Прости меня, мой малыш…

Прости меня, мой малыш…

Сергей Максимович Медведев

© Сергей Максимович Медведев, 2025

ISBN 978-5-0068-9061-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

Данное произведение является художественным вымыслом. Любые совпадения с реальными событиями и лицами случайны.

ГЛАВА 1: Белая комната с видом на ничто

Говорят, что память – это фильтр, задерживающий крупную гальку и пропускающий мелкий песок. Но моя память устроена иначе. Она – река после паводка, несущая в себе обломки домов, выкорчеванные деревья и трупы случайных птиц. И в этой реке я тону каждый день, даже когда просто завариваю чай или поправляю занавеску на окне.

Меня зовут Анна. Мне двадцать два, и это возраст, когда кажется, что жизнь – это бесконечное полотно, на котором можно рисовать, стирать и снова рисовать. Я живу в небольшом городе, где пыль на подоконниках имеет привкус несбывшихся надежд, а трамваи по утрам скрежещут так, будто жалуются на свою судьбу. Моя жизнь была… обычной. Настолько обычной, что это пугало.

Я работала в архиве местной библиотеки. Пыль, запах старой бумаги и тишина, которую можно было резать ножом. Мой мир состоял из карточек, алфавитных указателей и тусклого света настольной лампы. Я любила этот порядок. В нём была иллюзия контроля. Если книга стояла не на той полке, её можно было вернуть на место. Если страница была порвана, её можно было склеить. В библиотеке всё имело своё искупление.

Марк появился в моей жизни как помеха в радиоэфире. Он был резким, громким и пах чем-то, что я тогда называла «свободой», а теперь называю «безответственностью». Он не читал книг – он их пролистывал. Он не жил – он пробовал жизнь на вкус, как дегустатор, который знает, что платить за обед не придётся.

– Ты слишком много думаешь, Аня, – говорил он, прислонившись к дверному косяку моего отдела. – В твоей голове целое кладбище невысказанных слов. Пошли в кино? Там сегодня показывают что-то французское и бессмысленное.

И я шла. Я шла за ним, потому что его уверенность заменяла мне собственный стержень. Я была влюблена той глупой, вязкой любовью, которая делает человека слепым и податливым, как воск. Я верила, что его «мы» – это нерушимая крепость, а не карточный домик, который разлетится от первого же сквозняка.

Мой главный недостаток? Я всегда искала опору в других, боясь признать, что единственная почва, на которой я стою – это мои собственные стопы. Я жила в ожидании одобрения, в ожидании того, что кто-то более сильный и умный скажет мне, как правильно.

В тот вечер в моей комнате было душно. Окно было открыто, но воздух казался застывшим студнем. Я смотрела на две полоски на маленьком пластиковом тесте и чувствовала, как внутри меня медленно, по капле, вытекает всё моё будущее. Это не был страх в чистом виде. Это было оцепенение, похожее на то, что чувствует насекомое, попавшее в каплю смолы.

Смола была прозрачной, золотистой, тёплой. Но она уже начала твердеть.

Я сидела на краю кровати и слушала, как на кухне капает кран. Раз… два… три… В этом ритме была какая-то неумолимость. Время перестало быть линейным. Оно сжалось в одну точку – в эту крошечную зародку жизни, которая уже начала менять химию моей крови, мои мысли, мой мир.

Я ещё не знала, что этот момент – последний рубеж моей «обычной» жизни. Дальше начиналась территория, на которой не было указателей.

– Марк? – прошептала я в пустоту комнаты, хотя его там не было. – Марк, что нам делать?

Слова упали на пол и разбились. Я чувствовала, как холод подбирается к сердцу. Не тот холод, от которого дрожат, а тот, который превращает чувства в лёд. Я была молода. Я была глупа. И я совершила ошибку, которую совершают тысячи: я решила, что любовь другого человека – это страховой полис от всех бед.

Марк пришёл позже, когда сумерки уже окончательно вытравили все краски из моей комнаты, оставив лишь серые контуры мебели. Он принёс с собой запах дождя и дешёвого кофе. Он всегда врывался в моё пространство без стука, словно обладал негласным правом собственности на мой покой.

– Ты почему в темноте? – спросил он, щёлкая выключателем.

Свет полоснул по глазам. Я зажмурилась, пряча тест в кулаке. В этот момент я физически ощутила пропасть между нами. Он стоял там, в ярком электрическом сиянии, весёлый, растрёпанный, строящий планы на выходные, а я… я уже находилась по ту сторону жизни. В том месте, где нет весёлых выходных, а есть только ответственность, пульсирующая в висках.

– Марк, нам нужно поговорить.

Эта фраза – самое страшное клише в мире. Она как занесённый над шеей топор. Он сразу всё понял. Его лицо не изменилось в одночасье, нет. Оно просто стало… функциональным. Из него ушла та мягкость, которую я принимала за нежность, и проступила жёсткая, холодная структура эгоизма. Так из-под тающего снега проглядывает голый асфальт.

– Ты уверена? – его голос стал тихим и сухим. – Точно?

Я просто кивнула. Слов не осталось. В этот момент мне хотелось, чтобы он подошёл, обнял меня и сказал, что всё это – ерунда, что мы справимся. Я ждала этой классической, книжной реакции, на которой строятся дешёвые романы. Но Марк не был героем романа. Он был продуктом своего времени – времени, где личный комфорт возведён в ранг высшей добродетели.

Он не подошёл. Он сел на стул напротив, верхом, обхватив спинку руками, словно возводя между нами баррикаду.

– Слушай, Ань, – начал он, и в его голосе появилось это вкрадчивое, «разумное» звучание, которое пугает больше крика. – Мы же взрослые люди. Ты понимаешь, что сейчас не время? У меня диплом, у тебя работа в этой… библиотеке. Мы едва сводим концы с концами. Ты хочешь, чтобы мы погрязли в пелёнках и нищете? Чтобы мы возненавидели друг друга через год?

Он говорил правильные вещи. Логичные. Убийственно логичные. Мы – это наш выбор, и в тот момент Марк выбирал себя, прикрываясь заботой о нашем общем будущем. Он рисовал мне картины апокалипсиса: плачущий младенец, вечный недосып, потерянная молодость. Он препарировал мою зародившуюся надежду с хирургической точностью.

– Я люблю тебя, – сказал он, и это было самое страшное предательство. – Именно потому, что я тебя люблю, я не хочу, чтобы мы совершили эту ошибку. Мы будем вместе, клянусь. Но позже. Когда будем готовы.

Я смотрела на него и видела, как он боится. Не за меня, не за «нас». Он боялся за свой привычный мир, в котором он был главным героем. Его любовь была обусловленной. Она существовала только до тех пор, пока я была удобной, пока я была зеркалом, отражающим его великолепие.

– А если я… если я оставлю? – мой голос прозвучал как шелест сухой листвы.

Марк замолчал. Он долго смотрел в окно, где в свете фонаря кружилась какая-то мошкара.

– Тогда я не смогу быть рядом, – отрезал он. – Я не готов быть отцом. Я просто уйду. Не потому, что я подлец, а потому, что я буду честен с тобой. Я не вытяну эту роль. Выбирай: или я и наше будущее, или… это.

Он даже не назвал это ребёнком. «Это». Математическая переменная, которую нужно было исключить из уравнения, чтобы оно сошлось.

Я чувствовала себя как в тумане. Всё, чему меня учили, все мои представления о добре и зле начали плавиться под жаром его категоричности. Мой главный недостаток – ведомость – в ту минуту расцвёл ядовитым цветом. Я так боялась потерять его, что готова была потерять саму себя.

В ту ночь я не спала. Я слушала его ровное дыхание рядом. Марк спал спокойно, он свой выбор уже сделал и передал груз решения мне. А я лежала, глядя в потолок, и мне казалось, что я нахожусь в огромном пустом соборе, где эхо каждого моего вздоха звучит как приговор.

Завтра начнётся новая глава. Глава, в которой я совершу то, что буду оплакивать до последнего вздоха. Но тогда, в темноте душной комнаты, я ещё верила, что это просто «процедура», просто «исправление ошибки». Я не знала, что ошибки такого рода невозможно исправить – их можно только прожить.

Утро встретило меня серым небом и осознанием того, что мир никогда не будет прежним. Я встала, посмотрела в зеркало и не узнала себя. Глаза были чужими. В них уже поселилась та пустота, которая станет моей единственной верной спутницей на долгие годы.

ГЛАВА 2: Тонкий лёд обыденности

Дни, последовавшие за тем разговором, превратились в вязкий кисель. Время утратило свою прозрачность; оно стало тяжёлым, серым и липким, как туман над болотом. В библиотеке я работала механически. Мои руки сами находили нужные шифры, карточки ложились в ячейки с сухим стуком, похожим на удары метронома, но я больше не была частью этого порядка. Я была инородным телом в стерильном мире застывших знаний.

Марк вёл себя так, будто ничего не произошло, но в этой нормальности сквозила пугающая фальшь. Он стал подчёркнуто внимательным – приносил мои любимые яблоки, заваривал чай, шутил. Но каждый его жест был пропитан негласным условием: «Я буду таким, если ты сделаешь то, что я прошу». Его доброта была авансом, который мне предстояло отработать.

– Посмотри, Ань, какая погода, – говорил он, распахивая окно. – Скоро лето. Поедем к морю? Дикарями, с палаткой. Только ты и я. Представляешь?

Я кивала, а внутри меня всё сжималось. Его «только ты и я» теперь звучало для меня как угроза исключения. Он вырезал из нашей картины мира всё лишнее, всё, что могло нарушить его эстетику свободы. Я начала замечать детали, на которые раньше закрывала глаза. Как он раздражённо морщится, когда в автобусе плачет чужой ребёнок. Как он переключает канал, если видит социальную рекламу о семье. Его мир был герметичен. В нём не было места для третьего.

В один из таких дней ко мне в архив заглянула Вера Николаевна, старший библиотекарь. Она была женщиной «старой закалки» – из тех, кто видит людей насквозь через толстые линзы очков. Она долго наблюдала, как я пытаюсь втиснуть толстый фолиант на тесную полку.

– Ты бледная, Анечка, – тихо сказала она, подходя ближе. – И руки дрожат. Случилось что? Помощь нужна?

На мгновение мне захотелось уткнуться в её плечо, пахнущее нафталином и дешёвыми духами, и выплеснуть всё. Рассказать о страхе, о Марке, о том, что я чувствую себя загнанным зверем. Но страх оказаться «неправильной», «падшей» в глазах этой строгой женщины пересилил. В нашем городе такие темы не обсуждались вслух. Они существовали в зоне постыдного молчания.

– Просто не выспалась, Вера Николаевна. Душно сейчас, – соврала я, и ложь обожгла горло.

– Ну-ну, – она посмотрела на меня с печальным пониманием, которое испугало меня больше, чем если бы она начала ругаться. – Береги себя. Жизнь – она ведь не из бумаги сделана. Её не перепишешь, если кляксу поставишь.

Эти слова преследовали меня весь вечер. Клякса. Моя жизнь превращалась в одно большое тёмное пятно.

Вечером Марк принёс адрес. Клочок бумаги, вырванный из блокнота. На нём неровным почерком было написано название клиники и фамилия врача. Это был не государственный госпиталь, а частный кабинет на окраине города. «Там всё сделают аккуратно, без лишних вопросов и очередей», – сказал он, не глядя мне в глаза.

– Ты уже всё узнал? – спросила я.

– Я хочу, чтобы тебе было комфортно, – ответил он, и в этом слове «комфортно» было столько лицемерия, что мне захотелось закричать.

Город вокруг меня начал меняться. Раньше я видела улицы, деревья, витрины магазинов. Теперь я видела только знаки. Вот женщина везёт коляску – и я отворачиваюсь, потому что этот вид причиняет мне физическую боль. Вот старик кормит голубей – и мне кажется, что даже птицы имеют больше прав на продолжение рода, чем я. Мир разделился на «до» и «после», хотя внешне всё оставалось прежним.

Я начала изучать систему правил этого нового мира. Оказалось, что существует целая теневая индустрия избавления от «проблем». Подруги шептались в курилках, обменивались телефонами, давали советы, как быстро прийти в себя. Это было обыденно, почти буднично. Ужас ситуации заключался в её нормализации. Девушки обсуждали это как визит к стоматологу.

– Да ладно тебе, Ань, – говорила моя знакомая Катя, когда мы случайно столкнулись в парке. – Делов-то на пятнадцать минут. Зато потом – свобода. Жизнь одна, надо для себя пожить.

Слово «свобода» начало вызывать у меня тошноту. Это была свобода от совести, свобода от будущего, свобода от самой сути человечности. Но я была слишком слаба, чтобы спорить. Я была окружена «разумными» доводами Марка и «опытом» Кати. Моё собственное «Я» сжималось до размеров атома.

В ту ночь мне приснился странный сон. Я стою в библиотеке, и все книги вокруг – пустые. В них нет ни одного слова, только белые листы. Я пытаюсь написать хоть что-то, но ручка не оставляет следа. А потом я слышу тихий-тихий плач, доносящийся из глубины стеллажей. Я иду на звук, раздвигаю книги и вижу маленькое зеркало. В нём отражаюсь я, но за моим плечом стоит тень, у которой нет лица.

Я проснулась в холодном поту. Марк спал, закинув руку за голову. Он улыбался во сне. Ему не снились пустые книги и безликие тени. Он уже вычеркнул этот эпизод из своего сценария.

Я вышла на балкон. Ночной город дышал гарью и остывающим асфальтом. Где-то далеко завыла сирена скорой помощи. Я смотрела на свои руки и думала: «Это те же самые руки, которые завтра сделают это?». Мысли путались. Я пыталась вызвать в себе гнев, протест, но находила только тупую, серую покорность.

Я решила, что это – жертва. Я приношу эту жертву на алтарь нашей любви. Если я сделаю это, Марк поймёт, как сильно я им дорожу. Он оценит. Он станет ещё ближе. Мы станем единым целым, пройдя через это испытание.

Боже, какой же я была дурой. Сартр писал, что ад – это другие. Но в ту ночь я поняла, что настоящий ад – это когда ты предаёшь себя, чтобы остаться с «другим», который тебя не стоит.

Утром Марк положил на стол деньги. Ровные купюры, перетянутые резинкой.

– Я провожу тебя до входа, – сказал он. – А потом заберу. Купим чего-нибудь вкусного, посмотрим кино. Всё будет хорошо, Анечка. Почти закончилось.

Но оно только начиналось.

ГЛАВА 3: За порогом тишины

Утро того дня было вызывающе солнечным. Золотые пятна света прыгали по обоям, по кухонному столу, по моим рукам, словно издеваясь над тем, что должно было произойти. Марк был собран и деловит. Он не суетился, не проявлял лишних эмоций, лишь изредка поглядывал на часы. Для него это была логистическая задача, которую нужно было решить максимально эффективно.

Мы ехали в такси молча. Город за окном казался декорацией к чужому фильму. Люди спешили по своим делам, покупали газеты, смеялись, и никто из них не знал, что внутри этой маленькой жестяной коробки на колёсах рушится целая вселенная. Я смотрела на затылок водителя и думала о том, что у него, наверное, есть дети, и он вечером вернётся домой, и всё будет как обычно. А я? Куда вернусь я?

Клиника находилась на первом этаже старого жилого дома. Вывеска была скромной, почти незаметной: «Медицинский центр „Гармония“». Какое горькое, издевательское название. Какая гармония может быть там, где обрывают нить жизни?

Марк сжал мою ладонь. Его рука была тёплой, почти горячей.

– Я подожду тебя здесь, в сквере напротив, – тихо сказал он. – Не бойся. Это быстро.

Я посмотрела на него в последний раз перед тем, как войти. В его глазах я увидела не сострадание, а облегчение. Он уже видел финишную прямую. Он уже представлял, как мы выйдем отсюда, и груз, мешавший ему дышать, исчезнет. В этот миг я поняла: он не меня спасает, он спасает свой комфорт. Но я всё равно шагнула за дверь. Моя воля была парализована, как у птицы перед змеёй.

Внутри пахло хлоркой и дешёвым освежителем воздуха с ароматом лимона. Этот запах навсегда останется для меня запахом смерти. На ресепшене сидела женщина с абсолютно непроницаемым лицом. Она буднично приняла мои документы, взяла деньги – те самые купюры в резинке – и указала на диван.

– Ждите. Вас вызовут.

Я села. Рядом со мной сидела совсем молодая девчонка, почти подросток. Она лихорадочно листала какой-то глянцевый журнал, но я видела, что её глаза не бегают по строчкам. Они застыли. Мы были как две тени в прихожей ада, связанные одной тайной, которую никогда не произнесём вслух.