Завод

Павел Хин

Завод

Глава 1

Глава первая. Ярцево, 1973

Утро в Ярцеве начиналось с гула. Не с пения птиц в скверике у Дворца культуры, не с перекликания матерей, выгоняющих детей в школу, и даже не с первых трамваев, лязгавших по разбитым рельсам на Советской. Нет. Утро начиналось с низкого, размеренного гула, исходившего от гигантского, в полгорода, массива краснокирпичных зданий за рекой. Ярцевский ордена Ленина хлопчатобумажный комбинат, бывшая Хлудовская мануфактура, просыпался первым и своим дыханием будил все остальное. Этот гул был фоном, саундтреком, биением сердца города. Он был в земле, в воздухе, в стенах домов. Он был в Николае.

Николай проснулся за несколько мгновений до того, как в щель между занавесками ударил косой, пыльный луч сентябрьского солнца. Он не спал крепко, сон его всегда был чутким, как у солдата на передовой. Прислушался. Из-за тонкой фанерной перегородки, отделявшей его закуток от основной комнаты, доносилось тяжелое, хриплое дыхание и тихий, усталый голос матери.

– Илюша, повернись, давай-ка… Вот так. Сейчас принесу.

Николай лежал, глядя в потолок, где поблекшие обои расходились от влаги бледно-коричневой звездой. Шесть лет. Шесть лет этот звук, этот запах лекарств, вареной картошки и немощи был звуком и запахом его дома. Он отбросил одеяло, встал. Пол холодный, линолеум в пятнах. Оделся быстро, механически: синие рабочие брюки, серая рубашка, поверх – полушерстяной, колющийся пиджак. Из-под кровати достал бережно завернутые в тряпицу сапоги, начищенные с вечера до матового, глубокого блеска. Рабочие сапоги, его гордость. Он натянул их, зашнуровал, ощущая привычную, надежную тесноту вокруг голенищ.

На кухне, в тесной клетушке, пахло кипяченым молоком и черным хлебом. Марина, его мать, стояла у раковины. Ей было сорок пять, но выглядела она на все шестьдесят. Спина, когда-то прямая и гордая, теперь была согнута дугой под тяжестью двух крестов: пропавшего мужа и прикованного к постели нового. Лицо ее, когда-то миловидное, теперь было изрезано морщинами, словно карта всех ее бед. Увидев сына, она попыталась улыбнуться. Получилась жалкая, уставшая гримаса.

– Коля, я тебе кашу поставила. И чайник вот-вот закипит.

–Не надо, мам. Выпью на работе. Там спокойнее.

Он знал,что ранит ее этим «спокойнее», но не мог солгать. Дома не было спокойно. Дома была тихая, липкая, беспросветная драма, разворачивавшаяся изо дня в день.

Он отрезал ломоть хлеба, намазал тонким слоем маргарина, сверху присыпал щепоткой сахара – детская привычка, оставшаяся от тех времен, когда сахар был дефицитом и лакомством. Съел стоя, запивая водой из крана.

– Зайди к нему. Поздоровайся, – тихо, но настойчиво попросила мать, не глядя на него, вытирая одну и ту же тарелку.

Николай замер. Ком в горле, знакомый, ненавистный. Он кивнул, бросил недоеденный хлеб в мойку и, сделав над собой усилие, шагнул в комнату.

Комната была наполнена полумраком и тяжелым, спертым воздухом. На широкой кровати, которая занимала почти все пространство, лежал Илья. Большой, грузный, когда-то могуче сложенный мужчина, теперь – бесформенная гора под одеялами. Лицо обрюзгшее, землистого цвета, с запавшими, но все еще цепкими глазами. Эти глаза, желтоватые, как у старого волка, и были всем, что осталось в нем живого и опасного. Они следили за Николаем с порога.

– На работу? – хрипло спросил Илья. Голос у него был сиплый, будто простуженный, но в нем не было слабости. Был вызов.

–Да, – односложно ответил Николай, останавливаясь у комода, не подходя ближе.

–Деньги, значит, зарабатывать. Молодец. Кормилец. – В словах звучала ядовитая усмешка. Илья ненавидел свою беспомощность и ненавидел того, кто мог ходить, работать, быть мужчиной в этом доме. Даже если этот мужчина был пасынком, которого он никогда не замечал.

–А что, тебя не устраивает? – не выдержал Николай. Он всегда старался молчать, но сегодня что-то в голосе отчима переполнило чашу.

–Меня? Да что вы, Коля, я тихий, как дитё. Лежу, государство меня содержит. А ты… Ты на отцовском месте стоишь. На нашем с Сергеем месте. Чувствуешь?

Николай сжал кулаки. Он ненавидел, когда Илья произносил имя его отца. Это было кощунство. Два слова – «наш с Сергеем» – будто стирали десять лет его детства, ту безмерную любовь и уважение, что были между ним и отцом, и вписа́сывали в эту картину Илью, как равного. Как будто не было потом его пьянок, его гулянок, его криков на мать, его полного равнодушия к пасынку, пока однажды он не рухнул на пороге своего же дома, сраженный инсультом, возвращаясь Бог знает откуда под утро.

– Я на своем месте стою, – сквозь зубы процедил Николай. – На том, куда меня привел отец.

Он резко развернулся и вышел, хлопнув дверью в свой закуток, чтобы взять брезентовую рабочую куртку. Сердце бешено колотилось. За стеной послышался приглушенный плач матери и низкое ворчание Ильи.

«Почему она? Почему она до сих пор с ним?» – эта мысль жгла его изнутри каждый день. Она прощала все. Простила даже ту неслыханную, шикарную свадьбу в 1963-м, спустя два года после исчезновения Сергея. Николай помнил ее в подробностях, как помнят кошмар. Не заводская столовая, а какой-то пир во время чумы. Столы ломились от закусок и выпивки, которых он не видел ни до, ни после. Живой оркестр гремел. Илья, тогда еще могучий и буйный, в отличном костюме, раздавал направо и налево пачки денег, смеялся громко, целовал мать с такой показной страстью, что мальчику становилось стыдно. А друзья, такие же рабочие с комбината, хлопали его по плечам и кричали: «Илюха, гуляй! Вторую молодость справляешь!» И все это – на сбережения матери, на черный день, на память об отце? Или на деньги, источник которых никто не решался обсуждать вслух? Оператор чесальной машины, даже лучший на комбинате, не мог заработать на такой разгул. Об этом шептались. Шепот этот доходил и до Николая.

Он вышел из дома, насильно втянув в легкие полную грудь холодного утреннего воздуха. Дом их был одноэтажным, деревянным, почерневшим от времени, стоял в частном секторе недалеко от реки Вопь. Николай свернул на знакомую дорогу, широкую, немощеную, превращавшуюся в весеннюю и осеннюю распутицу в настоящее болото. Сейчас, после недавнего дождя, она тоже была усеяна глубокими, черными, как нефть, лужами. Он ловко перепрыгивал с кочки на кочку, его начищенные сапоги уже через минуту покрылись брызгами жидкой грязи.

Город просыпался вокруг него. Из труб «частников» вился сизый дымок. В окнах мелькали огоньки, слышался звон посуды. Люди шли навстречу – такие же, как он, рабочие. Мужчины в брезентовых куртках и телогрейках, женщины в платочках, с авоськами, в которых лежали сменная обувь и баночки с обедом. Все они текли, как ручьи, сливаясь в один поток на главной улице – Советской, и неслись к одной цели – к комбинату.

Река Вопь лежала внизу, серая, спокойная, окутанная утренним туманом, стлавшимся над водой. Через нее был перекинут мост. И вот, ступив на него, Николай всегда ощущал один и тот же трепет. В детстве отец водил его сюда рыбачить. Они сидели на самом этом мосту, свесив ноги, и Сергей, не торопясь, насаживая червяка на крючок, рассказывал о заводе. Не о планах, не о соцсоревнованиях, а о самом главном: о магии превращения грязного, спрессованного в кипы хлопка-сырца в тонкую, ровную, белоснежную нить. «Это, сынок, как алхимия, – говорил он, и глаза его светились. – Только лучше. Мы из грязи делаем красоту. Из хаоса – порядок».

Один единственный раз, когда Николаю было девять, отец провел его на территорию. Нелегально, конечно, под покровом вечера. И это посещение стало для мальчика путешествием в другой мир. Он помнил оглушительный, всепоглощающий рев машин в прядильном цеху, где тысячи веретен пели свою металлическую песню. Помнил бесконечные аллеи гигантских, теплых на ощупь, пахнущих маслом и хлопком машин. Помнил белые облака летучей пушины в воздухе и сосредоточенные, озаренные светом ламп лица рабочих, которые, казалось, не просто обслуживали эти стальные громады, а служили им, как жрецы. И отец среди них был не просто винтиком. Он был мастером. К нему подходили, спрашивали совета, он с ходу, по звуку, мог определить неполадку в чесальном автомате. Николай смотрел на него снизу вверх, и ему хотелось быть таким же – сильным, уважаемым, понимающим язык этого огромного, живого существа – завода.

Теперь он шел по тому же пути. Но чувства были иными. Горечь потери отца, которого он ждал на протяжении долгих лет и до сих пор, смешивалась с гордостью за то, что он стоит на его месте. И еще была тяжелая, свинцовая мысль об Илье. Отца и Илью связывала странная, неразрывная дружба. «Два сапога пара», – говорила мать, и в ее голосе звучала нежность. Они вместе росли, вместе пошли на фронт в сорок первом, оба вернулись, оба пришли на восстановленный из руин комбинат. Сергей – тихий, вдумчивый мастер. Илья – буйный, удалой, душа компании, умевший и работать на износ, и гулять напропалую. Исчез Сергей. Илья женился на его вдове. Николай никогда не понимал этой связи. А после одной ссоры, уже когда Илья был парализован, тот выкрикнул нечто, от чего у Николая похолодела кровь: «Ты думаешь, я его не искал? Я искал, пацан! И нашел больше, чем хотел!» Больше он ничего сказать не успел – мать ворвалась в комнату с криком, и разговор заглох. Николай боялся возвращаться к нему. Боялся узнать правду, которая, как он чувствовал, могла раздавить его хрупкий мир окончательно.

Поток людей сгущался. Вот она, проходная. Неприметное двухэтажное здание из того же красного кирпича, с высокими воротами для машин и турникетами для людей. Очередь. Звяканье пропусков. Суровые, привыкшие ко всему лица вахтеров. Николай достал из внутреннего кармана пиджака свою пластиковую карточку, потертую, теплую от тела. «Кравцов Н.С., цех №3, помощник машиниста чесальной машины». Теперь уже просто машинист. Он прошел, щелкнул турникетом.

И вот он внутри. «Город в городе», как говорили старожилы. Перед ним открывалась гигантская территория, мощеная булыжником, изрезанная железнодорожными путями, заставленная вагонами и штабелями с тюками хлопка. Дым из труб котельной стлался низко, смешиваясь с туманом. Десятки корпусов, цехов, складов, названия которых знал наизусть каждый ярцевский ребенок: прядильный, ткацкий, отделочный, ремонтно-механический, котельная, гараж… Гул здесь был уже не фоном, а реальностью, физическим давлением на барабанные перепонки. Это был звук труда. Звук жизни.

Николай свернул к своему цеху №3 – чесальному. Он не пошел главной аллеей, а выбрал привычный, короткий путь мимо старого, еще довоенного склада. Здесь было тише. Стены склада были испещрены временем, осколками и надписями – 1941, 1943… Ярцево горело в войну дважды. Комбинат, стратегический объект, бомбили особенно яростно. Отец рассказывал, как его восстанавливали буквально из пепла. «Из этого пепла мы и выросли, – говорил он. – И завод, и мы сами».

Цех встретил его знакомым, родным запахом – хлопковой пыли, машинного масла, металла и человеческого пота. Свет из высоких, запыленных окон падал косыми столбами, в которых кружились миллиарды пушинок. Его чесальный автомат, его «зверь», стоял в ряду таких же, молчаливый и темный после ночной смены. Николай включил местное освещение, и под лампой стальная громада заблестела тускло. Он был здесь один, в этом полумраке, в этом предрассветном затишье цеха. Его любимое время.

Он заварил чай в жестяной кружке на электроплитке, достав припрятанный заварник. Сегодня у него было время. Он сел на ящик с запасными валами, обхватил кружку руками, чувствуя, как жар прогоняет внутренний холод, пришедший из дома.

Взгляд его упал на массивную станину машины. Где-то здесь, у этого же станка, начинал отец. А потом Илья. Они стояли плечом к плечу. Друзья. Братья. Что же случилось? Куда ушел отец тем сентябрьским вечером 1961-го? Просто «вышел с работы и не вернулся». Милиция разводила руками. Версии были: от несчастного случая до добровольного ухода. Но Николай не верил. Его отец не мог уйти добровольно. Не бросил бы его. Не бросил бы мать.

А Илья… Что скрывалось за его буйством, за той шикарной, неуместной свадьбой? За его словами: «Я нашел больше, чем хотел»?

Гул за стенами цеха нарастал. Скоро придут другие сменники, зажгутся все люминесцентные лампы, загрохочут и оживут машины, и начнется новый рабочий день. День, очень похожий на вчерашний. Но Николай сидел, слушал нарастающий гул и думал, что тихая, серая вода реки Вопь, наверное, хранит много секретов. И один из них – его. И чтобы его разгадать, нужно будет когда-нибудь найти в себе смелость заглянуть не только в холодные, ненавидящие глаза отчима, но и в темные глубины прошлого, которое связывало двух таких разных мужчин – его отца и того, кто теперь лежал парализованный в их доме.

Он допил чай, встал, потянулся. Пора было начинать обход, проверять механизмы, готовить машину к старту. Работа ждала. Работа, которая была ему спасением, смыслом и единственной нитью, связывавшей его с тем, кого он любил больше всего на свете и кто исчез, не оставив и следа. Николай провел ладонью по прохладному, гладкому металлу станка.

«Я здесь, батя, – мысленно произнес он. – Я на нашем месте. Что бы ни было».