Необратимые улучшения. Публицистика души и проза жизни

Необратимые улучшения

Публицистика души и проза жизни

Вадим Викторович Казанцев

© Вадим Викторович Казанцев, 2025

ISBN 978-5-0068-8979-8

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

НЕОБРАТИМЫЕ УЛУЧШЕНИЯ

Просыпаться от тишины – это было главное чудо. Не от гула машин, не от дрели за стеной и не от соседского скандала. Марк открывал глаза и первые минуты просто лежал, слушая эту плотную, бархатную тишину, нарушаемую лишь щебетом птиц и шелестом сирени под окном.

Он встал, босыми ногами ступив на тёплый пол с подогревом – не роскошь, а обычная норма. Его квартира находилась в трёхэтажном кирпичном доме с высокими потолками и толстыми стенами, где зимой было тепло, а летом прохладно. Он отодвинул хлопковую штору.

Утро разворачивалось за окном, как дорогая литография. Прямо напротив, вдоль широкой и чистой реки, поднимались в дымке утра сизые Жигулёвские горы. Их мягкие, древние очертания меняли цвет в лучах восходящего солнца – от лилового к золотому. Внизу, у самой воды, тянулась набережная с клумбами, уже полными тюльпанов. Воздух был настолько прозрачен, что можно было разглядеть каждый изгиб тропинки на дальнем склоне. Марк глубоко вдохнул. Пахло скошенной травой, влажной землёй после ночного полива и ничем больше. Ни гарью, ни пылью, ни затхлостью. Пахло чистотой.

На кухне он неторопливо сварил кофе в медной турке, помешивая ложкой с длинной ручкой. Ритм был медитативным. Пока кофе настаивался, он спустился к почтовым ящикам у парадной. В его отделении лежали два письма в плотных конвертах (счета за квартиру и электричество, где каждая строка была понятна, а итоговая сумма – справедливой и не вызывала паники), журнал о садоводстве. Рекламных буклетов в почтовом ящике не было – их давно запретили. Только ясность и порядок.

Он был ландшафтным садовником. Сегодня ему предстояло закончить проект альпийской горки в бывшем карьере горы Могутовая, теперь превращённом в краеведческо-природный музей. Он надел удобные, прочные штаны из мягкой ткани, взял свой набор инструментов и вышел.

Его квартал просыпался спокойно, как просыпается здоровый, уверенный в себе организм. Навстречу шла соседка Алла, вела за руку маленькую дочь Катю в ярко-жёлтом дождевике. Девочка что-то увлечённо рассказывала, размахивая игрушечной лошадкой.

– Доброе утро, Марк! – улыбнулась Алла. Её улыбка не была формальной. В ней читалось простое человеческое расположение.

– Утро доброе, Алла. Катюша, я вижу, скакуна на прогулку выводишь?

– Он не скакун, он – Пегас! – серьёзно поправила девочка.

– Тогда летите осторожнее, – рассмеялся Марк. – На перекрёстках смотрите по сторонам.

– Мы сейчас в кофейню позавтракать, – сказала Алла. – К этому времени подойдёт детский автобус, передам Катю водителю, чтобы он довёз её до детского сада – там детей встретят воспитатели.

Простое, бытовое сообщение. «Передам Катю водителю…» И Марк знал, что так и будет. Не «может быть, если машина не сломается», не «если водитель будет в настроении», а просто – Катю привезут в детский сад. Предсказуемость мира, его надёжность, были фундаментом, на котором строилось всё остальное. Ты мог планировать. Ты мог доверять.

Он сел на свой велосипед и поехал по выделенной велодорожке, отделённой от проезжей части бордюром и полосой газона. На перекрёстке он поднял руку, и все три машины, приближавшиеся к нему, мягко, без визга тормозов, остановились. Водитель ближайшего внедорожника, мужчина в очках, жестом показал: «Проезжай». Никакого раздражения, никакого «давай быстрее». Просто правило, впитанное с первого занятия по вождению: уязвимый участник движения – главный. Уважение к другому начиналось с мелочей.

Когда внедорожник тронулся, утреннее солнце ударило в лобовое стекло. И на долю секунды Марку показалось, что это не блестящий автомобиль на ухоженной и чистой дороге, а агрессивный заляпанный джип на разбитой и грязной от реагентов дороге. А лицо водителя – не спокойное и сосредоточенное, а серое, измождённое, с пустым взглядом, уставленным в никуда. И вместо ровного гула мотора он услышал сиплый, захлёбывающийся рокот резко набирающего обороты двигателя.

Марк резко дёрнул руль, колесо заскрежетало о бордюр. Он едва удержал равновесие, сердце заколотилось где-то в горле. Остановился, опираясь на дрожащие руки. Обернулся. Внедорожник уже растворялся в потоке, двигаясь плавно и бесшумно.

«Показалось… – попытался убедить он сам себя, глубоко вдыхая. – Просто переутомился на прошлой неделе».

В сквере работа принесла своё, простое и чистое лекарство. Физический труд на свежем воздухе, тишина, нарушаемая только шелестом листьев и щёлканьем его секатора. Он подравнивал можжевельник, и мир снова вставал на свои места, как точный механизм.

К нему подошёл старик, частый гость сквера, бывший учитель географии. Он присел на скамейку, наблюдая.

– Форму держат отлично, – одобрительно кивнул он. – Чувствуется рука мастера. Не калечишь, а направляешь.

– Спасибо, Степаныч, – улыбнулся Марк. – Они и сами растут правильно, я только чуть направляю.

Они молча посидели рядом, любуясь работой Марка, и в этом молчании неторопливо текло взаимопонимание. Никто никуда не торопился. Можно было просто быть.

После работы он зашёл в местный магазин «Надежда». Это был не супермаркет, а скорее большая лавка, где всё лежало на виду, а продавцы знали покупателей по именам и предпочтениям.

– Марк, здорово! – встретила его у прилавка Ирина, пухленькая женщина с добрым, открытым лицом. – Ждала тебя. Сельдь сегодня – просто песня, со свежего засола. И сыр наш, «жигулёвский», ты его любишь, только с фермы.

Он купил рыбу, сыр, ржаной хлеб с хрустящей корочкой, розовощёкий вымытый картофель, бутылку яблочного сидра местного производства. На кассе не было очереди. Не было хмурой тёти, пробивающей товар с выражением Голлума, обнаружившего потерю кольца. Была Ирина, которая, пробивая покупки и укладывая их в бумажный пакет, расспрашивала о его работе и рассказывала, как её сын выиграл областную олимпиаду по истории. Марк оплатил покупку. Плата за продукты не была здесь обременительным, унизительным актом. Она была естественной частью обмена – ты платишь за качество и получаешь уважительное отношение. Легкость этих бытовых взаимодействий была тем воздухом, которым дышал этот мир.

Вечером он приготовил ужин – простой, из хороших продуктов. Сел на свой маленький балкончик с чашкой чая и кусочком свежего хлеба, на котором покоился такой же свежий сыр. Солнце, огромное и багровое, медленно скатывалось за зубцы Жигулей, окрашивая реку в цвета расплавленного золота и меди. Звуки доносились приглушённые, умиротворяющие: смех детей, играющих в мяч на площадке, лай чьей-то собаки, тихая мелодия фортепиано, доносящаяся из открытого окна соседнего дома. Это был мир, в котором не нужно было запирать дверь на три замка и вздрагивать от каждого громкого звука. Мир, где красота и покой были не привилегией, а нормой.

Когда стемнело и в окнах зажглись тёплые, жёлтые огни, Марк вдруг почувствовал ледяной укол где-то глубоко внутри. Словно холод с улицы, но нет – из самой глубины памяти. Идиллическая тишина вечера вдруг стала зловеще плотной, давящей. Он прислушался, затаив дыхание.

И сквозь привычный, уютный гул ему прорвался другой звук. Тот самый. Металлический, визгливый скрип. Скрип ржавых петель и старых пружин. И запах. Едкий, тошнотворный, въевшийся в подкорку запах дезинфекции, немытого тела, тлена и безнадёги.

Он резко вскочил, задел стол. Фарфоровая чашка с недопитым чаем упала на пол и разбилась с чистым звоном. Этот звук – ясный, настоящий – вернул его в комнату. Марк стоял, тяжело дыша, глядя на разбросанные по тёмному ламинату осколки. Его руки дрожали мелкой, неконтролируемой дрожью.

«Просто устал. Нервничаю. Надо выспаться», – прошептал он, но в его собственном голосе прозвучала чужая, трусливая нота. Он быстро, почти лихорадочно, собрал осколки, подмел пол. Движения были резкими, угловатыми.

Перед сном он долго стоял под душем, словно пытаясь смыть с кожи этот внезапный, липкий страх. Лёг в постель. Вроде все идеально: чистота, порядок, покой.

Но теперь, в темноте, его сознание, словно детектор, искало изъяны. Он вслушивался в каждый шорох, ожидая, что ужасный скрежет разорвёт ткань реальности снова. Он закрыл глаза и с силой, как заклинание, начал восстанавливать в памяти детали дня: уверенную улыбку Аллы, которая ему, впрочем, нравилась, живой блеск в глазах Кати, мудрое спокойствие Степаныча, запах сыра, солёный вкус сельди с молодой отварной картошкой. Он строил свою крепость заново, кирпичик за кирпичиком, отгораживаясь от надвигающейся тьмы.

– Здесь хорошо, – прошептал он в наступающую ночь, уже почти засыпая. – Здесь… всё правильно. Я дома.

И дом, его прекрасный дом на берегу широкой реки, принял его обратно, укутав тёплым одеялом сна. Паника отступила. Но глубоко внутри, как заноза, остался страх. Страх того, что эта хрустальная красота – лишь тончайшая плёнка льда. А под ней – чёрная, ледяная бездна.

***

Пробуждение было не возвращением из сна, это было падением в пропасть.

Тишина лопнула. Вместо щебета птиц в уши ворвался утробный, захлёбывающийся лай бродячих собак под окном и грохот железного бака, который кто-то с лязгом перевернул во дворе.

Марк распахнул глаза. Света не было – лишь грязное, серое марево, пробивающееся сквозь засиженное мухами окно. На потолке – набухшие от сырости жёлтые разводы, напоминающие контуры каких-то уродливых материков.

Он попытался пошевелиться, но правая рука дёрнулась и застыла. Резкая боль в запястье. Марк повернул голову: его рука была намертво притянута широкой брезентовой стропой к железной спинке кровати. Койка отозвалась на каждое движение тем самым металлическим скрипом из его кошмара.

– Очнулся, «садовник»? – раздался хриплый, прокуренный голос.

На соседней койке, пружины которой просели почти до пола, сидел старик. Тот самый, из сквера. Но теперь на нём не было добротного твидового пиджака – только засаленная майка-алкоголичка, открывающая костлявые плечи, покрытые синюшной, расплывшейся татуировкой. Вместо благородной седины – сальные, слипшиеся клочья волос. Это был Степаныч… и это был не Степаныч.

– Г-где… где музей? Мой инструмент? – голос Марка был чужим, пересохшим, полным наждачной крошки. – Где мои цветы?

Старик зашёлся в лающем кашле и сплюнул на щербатый линолеум:

– Цветы… Стену ты вчера полировал, Марков. Своими руками. Орал, что можжевельник несимметрично растёт, пока санитары тебя «скруткой» не успокоили. Можжевельник он подрезал… Ногти ты себе грыз до крови, вот что ты подрезал.

Дверь в палату распахнулась с таким ударом, что со стены осыпалась полоска масляной краски. Вошла женщина. Тучная, в безразмерном, когда-то белом, халате, испачканном чем-то бурым. Ирина. Но у этой Ирины не было добродушной улыбки. В руках она держала эмалированный лоток с пластиковыми шприцами.

– Ну что, «Марк», он же Марков, пора на землю возвращаться, – пробасила она. – Хватит под вымышленным летним солнцем нежиться. У нас тут отопление в третьем корпусе прорвало, пациенты мерзнут, а ты наслаждаешься.

Сказав это, она громко заржала, чем напомнила Марку (или Маркову?) страдающую ожирением и астмой старую колхозную кобылу.

Она подошла ближе. От неё пахло табаком, пережаренным луком и безнадёгой.

– Это ошибка, – прошептал Марков, вжимаясь в вонючий, протёртый матрас. – Меня зовут Марк… у меня дома… там тепло… там пол с подогревом… там Алла, Катя…

– Алла твоя уж поди мужика здорового нашла, – отрезала медсестра, перетягивая его руку жгутом – обычным резиновым шлангом, серым от времени. – Хотя, приходила вчера. Плакала. Спрашивала, когда тебе инвалидность дадут и сколько пенсия будет. Говорит, за комуналку платить нечем. Чиновница из собеса обещала детское пособие срезать, если тебя вылечат. Но доктор сказал лечить – значит будем. Так что терпи, милок. Сейчас галоперидольчику – и сады твои снова в тумане скроются.

Она вонзила иглу. Марк зажмурился. Он чувствовал, как по венам разливается вязкий, холодный яд «реальности».

Он отчаянно пытался зацепиться за образ реки, синей и широкой. Вызывал в памяти запах хвои. Но запах хлорки, пота и старости был сильнее. Он пытался увидеть лицо Кати в жёлтом дождевике, но видел только облупившийся подоконник и кучу строительного мусора за окном больницы, возвышающуюся чуть ли не выше второго этажа, которую не убирали после окончания ремонта прошлой осенью.

Мир вокруг был честным. Уродливым, разбитым, вороватым, задыхающимся в пыли и всеобщем безразличии, но невыносимо настоящим.

Марк почувствовал, как сознание начинает плыть. Лекарство работало. Оно убивало его «болезнь» – а значит, убивало единственное место, где он был не пациентом, а человеком. Где он был счастлив.

– Нет… – простонал он, чувствуя, как его любимый город в его голове осыпается серым щебнем. – Пожалуйста… верните меня… я не хочу быть здоровым здесь…

– Ишь, чего захотел, – донёсся голос старика, уже откуда-то издалека. – Здесь здоровым быть больнее всего. Получи укольчик, Марков. Завтра ещё и таблеточки… Если доживёшь.

Марк закрыл глаза, из которых выкатились две скупые, жгучие слезы, исчезая в складках грязной наволочки. В полузабытьи почти на ощупь он начал строить первую стену. Камень за камнем. Медленно. Пока тусклый свет лампочки в палате окончательно не превратился в сияние утреннего солнца над водой.

***

Прошло три недели. Или три года, а может и три столетия – в этом месте время не текло, оно гнило.

Марк сидел на табурете, привинченном к полу в кабинете главврача. Доктор – тучный мужчина с одышкой и в золотых перстнях, которые врезались в пухлые пальцы, – листал пожелтевшую медкарту. На столе у него стоял сувенир: стеклянный шар, внутри которого шёл снег над крошечным, идеально чистеньким городком. Марк смотрел на этот шар, не отрываясь.

– Ну что, Марков, – доктор захлопнул папку. От него пахло дорогим коньяком и дешёвым освежителем воздуха. – Динамика положительная. Перестали заговариваться об «уважительном отношении человека к человеку», признали, что живёте в хрущёвке на улице Морквашинской. Это прогресс. Ещё неделя терапии, и выпишем. Пойдёте на профилактико-лечебные работы в МБУ «Чистый город». Там как раз нужны люди – канализацию с детской площадки откачивать, опять её прорвало, течёт, собака.

Марк поднял глаза. Перед ним сидел человек, который в его «идеальном мире» был тем самым вежливым водителем в очках. Но здесь, в реальности, этот «водитель» выписывал фиктивные счета на лекарства и покрывал воровство завхоза.

– Доктор, – тихо сказал Марк. – А если я не хочу?

– Чего не хотите? Выздоравливать? – врач усмехнулся, обнажив золотые коронки. – Это, милок, уже социально опасное поведение. Нам нужны здоровые граждане. Чтобы налоги платили, чтобы мусор убирали, чтобы чиновников содержали. Здоровый человек – это тот, кто видит яму на дороге и молча её обходит, делая вид, что не заметил. А не начинает бегать и требовать, чтобы её засыпали.