смысл в грязи. Но сначала в говне. Может быть, мне стоит написать о говне? Я бы написал. Персонаж какашка. Он ходит, гуляет, но все его не любят. Потому что он говно. Он воняет. Персонаж какашка мог бы стать главным героем моего романа. Помнится, как один товарищ рассказывал мне о книге про бомжа. Бомж ходит, бомжует, деньги просит. Я бы не стал читать эту книгу. Но про какашку прочитал бы. Поэтому, какие нахер смыслы? Смыслы могут быть не созданы вообще. Смыслы могут отсутствовать. Но, если людям сказать, что в книге про персонажа какашку есть очень такой «глубокий» смысл, и пиарить эту историю, то смыслы там найдутся. Смыслы для себя создают сами люди. Писатели всего лишь обращают внимания на какие-то вещи. Иногда важные. Иногда не совсем. Бывает, на всякую херню.

На кухне, в углу, висит табличка: «Дни рождения сотрудников».

Меня тоже туда вписали. Рядом со всеми. Спросили: а когда у тебя день рождения? Говорю: летом, я в жару родился, в самое пекло. «А поконкретнее?». «27 июня» – говорю. Ладно, думаю. Пускай вписывают. Теперь и другие будут знать день моего рождения. Хотя, я его почти никогда не праздную. Для меня это не праздник. Просто день. Наливаю сегодня кофе. Кофемашина гудит, кряхтит. Будто сейчас прыснет во все стороны молотым, чёрным. Или ещё чего похуже. Взорвется, например. Ей лет сто. Может быть, сто пятьдесят. Возможно, она живет несколько веков. Мне её жалко. Пора бы кофемашине дать отдохнуть. А тут люди какие-то приходят. Кнопки жмут. Кофе им налей. Девушки рассказывали, что в кофемашине бегали тараканы. Внутри, где зёрна лежат. Бегали, бегали, и набегались. Больше не бегают. Я про это узнал. Думаю: ёбаный в рот! Почему мне никто сказал? Начал проклинать их за это. Я пил это кофе! А мне никто не сказал. Почему люди такие равнодушные? Теперь не буду пить. Но дошла до меня мысль, что эту историю с тараканами придумали наши же девушки. Чтобы другие кофе не пили. И не тратили вечно молоко. Забайтили, в общем. Вот хитрые какие. Но, может быть, они говорили правду. У нас очень маленькая кухня. Там вечно кто-то что-то проливает. Пол липкий. Мои кроссовки с хлюпаньем передвигаются, подошва их приклеивается. Здесь постоянно какие-то крошки. Какое-то говно. Что-то стоит. Пироги в открытом виде. Они вообще нормальные? Зачем оставили пирог в открытом виде, если здесь есть тараканы? Короче, это душное, маленькое помещение вполне может содержать в себе тараканов. Кофе я больше не пью. Вдруг в зёрнах действительно тараканы? Пусть я их не видел. Бога тоже не видели. Но все в него верят. Почему бы не верить? В офисе работает несколько девушек. Всем им за тридцать. Они, признаться, не выглядят тридцатилетними мамашами. Я бы не дал им больше двадцати шести. Но им тридцать. Мне двадцать четыре. До тридцати вроде далеко. Но какие далеко? Всего шесть лет. Быстро идёт время. Нет, иногда оно идёт медленно. Но вот этот период. С двадцати до тридцати. Его очень мало. Кажется, что это главный период в жизни. Это то время, когда ты можешь назвать себя молодым, найти себя, и не бояться ошибаться. И его так мало. Всего десять лет. Это очень мало. Мне казалось, что времени много. Нет, его мало. К тридцати надо успеть сделать кучу всего. Надо приобрести машину. Квартиру. Иметь высокооплачиваемую должность. Но у меня это вряд ли получится. Я не уверен, что смогу приобрести машину и квартиру до тридцати. Без кредитов и ипотек. Откуда у меня такие деньги? Я зарабатываю очень немного. В рамках Москвы – это не деньги. Когда-то я размышлял о себе. В шестнадцать. Восемнадцать. Я думал, что в двадцать шесть, или в двадцать восемь я буду иметь серьёзные деньги. Буду ходить в костюме и ездить на новой иномарке. Что я буду стройным и смогу купить своей жене всё, что она захочет. Женщины всегда хотят всякую херню. Но мне бы было не жалко. Сегодня мне двадцать четыре. Времени осталось немного. Надо быть реалистом. Не будет этого. Не будет машины и костюма. Не потому, что я слаб, и не смогу этого добиться. Дело в другом. Я рождён для других целей. Я мог бы стать отличным бизнесменом. Зарабатывать деньги и ни о чём больше не думать. Трахать стройную, красивую жену. Но я рождён не для этого. Вы понимаете? Мой путь – оказался другим. И я это осознал. Не сразу. Через время. Моё место другое. У меня никогда не будет той жизни, о которой я думал в шестнадцать, и семнадцать лет. Я никогда не буду беззаботным и богатым. Я буду среднестатистическим россиянином. Зарабатывающим какие-то деньги. Иногда неплохие. У меня будет какая-то жена. Своё дело. Но я буду другим. Вы думаете, что я выбирал это? Нет, оно само так вышло. Откуда-то пришли слова и появились на бумаге. Вы думаете, я хотел быть писателем? Нет, не хотел. Но я им буду. Не я так решил. Оно само. Лезет наружу, хочет оказаться на бумаге. Хочет, чтобы его написали, прочитали, озвучили, и перевели. Эти слова сами решают, что им делать. Они решили всё. Вплоть до того, какая у меня должна быть жизнь. Без роскоши и блёсток. Обычная жизнь. Как у Керуака. И Пушкина. Писатель Андрей Рубанов как-то рассказывал, что писательство можно назвать диагнозом. Я соглашусь. Это диагноз. И лечения у него нет. Точно так же, как лечения нет от внезапно появившихся воспоминаний. Я не люблю вспоминать. Я этого не делаю. Обычно, я вспоминаю, когда пишу. Типа, сейчас. Про женщин. Про себя. Про других. Я вспоминаю Екатерину и думаю о том, как могли сложиться наши отношения. Нет, я не собираюсь здесь грустить. Нахер эту грусть. Меня она бесит. Я счастливый человек. Но иногда такое бывает. Типа, всё было бы хорошо. Если бы не один мудак. Если бы люди не были такими. Даже слово не могу подобрать. Сволочами? Как-то мягко. Пусть будет сволочами. Другое не находится. Короче, сидишь, думаешь: мы бы могли быть хорошей парой. Или хорошими друзьями. Смотришь на людей, и появляется у тебя чувство сожаления. Сожаление, что они такие сволочи. А вы бы могли подружиться. Но не сможете. Ты же не сволочь. Хотя, мог бы быть. Быть сволочью – выгодно. Не надо иметь тактичность. Вежливость. Честность. Настоящее лицо. Надо всегда включать дурака. Чтобы за тебя платили. Чтобы жить за чужой счёт. Чтобы дурить других и жить в шоколаде. Чтобы не мучала совесть, потому что её нет. Не думать о близких, друзьях, родителях, Родине. Не думать вообще ни о чём, кроме как экономии и зарабатывании денег. Обмане других. Надо всего лишь иметь хитрость. Быть ловкачом. Пользоваться всеми. Если дают – бери. Если не дают – проси. Если просишь и не дают – играй на чувствах, манипулируй. Выставляй всех виноватыми. Строй из себя жертву и обиженного. Это работает. Так живут многие люди. Большинство на этой планете. Этих людей не настигнет никакая карма. Они будут жить в шоколадке. Кармы нет. Справедливости тоже. И вроде бы, тут вопрос: почему я не живу так же? Почему я не стану гадом и мерзавцем? Почему бы? Но это неправильно. Если стану гадом я, затем ещё один, и потом третий, разве останутся нормальные люди на этой планете? А они очень нужны. Каждое поколение верит в нормальных. Бывает, что встречаются и порядочные. Рубанов как-то говорил, что считал, что в мире порядочных, честных, не подкупных и настоящих людей тысяча, а их оказалось пять. Или три. И снова он прав. Как тут не согласиться? Да, Андрей Викторович, Вы абсолютно точно сказали. Только я считал, что их не тысяча, а пять тысяч. А их оказалось двое, и те куда-то исчезли. Потом я смотрел один российский фильм. Там играл известный актёр, Кирилл Полухин. Я очень люблю этого актёра. Он снимался во многих фильмах. В фильме «Иван» сыграл очень хорошо. Или в фильме «Дурак». Ещё я смотрел с ним фильм «Майор», тоже понравилось. Но этот фильм прямо-таки оставил след у меня в глубине. А я специально не буду писать названия. Вы сами догадаетесь. Это не сложно. В общем, Кирилл Полухин там сыграл замечательно (как и всегда, впрочем). Атмосфера фильма меня держала. Я тогда только с улицы пришёл. Холодно было в комнате. В тбилисских квартирах нет отопления. В моей квартире стояла газовая печь. Её надо всегда включать. Но в тот вечер я не включал. Не знаю почему. Просто. Я лежал под одеялом. Ноутбук на коленях. Фильм смотрел. Так вот. Было холодно, только с улицы пришёл. Как-то опять задумался. Не грустил. Нахер эту грусть. Задумался просто. Слишком долго думал. В фильме один из героев кричал, это был почти истерический крик: «Я бандитом стал, потому что всю жизнь честных людей искал! И нашёл их только среди бандитов!». Это не дословно, но он говорил что-то такое. А что я хотел этим сказать? Если честно, то забыл. Но что-то было в этих словах. Какая-то правда выглядывала. Может, просто показалось.

Честно сказать, я перестал верить, что в мире существует справедливость или карма. Мне кажется, что их нет. Чем больше я узнаю этот мир, тем меньше хочется узнавать. Каждый раз рассуждаю. Не то, чтобы я весь правильный. А все вокруг говно. Просто, теперь я понимаю. Я знаю, что в мире существует зло. Это зло легко может коснуться человека. И даже одолеть. Справедливость в мире существует среди людей. Когда кому-то надоест, что вокруг – всё не так, и он решит исправить. Изменить. Починить. Промыть грязный, нечестный мир от лжи и обмана. В остальном случае – нет никакой кармы, справедливости. Мир не состоит из правильных частиц. Частицы создают люди. Чаще всего – самые несправедливые. И это вроде правда. Я пришёл к этим мыслям в двадцать четыре года. А мог в сорок пять. До этого мне казалось, что не может быть. Со мной не может произойти ничего плохого. Никто не сможет меня покалечить, обмануть, избить, убить. Я защищён Богом. Ни у кого не получится. Меня защищают какие-то небесные силы. Оказалось, нет. Я уязвим. Меня легко обмануть, я слишком доверчив. Мошенники запросто могут ввести меня в заблуждение, я ведусь на всё. Всю жизнь я был спокоен за себя. Меня кто-то защищает. Меня охраняют. Оберегают. Никто не сможет причинить мне вред. Я так считал. И жил с этим двадцать четыре года. Значит ли это, что я перестал верить в Бога? Даже не знаю, что ответить. В глубине души я верующий. Я верю, что это не просто так. Это всё не может быть просто так. Это невозможно. А, если возможно? Если всё это исход случайных событий? И что тогда делать? Наверное, ничего. Просто, мужик, жить дальше. Вряд ли я перестану верить в свою идею. Я могу не верить людям. Происходящему вокруг. Но себе я верю. И я верю, что это должно быть написано. Кстати, в этой книге нет сюжета. Это, блядь, какая-то бессвязная хуйня. Просто мои наблюдения. Истории. Но это никакой не дневник. Меня бесит слово «дневник». Будто я 13-летняя мразь, которую обидели одноклассники, и я начал писать о них всякие «дневники». Всё не так. Я 24-летний мудила, который пишет о несправедливом мире. Это что-то, вроде, недоэссе и недорассказов. Я читал такую книгу у Германа Садулаева. Я подумал: блядь, хочу написать такую же книгу. Буду писать всякую чушь. Да, это чушь, и чуши за двадцать четыре года собралось не мало. Мне кажется, что за всю жизнь я не встретил своего человека. Такого, как я. Это должна быть литературная маньячка. Она должна интересоваться тем же, что и я. Мы должны вдохновлять друг друга. Но такого человека нет. Вдруг, его не будет никогда? Может, такой человек живёт где-то в Калифорнии или Бухаресте? В Австралии или Африке. Этот человек где-то ждёт. Он ждёт меня. А я не прихожу. Почему?

Этот человек такой же. Он знает то, что знаю я. Он слушает то, что слушаю я. Читает те же книги. Он любит тех же авторов. Он такой же. Как я. Но, есть вероятность, что мы не встретимся. Почему? Потому что так устроен этот ёбаный мир. Он сделан второпях, неправильно и криво. Всё кривое. Он говорит, чтобы его любили, и он полюбит тебя, но я не хочу его любить. Мне на него похер. В этом мире происходит много говна. Почему мы не можем избавиться от этого говна? Каждый. По кусочку говнеца. Скорее всего, мы не хотим избавляться. Иначе давно бы избавились. США, Россия, НАТО, ЕС, ООН. Да никто не хочет. Никому нет дела. Так же и с людьми. Разве хочет твой сосед, чтобы ты был богачом, и всё у тебя было неимоверно хорошо? Вряд ли он часами молится на то, чтобы не было. Вряд ли молится, чтобы было. Ему насрать. Просто вот наплевать. Если будет неимоверно хорошо – он не поздравит, у него натура такая. Ему станет неудобно, что его ноги до сих пор в говне, а ты уже вылез. И вы как-то неравны теперь, получается. Я не знаю. Может, это полная хуйня. И, скорее всего, да. Решать вам. Но я думаю, что вашему соседу нет дела. Как и остальным. Никому нет дела. Понимаете?

Катя лежала на кровати. Интересно то, что мы много общались. Но как будто есть ощущение, что мы столько всего не обсудили. Даже малую часть. Даже треть. Нет. Может быть, даже десятую. Интересно. Как бы она отреагировала на мои «недоэссе» и «недорассказы»? Ей всегда нравилась классическая проза. Она любила, типа, Дюму. И Бальзака. Ещё кого-то. Она их читала. Перечитывала. Интересно, она знает, что у Дюмы есть книга «Кавказ», где он путешествует по Грузии? Вот. Я бы спросил. Ничего мы не успели обсудить. И книга эта была переведена на грузинский. Она об этом знала? А кто ей теперь скажет? Я ей как-то принёс почитать книжку Буковски. Мы сидели у неё. Прогуливали школу. Встретились как обычно. То есть, сначала она выходила из дома, ждала, пока родители уйдут. Потом возвращалась домой. В это время я успевал приехать на маршрутке к ней. Книжку положил на кухне, сказал: «Почитай! Он там секс описывает!». Тогда я ещё не знал про Лимонова. Для меня первооткрывателем секса и мата в литературе был именно Буковски. Я советовал ей Буковски. Но она его не прочла. Прочла её мама. Она сказала: кто принёс эту книгу? Катя ответила: Нугзар. Видимо, она зачиталась им. Я уверен, что Буковски её маме понравился. Он всем нравился. Интересно, дошла ли она до сцен с сексом? Я бы спросил. Катя похожа на Маргарет Куолли. Ей было восемнадцать. Такие же коричневые волосы. Рост примерно сто семьдесят-сто семьдесят два. Возможно, сто семьдесят четыре. Мне не нравятся девушки ниже ста семидесяти сантиметров. Я сам сто восемьдесят два. Я хочу девушку, которая будет не ниже ста семидесяти. И такую же литературную маньячку. Как я. Где этот человек? Возможно, ждёт. Но мы никогда не встретимся. Потому что так устроен этот ёбаный мир. Забыли? Не забывайте.

Я был у себя дома. В Калуге. Не у себя в квартире. У Кати. Мы лежали. Разговариваем о чем-то. У нас происходят забавные моменты. Мы просто смеёмся. А потом становимся серьёзными. Губы наши соприкоснулись. Она закрывает глаза. Я тоже закрываю. И тут я слышу: «Тук-тук! Фыр-фыр!». Кто-то в дверь стучит. Ручки дёргает. Кто это? Катя живёт одна. Может, гости? Или родители. Идёт смотреть – там никого. Кто-то шутит. Я найду этого шутника, и мы вместе пошутим. Я с ним долго буду шутить. Ну ладно. Мы давай снова в кровать ложиться. Катя по-новому начнёт: «Хи-хи! Ха-ха!». Снова губы наши соприкасаются. Рука у меня опять тянется куда-то в её джинсы, как я слышу: «Тук-тук! Фыр-фыр!». Нервы не выдерживают. Хочется крикнуть: «Чтоб вас всех!» Но кого? Там разве есть кто-то? Если есть, Вы дадите нам нормально делом заняться? Ладно, идём смотреть. Теперь уже я выхожу на лестничную клетку. Повторю, нервы не выдерживают: «Ну, и кто ты? Выходи! Выйди!». Он не выходит. Даже сквозняк куда-то спрятался. Третий раз – все тоже самое. Рука моя медленно тянется, и Катюша опять: «Хи-хи! Ха-ха!». И ручки начнут. И дверь. В неё снова стучат. Я не выдержал. Вышел на лестничную клетку. Бегу на последний этаж – никого. Бегу вниз – никого. На улицу выбежал – никого. А мы в четвертый раз уже в кровати. В четвертый раз я слышу: «Хи-хи! Ха-ха!». Ветер, что ли, игрался с этими ручками. Соседи, может, прикалываются? Не узнали. И незачем было. Вот и сижу теперь. Ночь на дворе. Тбилиси. В квартире я один. И ручки начинают, как в старые добрые: Фыр-фыр! Тук-тук! Вышел в подъезд – никого, конечно. Я не уверен, что кто-то мог бы потревожить меня. Вряд ли я кому-то интересен. Люди мне, как и я им, тоже неинтересны. Я замкнулся в себе. Часто я смотрю в окно, и размышляю обо всём. Напротив меня стоит дом. Там иногда выходит женщина. Я не вижу её лица. Просто вижу женщину. Может быть, она смотрит на меня. Может, нет. Надо сходить в магазин. Но у нас это сделать сложно. На улице бродят собаки. Их очень много. Целая стая. Они агрессивные, готовы сожрать. Собаки считают, что это их территория. Но с какого хуя? Я плачу за эту дыру огромные деньги. За уборку мусора. За коммуналку, хуялку. За всё плачу я. А они? Только рычат. Псы. Я любил собак. Но этих не люблю. Они злые. Я не хочу, чтобы собаки кусали меня. Как-то раз я приходил домой с одной девушкой из универа. Я привёл её в свой район. Она увидела одну из собак, и сказала: «Какая милашка!». И начала гладить. Пёс сидел спокойно. Он не рычал, не скалился. Вика гладила его по башке. На ухо собаки прикрепили пластинку. Такие есть у всех. Сейчас я снимаю квартиру на окраине Москвы. Район мне не особо нравится. Здесь везде стройка. Везде временные вагоны-жилища строителей из средней Азии. Пока не ощущается, что это Москва. Выходишь из метро и видишь какую-то трассу. Дороги. Ещё трассы. И где-то недалеко выглядывает жилой комплекс. Все люди идут туда, он тут единственный. По дороге ты смотришь на эту неразбериху. На вагончики, грязь, пустоту, и большие плакаты: МОСИНЖПРОЕКТ. Люди что-то строят. Чинят. Сверлят. Они строят новые дома. Магазины. Может быть, школы. Я точно не знаю. Квартиру в этом ЖК я бы точно не купил. Ни за какие деньги. Даже за говно. Мне не нравится этот район. Но есть вероятность, что всё изменится через пять-десять лет. Тут будут хорошие парки. Ещё больше новых домов. Трасса наконец-то станет другой. Может, они поставят магазинчики. И парки. Надо много скверов. Надо привести сюда музыкантов из самых заполненных станций, пусть они играют. Оживляют эту местность. Иначе она будет такой же мёртвой. Здесь не хочется находиться. Я повторюсь: нет ощущения, что это Москва. Но, знаете, что? От ЖК до станции не больше десяти минут. Совсем немного. Но это не Москва. Это отдельная республика строителей и мигрантов. Каким-то чудом здесь оказались русские. Они понакупили квартиры в новом ЖК, и теперь ошиваются здесь. Кстати, в этом районе живу и я. Москва холодная, без души. Она не притягивает. Почему она такая? Это город без души. Словно все забыли, как использовать обычные человеческие чувства. Почему в подъезде никто не здоровается? Все смотрят на меня, как на кусок говна. Будто я им перед дверью насрал. В целом, Москва удобный город. Недавно я подключил своё лицо к банковской карте. За долю секунды турникет опознаёт меня, и узнает, есть ли на моей карте деньги для списания. Затем открывает ворота. Это хорошо, такое мне нравится. Чаще всего, мне в падлу доставать карту. Иногда она вылетает из моих рук куда-то под ноги прохожим. Никто не поднимет её. Всем похуй. Я оттирал с неё всю навалившуюся пыль и прикладывал снова. Это было неудобно. Теперь мне удобно. Россия – первая страна в мире, кто смог разработать и установить «фейс пей» в метро. Давайте будем первыми везде? Давайте снова полетим в космос? Построим новые ЖК на другой планете? Разработаем летающую машину? Внедрим ЧИП в голову человека? Почему мы этого не делаем? Мы можем всё. Но почему-то не делаем. А я хочу летающую машину. И жить на Марсе. Кто организует мне это? Россия? Я не сомневаюсь. Я лишь надеюсь, что это случится до моей смерти. И чипы, и машины, и ЖК на Марсе. И что-то ещё. Что-то ещё нужно. Пока не знаю. Мне хочется спать. Меня вообще заебал этот мир. Такое бывает. Просто он вечно что-то хочет. А я не хочу. Сейчас я устал. Может показаться, что я вечно недоволен. Это не так. Я счастливый человек. Куда счастливее, чем был в подростковом возрасте. Просто устал. Такое бывает.