Сборник рассказов

– 

Кто это? Кто?– закричала было бабушка, но пришедший придвинулся к ней и положил на её тёплую мокрую губу свой землистый палец.

– 

Хочешь, Ирина, мы мужа твоего заберём?– тихо на грустный распев произнёс пришелец.

– 

Как же это?!

– 

Заберём, если хочешь. Всех заберём. Всех, кто не нравится. Кто мешает.

– 

Нет,– только и сказала бабушка,– не дам.

Пришедший тихо, не поднимаясь и не говоря больше ни слова, уполз в темноту, будто утянул его кто-то.

Мой отец очень любил ноктюрны Шопена. Он нередко говорил мне: "Зоичка, я невезуч, несчастен, но эти звуки снова и снова возвращают меня к мысли о том, что в жизни есть много всего такого, что выше и важнее меня и моих проблем".

Мне не нравились ноктюрны. Каждый раз, когда я слушала их, мне по неизвестной причине виделись картины моей жизни, разные важные и неважные моменты, какими они были бы, если бы меня не существовало на свете. Представляла себе маму, которая вместо того чтобы рожать меня ругается с бабушкой. Представляла себе нашу деревню и как бы они жили там без меня. Представляла себе школу и как бы они учились там без меня. А главное представляла себе свои страшные грехи, и как бы всё было спокойно, если бы меня не было. Все эти представления возникали в моей голове без моего веления, без приказа и согласия. Как будто кто-то посылал их мне уже готовыми. И становилось мне очень страшно, потому что похоже было на то, что всё это действительно может воплотиться в жизнь.

Мой отец никогда не видел ни меня, ни маму, ни братьев, ни сестру. Он был слепым. Его странная пришедшая ниоткуда слепота заставляла нас думать, что Господь не дремлет, а всё видит и наказывает. По дому отец не ходил с тростью, а медленно шаркал, держась за стены и мебель. Он жил в комнате отдельно от мамы, там всегда было темно и пахло лечебными мазями. Этот запах казался мне очень неприятным и я всегда старалась проходить мимо этой комнаты очень тихо, чтобы отец не услышал и не позвал меня внутрь на разговор. Его жизнь состояла только из наших голосов и твёрдого дерева его кабинета. Шторы там были всегда задёрнуты, хотя свет ему бы никак не мешал. Как будто свет был отвергнут им за ненадобностью. Окна он тоже всегда плотно закрывал, и из-за этого в комнате всегда стоял неприятный запах, воздух был спёртым и каким-то неживым. Я по-моему так ни разу и не увидела отца ясно, не разглядела его, потому что при мне на свет он так и не вышел. Я не помню случая, чтобы он выходил из дома. Когда мне приходилось заходить к нему, он сажал меня на диван, а сам вставал надо мной. Ему нравилось трогать мои волосы. Я не помню ничего большего, чем это. Но это странное действие было пыткой для меня. В этой склизкой гадкой темноте его руки будто материализовавшиеся из тьмы подступали к моей голове и тянули её, тянули. Я ненавидела свои волосы. Когда я выходила из комнаты, то сразу старалась вымыть их, расчесать, привести в порядок. Но никогда не получалось. Они всё равно помнили его холодные жёсткие руки, его пальцы, длинные и цепкие. И сколько бы я их не мыла, они сохраняли эту грязную данность внутри себя. Тогда я отрезала их. Отрезала сама большими ножницами для кройки. Отчего-то на глаза навернулись слёзы, и я смотрела в зеркало на короткие пучки волос, оставшиеся на голове, но стало легче. Даже когда отец ударил меня за это, лёгкость не ушла. Я сохранила её внутри себя и возвращалась к ней в самые жуткие минуты жизни. Его руки упали на стол, будто отделившись от него, начав жить собственной жизнью, и щупали и хватали каждый предмет на своём пути. Так он нашёл меня. И наотмашь ударил по голове….

В моей семье всё творилось в странной манере: одна передряга заканчивалась, так тут же начиналась другая. Меня воспитали бессильной, безвольной, сызмальства настроенной на неудачи. Кто виноват? Ведь в грехах и ошибках детей принято винить родителей. Но так ведь и у тех родителей были свои родители. Кого винить тогда? Весь свет?

Моя мать была алчной болезненной женщиной, похожей на птицу оттого, что голова её вечно невпопад дёргалась в разные стороны. Мать страдала кататонией, тяжёлым двигательным расстройством, из-за которого не могла надолго выходить из дому. Они с отцом жили абсолютно порознь, в разных комнатах, иногда по несколько месяцев не сталкиваясь и не общаясь друг с другом. Дом был большим. Мы жили в Выборге в особняке возле замка. Нам принадлежали пять комнат во флигеле и мезонин. Я жила в одной комнате с сестрой, пока её не забрали в колонию. Отец жил в кабинете напротив лоджии, мать в спальне, задуманной для двоих, мы с сестрой в бывшей комнате слуг, просторной, но выглядещей пусто, из-за отсутствия каких-либо украшений интерьера – нас не баловали. Брат Сеня жил в закутке у кухни. В те дни, когда нас было больше, когда Веру не увели, Аркадий не уехал учится в Питер, чувствалось даже не счастье, а спокойствие. Была уверенность в том, что раз родители так решили, значит есть в этом толк и смысл. А потом я стала старше и поняла, что они такие же грешники как я сама, а может и хуже, и полагаться на их ум глупо. Мы жили неспешно, словно застыв в янтарной капле. Играли в саду, ходили к реке. Пока мне не исполнилось пять, мать была здоровее и иногда ходила к реке с нами. Бывало, ложилась на золотой песок у реки и смотрела в небо. А мы бегали вокруг, мочили ноги, приносили ей шишки. Но и это слабое счастье скоро сошло на нет. Отец ослеп, мать стала затворницей. Нам запретили далеко уходить от дома и шуметь. Постепенно власть родителей над нами отступала, потому что стала требовать лишь формального подчинения их воле. Однако, усиливалось влияние их тягостного образа жизни. Их запах распространился по дому: отец пах лекарствами, мать – маслами, их ежедневная рутина всё больше вплеталась в наше времяпрепровождение. Мы просыпались рано, в шесть, а то и в пять. В семь нам приносили кашу и чай. В восемь начинались занятия. До третьего класса дети нашей семьи воспитывались дома. С третьего класса начинали ходить в школу неподалёку. Я успела отучиться в школе год, узнать боль травли, понять жажду конкуренции. Потом отцу стало хуже, он захотел, чтобы все его дети всегда были рядом. Аркадию удалось вырваться, выпорхнуть. Мне – нет.

Отец часто приглашал меня в свою комнату. Он звал меня, и я неохотно открывала пыльную серую дверь его комнаты. За ней начиналось забытье. Шторы метались и рвались, его пресспапье падало со стола, тьма дрожала и изрыгала из себя белую пену. Если бы меня спросили, что такое ад, я сказала бы: "Ад – это кабинет отца, из которого нет выхода. Там тесно и смрадно, там слеплены воедино пласты эпох, миллиарды грешников в тишине пялятся на язвы друг друга. И они не могут раскрыть свои рты и закричать, потому что тогда придёт жуть, тогда отец вытащит из штанов свои скользкие руки и нагнётся над ними как над маленькими беззащитными детьми". В отце я никогда не видела кого-то, кто мог бы учить, советовать, помогать. Но я не могу представить себя без него, не потому что я его люблю, а скорее наоборот. Потому что его существование обрекло меня на единство с ним. Потому что он не нужен мне, совершенно не нужен, но, словно глаз или палец, неотделим. Я его плоть и кровь, и за это я всегда буду презирать себя.

"Придёт весна, Вера вернётся наконец. Наступит светлая пора, а пока переждём" – наивно бормотал мне в ухо брат Сеня. Мы сидели на лоджии, сквозь ржавые листья бросало свои косые лучи солнце, река разливалась перед нами как бескрайняя жизнь перед ребёнком: столько возможностей, столько мест, столько дел – выбирай что хочешь. Но всё это обман, вымысел, тщетный пустой разговор. Жизнь – не океан, не море и даже не река. Жизнь – болото – топкое, мрачное, вязкое. Жизнь – кара небесная. Все мы: доны, мещане, крестьяне – кем бы мы не были, хлебнём сполна. Всё это лишь только миф, что существуют люди, напрочь лишённые тяги к смерти, тяги к ошибкам и самоуничтожению. В самом же деле никто от тревожных снов не уйдёт, а жизнь и того горше.

Я пила крепкий зелёный чай, а Сеня – какао. На полу строгой каменной лоджии валялись игрушки, совочки, лопатки и бычки, оставшиеся от моей сестры Веры. Их давно уже должен был унести ветер, но по какой-то странной причине они оставались недвижимы даже под давлением сильного ветра, будто существуя в своей вакуумной реальности. Городок наш ближе к зиме всегда пустел. В этом не было ничего неожиданного, но на душу каждый раз ложилось бремя всё более беспроглядного одиночества. Я слышала перебивчивый стук отцовских ног этажом выше. Мать вздыхала и кашляла. "Когда же чёрт возьмёт вас?!"– прошептала я. Пароксизм тоски настиг меня, набросился, прижал к земле. Но я чувствовала, что сейчас в этот самый миг я могу сказать всё, что угодно, и мои слова будут услышаны. Серое небо вдруг резко осветилось, засияло как серебряное блюдо. Непрекращающийся шум стройки стих мгновенно. Вода расправилась, успокоилась.

– 

Кто мы, если не их дети?– испугавшись, крикнул мне Сеня.

И даже сердце моё, не выдержав напряжения, замолчало. Трава и листья, носимые ветром, словно каменные, упали на землю. Стая чаек резко поделилась надвое, распалась и, задрожав, заметавшись, канула в облако. Я встала, подошла к перилам и нагнулась над ними. Внизу то ли стояло, то ли сидело в складках тёмной материи чудное существо. Оно смотрела на меня красными глазами без какого-либо выражения. Его тело было восковым, но с капельками вполне человеческого пота.

– 

Зоя,– сказал он мне,– отдай их нам. Тебе они опостыли совсем, а для нас сгодятся. Отдай.

Дальше рассказывать не нужно.

Мы все прибудем поездами или мёртвые могут танцевать

Пока текут воздушные потоки. Пока изгибаются, ломаясь, сухие слабые ветви. Мелькают над головой разноцветные огни дробящихся светофоров. Жёлтые предупредительные знаки приносятся и уносятся ветром. Встают в поле, которое стремительно приближается к нам, железные башни линий электропередач. Пока свистит трава, взметённая дыханием нашего поезда, я прикрываю глаза, предчувствуя грандиозное возвращение. Я прикрываю глаза, чтобы сквозь узкие щели замечать, как наливаются алой кровью трепещущие бутоны маков, чем дальше, тем ярче. Чем ближе к конечной цели, тем болезненнее стреляют воспоминания в голове, отдавая в виски. Я отпускаю голову, и она падает на мои колени, я вдыхаю терпкий аромат пижмы, букет которой сжимаю бёдрами. Так жарко. Поезд трясётся, клокочет, мою голову откидывает назад, и я вижу, и я слышу, как поднимается к грязно – железному потолку тёплый запах пота и разнотравья. Солнце вспыхивает между деревьями как разряд молнии. Приходится щуриться, и тогда в красной темноте век мелькают тёплые пятна. Станция, и мой маленький городок. Сладкий ветер с полей и прохлада, идущая с озера. Я спускаюсь на платформу. Слышу, как гудят натруженные рельсы, а поезд тихо отчаливает к платформам других маленьких городов. Над моей головой медленно, как винт, раскручивается спираль бури, смешивающая в себе пастельную лазурь и фиолетовые раны туч. Кажется, что в следующие полчаса с неба к земле непременно сойдёт воронка урагана. Но солнце продолжает самонадеянно гореть на периферии. Гроза остановится. Без сомнений остановится под напором грядущей феерии. Небо отгородится от нас белой пеленой, заткнёт ей рваную рану, и без каких-либо адекватных причин шторм не пройдёт дальше деревень, лежащих под боком моего городка.