Мавзолей в груди

Роман Любимов

Мавзолей в груди

Глава 1

Марк был не просто жених её; он был её религией, её небосводом и почвой под ногами. Он ворвался в её жизнь не как человек, а как стихия: с громким смехом, который раскалывал скуку будней, как хрустальный бокал о край стола. Он был тем, кто знал ответы на все вопросы, даже не выслушав их до конца. Его любили женщины, видя в нём воплощённую свободу, и уважали мужчины, чувствуя в нём не соперника, а некое природное явление, которому бесполезно завидовать. Его прощали начальники, потому что его результаты всегда оказывались гениальной авантюрой, а не расчётом. Мир улыбался ему, щедро одаривая его удачей. Анна стала его избранницей, и это чувствовалось не как завоевание, а как милость, как благословение свыше. Она строила свой мир вокруг него, как часовню вокруг алтаря, где каждый её взгляд был молитвой, каждый его приход – праздником. Его любовь была яркой, но стремительной, как вспышка молнии, но не согревающей надолго. Она же копила каждое его слово, каждый жест, как священные реликвии, и с трепетом помещала их в дверцы своего нежного сердечка.

Когда он разбился на скалах во время одной из своих вылазок за "острыми ощущениями", мир не просто остановился. Он обессмыслился. Анна, получив эту новость из уст чужого, окаменевшего от жалости голоса, не подумала, что умер человек. Нет. Она подумала, что Бог её умер. Исчез источник света, тепла, гравитации. Всё, что было прочным и значимым, обратилось в пыль. Вселенная мгновенно остыла и превратилась во враждебную пустоту, где звёзды были лишь жалкими, колючими осколками того самого разбитого вдребезги алтаря. Не осталось даже боли – лишь оглушающий, вселенский вакуум, засасывающий в себя мысли, чувства и саму возможность дышать.

Первые дни прошли в лихорадке тишины. Тело существовало отдельно, как неумелая кукла: её водили, усаживали, подносили ко рту стакан с водой. Звуки доносились будто из-за толстого стекла: слова соболезнований пролетали мимо, как пули, не задевая сознания, оставляя лишь лёгкий свист в ушах. Её слух, изощрённый годами в ожидании его ключа в замке, начал предавать её самым жестоким образом. Она ловила себя на том, что замирала, всем существом впиваясь в пространство, услышав в подъезде тяжёлые, размашистые шаги – его шаги, которые она узнавала из тысячи.

Сердце бешено колотилось, кровь приливала к вискам, прежде чем разум холодно и методично, как бухгалтер, констатировал: "Это галлюцинация. Первый диагностируемый симптом. Ты сходишь с ума". И с каким-то мазохистским пристрастием она погружалась в эту иллюзию, ловила её, растягивала эти несколько драгоценных секунд между надеждой и крахом, пока реальность не обрушивалась вновь ледяным глыбами на голову. Она не ела – пища казалась прахом. Спала плохо, впадая в кошмарные сны, где он был жив, смеялся, но смотрел сквозь неё стеклянными глазами незнакомца. Запах его духов на оставшейся в шкафу курке сводил её с ума – это был не просто аромат, это был запах потерянного рая от которого кружилась голова и выворачивало душу. Она нюхала его, задыхаясь, и плакала беззвучно, потому что и слёз, казалось, больше не осталось – лишь сухая, бесконечная пустыня внутри.

Глава 2

Горе, господа, имеет свою иерархию, свою строгую карьерную лестницу, и подняться на её вершину – значит достигнуть совершенства в искусстве страдания.

Сначала – острый психоз, опьянение смертью. Это огненная буря, в которой всё горит: разум, память, будущее. Это время, когда в квартиру звонят и стучат, а ты сидишь за дверью, прижав ладонь к губам, боясь выдохом подтвердить реальность происходящего. Это паника, которая заставляет запирать на ключ шкаф с его вещами, потому что прикоснуться к ним – всё равно что дотронуться до раскалённого металла. Это состояние вне времени и смысла.

Потом, когда силы на бурю иссякают, наступает вторая стадия – тупая, животная, всепоглощающая боль. Она не горит, она ноет. Душа чувствует себя избитой до полусмерти; каждое воспоминание – это удар по свежему, не заживающему синяку. Ты просыпаешься от неё и засыпаешь с ней. Она становится фоном, низким гулом в ушах. Мир в эту фазу превращается в плоскую декорацию. Краски выцвели. Звуки приглушены. Пища не имеет вкуса. Люди – лишь силуэты, двигающиеся за матовым стеклом. Ты существуешь в аквариуме собственной боли, и её вода – единственная известная тебе среда.

А затем, когда и на боль не остаётся душевных сил, наступает самое страшное, самая высшая ступень: привычка. Скорбь перестаёт быть состоянием и становится ремеслом. Анна стала в этом ремесле виртуозом.

Днём она была функциональным, почти исправным призраком. Она ходила на службу. Место переписчицы в архивной конторе было идеальным – тут ценилось безмолвие, аккуратность и полное отсутствие души. Её пальцы, холодные и точные, механически выводили на бланках чужие судьбы. Чернильный запах смешивался с запахом пыли. Её губы могли сложиться в подобие улыбки в ответ на шутки коллег; она могла кивнуть на вопрос о погоде. Её называли "крепкой", "взяла себя в руки". Они не видели, что эти руки держали не себя, а тщательно выстроенную скорлупу.