Право на вину

Долгая тишина.

«Если я прав – мир должен знать. Если нет – что ж. Ещё один старик, который ошибался».

Голос замолк.

Елена сидела в темноте такси, глядя на чёрный экран планшета.

Холл искал ответ. Три года – искал, надеялся, сомневался. И умер, не найдя.

Или – нашёл?

«Гипотеза подтверждается?»

Вопрос остался без ответа.

Но, может быть, ответ был не в записях. Не в данных, не в анализе, не в наблюдениях.

Может быть, ответ – был в Кае. В том, что он пришёл признаться. В том, что хотел быть виновным. В том, что его ненависть – посеянная или нет – стала чем-то большим, чем эксперимент.

Такси остановилось.

– Центральный полицейский участок, – объявил голос. – Хорошего вечера.

Елена вышла.

Участок светился огнями – ночная смена, суета, вечная работа полиции. Она прошла через двери, показала документы, попросила доступ к камере три.

Ей нужно было увидеть Кая.

Не сейчас – не сегодня. Слишком поздно, слишком много мыслей, слишком мало ответов.

Но скоро.

Она должна была ему рассказать. О записях. Об эксперименте. О том, что Холл растил его ненависть, как садовник растит сорняк.

И она должна была услышать, что он скажет.

Потому что от этого зависело всё.

Она не пошла к камере.

Вместо этого – осталась в комнате ожидания. Маленькая, безликая комната с пластиковыми стульями и автоматом с кофе, который никто не пил.

Елена сидела одна, глядя на стену.

Мысли кружились, сталкивались, расходились. Холл. Кай. Эксперимент. Ненависть. Вина.

Она думала о Даниэле.

О такси, которое не затормозило. О суде, который постановил: машина не виновна. О пяти годах, которые она провела, убеждая себя, что никто не виновен, – потому что так было легче.

А теперь?

Теперь – андроид в камере, который хочет быть виновным. Философ, который умер, пытаясь доказать, что ошибался. Записи, которые меняли всё – или ничего.

Елена посмотрела на свои руки.

Кольцо. Золотое. Тусклое от времени.

«Я хотел что-то настоящее», – сказал Даниэль когда-то.

Настоящее.

Холл искал настоящую ненависть. Кай искал настоящую вину. А она?

Она искала ответ на вопрос, который боялась задать пять лет: если машина не виновна – почему она всё ещё несёт в себе эту тяжесть? Этот гнев, который некуда направить? Эту пустоту, которую ничем не заполнить?

Она встала.

Вышла из участка.

Вызвала такси – снова автономное, снова безликое – и поехала домой.

И всю дорогу думала о записи Холла:

«Гипотеза подтверждается?»

Завтра она узнает.

Завтра – она расскажет Каю.

И тогда – они оба узнают.

Глава 4: Дочь философа

Токио, штаб-квартира «Нейролекс» День 2, 09:47 по местному времени

Офис был идеальным.

Ирен Холл создавала его три года – выбирала каждую деталь, от оттенка стен (серый, номер 7C в каталоге «Корпоративных решений») до угла наклона жалюзи (семнадцать градусов, оптимально для работы с экранами). Минималистичный дизайн, никаких личных вещей, никаких фотографий. Только функция.

Стол из переработанного углеволокна. Кресло с адаптивной поддержкой позвоночника. Три экрана, расположенных полукругом. Вид из окна – сорок седьмой этаж, Токийский залив, бесконечная серость воды под бесконечной серостью неба.

Она любила этот вид. Он ничего не требовал и ничего не обещал.

Ирен работала над контрактом для «Мицубиси Нейротех» – стандартный договор об ответственности за действия автономных систем. Формулировки требовали точности: каждое слово могло стоить миллионы в случае судебного спора. Она проверяла пункт 7.3, когда коммуникатор на столе завибрировал.

Незнакомый номер. Международный префикс – Евразийская Федерация. Код города – Новый Оксфорд.

Она не ответила сразу. Дочитала пункт до конца, сделала пометку на полях, сохранила документ. Только потом – подняла коммуникатор.

– Холл.

– Госпожа Холл? Ирен Холл?

Мужской голос. Официальный тон. Что-то в нём – какая-то осторожность – заставило её выпрямиться в кресле.

– Да. Кто говорит?

– Сержант Моралес, полиция Нового Оксфорда. Госпожа Холл, я звоню по поводу вашего отца.

Пауза.

Ирен смотрела на экран перед собой – пункт 7.3, формулировки об ответственности. Буквы расплывались, теряли смысл.

– Что с ним?

– Мне очень жаль сообщать вам это, госпожа Холл. – Голос стал мягче, профессионально сочувственным. – Ваш отец скончался прошлой ночью. Мы обнаружили тело в его кабинете.

Тишина.

За окном – Токийский залив. Серая вода. Серое небо. Корабль на горизонте, маленький, как игрушка.

– Госпожа Холл? Вы меня слышите?

– Да. – Её голос звучал ровно. Она сама удивилась – насколько ровно. – Я слышу.

– Нам нужно, чтобы вы прибыли для опознания тела и… для других формальностей. Я понимаю, что это далеко, но…

– Я прилечу.

– Хорошо. Я отправлю вам контактные данные и… госпожа Холл, мне очень жаль.

– Спасибо.

Она положила коммуникатор на стол.

Экран перед ней всё ещё показывал пункт 7.3. Формулировки об ответственности. Слова, которые имели значение минуту назад – и не имели теперь.

Ирен сидела неподвижно. Смотрела на свои руки – они лежали на столе, пальцы слегка согнуты, ногти аккуратно подпилены. Руки не дрожали. Это было важно.

Отец умер.

Она попробовала эту мысль на вкус – как пробуют незнакомое блюдо, осторожно, кончиком языка. Отец умер. Маркус Холл. Профессор. Автор теоремы. Человек, который дал ей фамилию и половину генов.

Человек, которого она не видела два года.

Что-то должно было произойти сейчас. Слёзы? Крик? Она видела это в фильмах – люди узнают о смерти близких и ломаются, рассыпаются на куски. Но она не чувствовала ничего похожего. Только… пустоту. Гулкую, как эхо в пустой комнате.

Она встала.

Одёрнула пиджак. Проверила отражение в тёмном экране – волосы на месте, лицо спокойное. Хорошо.

Вышла из кабинета.

Секретарь – Юки, молодая, эффективная – подняла голову.

– Госпожа Холл? Ваша встреча с «Мицубиси» через час…

– Отмени. – Ирен не остановилась. – Отмени всё на эту неделю.

– Но…

– Семейные обстоятельства.

Она не обернулась. Не объяснила. Просто пошла к лифту, нажала кнопку, дождалась дверей.

Внутри – зеркальные стены. Её отражение смотрело на неё со всех сторон: тёмный костюм, собранные волосы, лицо, которое ничего не выражало.

Отец умер.

Она всё ещё не чувствовала ничего.

Перелёт занял четыре часа.

Ирен провела их, глядя в окно на облака. Не спала, не работала, не читала. Просто смотрела.

Облака были белыми снизу и серыми сверху. Между ними – слой тумана, размывающий границу. Она думала о границах. О том, как они существуют только потому, что мы решаем их видеть.

Отец любил говорить о границах. О границе между человеком и машиной, между симуляцией и реальностью, между сознанием и его отсутствием. Он построил карьеру на том, чтобы чертить эти линии – чётко, уверенно, так, чтобы никто не сомневался.

А она? Она построила карьеру на том, чтобы защищать эти линии в судах. Нейроюрист – специалист по делам, связанным с искусственным интеллектом. Дочь Маркуса Холла, защищающая наследие отца.

Забавно. Или – нет.

Самолёт начал снижение. Новый Оксфорд появился внизу – сетка улиц, блоки зданий, зелёные пятна парков. Город, построенный на возвышенности, когда старый Оксфорд ушёл под воду. Город, в котором она выросла – и из которого уехала, как только смогла.

Она не возвращалась сюда два года.

Последний раз – на конференции. Она выступала с докладом о применении теоремы Холла в международном праве. Отец был в зале – она видела его, но не подошла. Он тоже не подошёл. Они смотрели друг на друга через ряды кресел, и этого было достаточно.

Или – нет.

Самолёт коснулся полосы. Мягко, почти незаметно. Современные технологии – никаких толчков, никакого дискомфорта. Всё гладко, всё контролируемо.

Ирен собрала вещи и вышла.

Морг находился в подвале Центральной больницы – старое здание, одно из немногих, переживших переезд города. Его построили ещё до Затопления, и он нёс на себе печать другой эпохи: низкие потолки, узкие коридоры, запах, который не выветривался никакими системами очистки.

Ирен шла за санитаром – молодым человеком с усталыми глазами и татуировкой на запястье. Он не говорил ничего, только указывал направление: сюда, потом направо, потом прямо.

Двери открывались и закрывались. Коридоры сменяли друг друга. Свет был холодным, мертвенно-белым – тем особенным светом, который бывает только в больницах и моргах.

Наконец – последняя дверь. Санитар остановился.

– Вы готовы?

Ирен посмотрела на него. Молодой – лет двадцать пять, не больше. Наверное, его учили спрашивать это. Проявлять сочувствие. Давать людям время.

– Да.

Дверь открылась.

Комната была маленькой и холодной. Стены – белый кафель, пол – серый линолеум. В центре – стол. На столе – тело, накрытое простынёй.

Ирен подошла.

Санитар отогнул край простыни.

Лицо отца.

Она смотрела на него – и не узнавала. Не потому что смерть изменила черты – лицо было тем же. Те же морщины вокруг глаз, тот же высокий лоб, та же линия челюсти, которую она унаследовала. Но что-то ушло. Что-то, что делало это лицо его лицом.

Жизнь, наверное. Или то, что люди называют жизнью.

– Это он? – спросил санитар.

– Да.

Её голос был ровным. Руки – неподвижными. Внутри – та же пустота, что в офисе, в самолёте, в коридорах больницы.

– Мне очень жаль, – сказал санитар.

Стандартная фраза. Он, наверное, говорил её десятки раз в день. Профессиональное сочувствие – инструмент, не эмоция.

Ирен понимала. Она сама использовала такие инструменты.

– Могу я… побыть одна?

Санитар кивнул и вышел.

Дверь закрылась.

Ирен стояла над телом отца. Смотрела на лицо – знакомое и незнакомое одновременно.

Она должна была что-то чувствовать. Горе? Облегчение? Гнев? Что-нибудь.

Но чувствовала только холод. Холод комнаты, холод кафеля под ногами, холод внутри – там, где должно было быть что-то другое.

– Ты умер, – сказала она вслух.

Слова прозвучали странно. Пусто. Как констатация факта, не как обращение к человеку.

– Ты умер, – повторила она, – и я даже не знаю, что чувствую.

Тишина.

Лицо отца не изменилось. Мёртвые не отвечают.

Ирен протянула руку. Коснулась его лба – холодный, восковой. Не как кожа живого человека. Как… материал. Субстрат, из которого ушло то, что делало его личностью.

Она отдёрнула руку.

– Ты никогда не был рядом, – сказала она. – Никогда. Даже когда был в соседней комнате – ты был где-то ещё. В своих мыслях. В своей работе. В своей чёртовой теореме.

Голос дрогнул. Чуть-чуть. Едва заметно.

– А теперь – ты ушёл совсем. И я не знаю, как это… – она запнулась, – …как это отличается от того, что было раньше.

Она замолчала.

Смотрела на лицо отца.

И вдруг – неожиданно для себя – вспомнила.

Ей десять лет.

Дом на окраине Нового Оксфорда – старый, с садом, с комнатами, которые пахнут книгами и пылью. Мама умерла два года назад, и с тех пор дом стал другим. Тише. Холоднее.

Ирен бежит по коридору, сжимая в руках лист бумаги. Рисунок – она рисовала его весь день. Космос, звёзды, ракета с круглыми окошками. Она хочет показать папе. Хочет, чтобы он увидел.

Дверь кабинета. Она знает – нельзя входить без стука. Но так хочется, так хочется…

Стук.

– Да?

Голос отца – отстранённый, рассеянный. Он думает о чём-то. Он всегда думает о чём-то.

Ирен открывает дверь.

Кабинет полон экранов и бумаг. Отец сидит за столом, спиной к ней. На экране перед ним – графики, формулы, слова, которые она не понимает.

– Папа, смотри!

Она протягивает рисунок.

Отец поворачивается. Смотрит на неё. На рисунок. Его глаза – умные, проницательные – скользят по бумаге и возвращаются к экрану.

– Красиво, Ирен. Молодец.

Голос – пустой. Он не видел. Не смотрел. Просто сказал слова, потому что это было нужно.

– Папа, но это же ракета! И звёзды! И…

– Позже, Ирен. Я работаю. Мы поговорим позже.

Позже.

Это слово. Оно звучит как обещание – и как ложь одновременно. Она уже слышала его сотни раз. «Позже, Ирен». «Не сейчас, Ирен». «Я занят, Ирен».

Позже никогда не наступает.

Она стоит в дверях. Рисунок в руках. Отец уже не смотрит на неё – его глаза снова на экране, его мысли снова где-то далеко, в мире формул и теорий, где нет места маленькой девочке с космической ракетой.

– Ладно, – говорит она тихо.

Выходит.

Закрывает дверь.

Рисунок она потом порвёт. Мелко-мелко, чтобы ничего не осталось.

Ирен моргнула.

Морг. Тело отца. Настоящее.

Воспоминание отступило – но не исчезло. Оно было там, внутри, вместе с десятками других таких же. Годы «позже», которое никогда не наступало. Годы закрытых дверей и рассеянных «молодец». Годы одиночества рядом с человеком, который был слишком занят, чтобы быть отцом.

Она научилась не просить. Не ждать. Не надеяться.

Она научилась быть идеальной – потому что идеальное не требует внимания. Идеальное существует само по себе, не мешая.

Отличные оценки. Лучший университет. Блестящая карьера. Всё – чтобы он заметил. Чтобы однажды посмотрел на неё и увидел.

Он не заметил.

Или – заметил, но не показал. С ним никогда нельзя было понять.

– Ты мёртв, – сказала она снова. – И я никогда не узнаю.

Никогда не узнаю, любил ли ты меня. Гордился ли. Думал ли обо мне, когда меня не было рядом.

Никогда.

Это слово – окончательное, как могильная плита.

Ирен отступила от стола.

– Прощай, – сказала она.

Это было всё, что она могла.

Следующие годы – монтаж.

Ирен одиннадцать. Она получает приз на школьной олимпиаде по математике. Отец не приходит на церемонию. Он на конференции в Женеве.

Ирен тринадцать. Она публикует первую статью в школьном научном журнале – о границах искусственного интеллекта. Отец читает, кивает. «Неплохо. Но тезис в третьем абзаце требует доработки». Больше ничего.

Ирен пятнадцать. Мальчик из параллельного класса приглашает её на свидание. Она отказывает – не потому что не хочет, а потому что не знает, как хотеть. Как позволить себе хотеть.

Ирен семнадцать. Выпускной. Она лучшая в классе. Отец приходит – впервые за годы. Стоит в стороне, смотрит. После – говорит: «Ты сделала то, что должна была». Это звучит как комплимент. Или как констатация факта. С ним никогда нельзя понять.

Ирен двадцать. Университет. Нейроправо – новая специальность, которую отец помог создать. Она выбирает её не потому что хочет, а потому что это единственный способ быть рядом. Быть частью его мира.

Ирен двадцать три. Первое дело. Она выигрывает – защищает корпорацию от иска о неисправном андроиде. Отец звонит. «Я видел решение суда. Хорошая работа». Три слова. Потом – тишина.

Ирен двадцать пять. Она уезжает в Токио. Подальше от него. Подальше от вечного ожидания, вечного «позже», вечной пустоты.

Он не просит остаться.

Она не ждёт, что попросит.

Ирен двадцать восемь. Последняя встреча – конференция. Они смотрят друг на друга через зал и не подходят. Это проще. Это безопаснее.

Ирен тридцать. Тридцать два. Тридцать пять. Тридцать восемь.

Телефонные звонки раз в несколько месяцев. Короткие, формальные. «Как дела?» – «Хорошо». – «Как работа?» – «Продвигается». – «Рад слышать». Конец разговора.

Ни разу – «я скучаю». Ни разу – «приезжай». Ни разу – «я люблю тебя».

Ни разу.

Ирен вышла из морга.

Коридоры. Двери. Лестница. Выход.

Улица встретила её холодным ветром и серым небом. Типичная погода для Нового Оксфорда – дождь, который вот-вот начнётся, но никак не начинается.

Она стояла на ступенях больницы и не знала, куда идти.

Отель? У неё был забронирован номер – секретарь позаботилась. Но идти туда не хотелось. Сидеть в пустой комнате, смотреть на стены, думать…

Думать было опасно.

Она достала коммуникатор. Открыла новостную ленту – машинально, по привычке. Что угодно, лишь бы не думать.

Первый заголовок ударил её, как пощёчина.

«АНДРОИД ПРИЗНАЛСЯ В УБИЙСТВЕ ПРОФЕССОРА ХОЛЛА»

Она смотрела на экран.

Буквы расплывались и снова собирались в слова.

Андроид. Признался. Убийство. Холл.

Она открыла статью.

«Беспрецедентный случай в истории правоприменения: андроид K-серии добровольно явился в полицию и признался в убийстве известного философа Маркуса Холла. Тело профессора было обнаружено в его кабинете в Институте когнитивных исследований прошлой ночью. По предварительным данным, смерть наступила в результате инъекции нейротоксина.

K-7, андроид-ассистент профессора Холла, настаивает на своей вине, несмотря на то что все технические данные указывают на его невиновность. Следствие продолжается.

Маркус Холл был автором знаменитой «Теоремы Холла», определившей юридический статус андроидов как неспособных на намеренное зло…»

Ирен перестала читать.

K-7.

Она знала это обозначение. Ассистент отца – она видела его однажды, на той конференции два года назад. Тёмные волосы, серые глаза, лицо, которое выглядело почти человеческим. Он стоял у стены, пока отец выступал, и смотрел – внимательно, неподвижно, как смотрят на что-то важное.