Сомнамбула

3 глава. Зеркальный лабиринт

Театр «Эпимелиус» при свете дня был не менее пугающим, но уже по-иному. Солнечные лучи, пробиваясь сквозь запыленные окна, вытягивали из полумрака не призраков, а унылую, неприкрытую реальность. Они обнажали паутину в углах, трещины на штукатурке, потертости на бархате кресел и толстый слой пыли, лежащий на всех поверхностях, как саван. Воздух, все еще густой и затхлый, теперь был насыщен еще и запахом свежей краски, скипидара и старого дерева, которое Марк пытался оживить своими руками. В этом пространстве, балансирующем между запустением и попыткой возрождения, и оказалась Алиса Демидова.

Она пришла ровно в четыре, как и договаривались. Стояла у тяжелых деревянных дверей, не решаясь войти, словно за ними находился не театр, а портал в иное, враждебное измерение. Ее пальцы сжимали ручку простой холщовой сумки, где лежали блокнот и несколько карандашей – ее щит и мечи в этом непонятном ей мире. На ней была все та же безупречно серая юбка-карандаш и блузка, но сегодня поверх наброшен был бежевый тренч, застегнутый на все пуговицы, словно защитный кокон.

Когда она все же вошла, ее поразила тишина. Не та, благоговейная тишина библиотеки, а гнетущая, звенящая пустота огромного, нежилого пространства. Ее шаги по партеру отдавались гулким эхом, предательски громким. Марк ждал ее на сцене. Он стоял спиной, разглядывая что-то в своем телефоне, и его фигура в потертых джинсах и темной футболке казалась инородным, но неотъемлемым элементом этого хаоса. Рядом с ним, прислоненные к стене, стояли несколько больших, в потрескавшихся рамах, зеркал.

Услышав ее шаги, он обернулся. Его лицо не выражало ни радости, ни удивления – лишь холодную, сосредоточенную оценку.

– Вы пришли, – констатировал он, убирая телефон в карман. Его голос прозвучал громко в тишине. – Я начал думать, что вы передумали.

– Я сказала, что приду, – тихо ответила Алиса, останавливаясь у самого края сцены, не решаясь подняться на нее. Ее взгляд скользнул по зеркалам, и ей стало не по себе.

– Поднимайтесь, – скомандовал он, жестом приглашая ее. – Не бойтесь, она не укусит. По крайней мере, не сегодня.

Его шутка, мрачная и неуместная, заставила ее внутренне сжаться. Она медленно поднялась по узкой деревянной лестнице сбоку от сцены, ощущая каждый скрип половиц под каблуками как личное предательство.

– Итак, – Марк подошел к зеркалам и провел рукой по пыльной поверхности одного из них, оставив четкий след. – Начнем с основ. Смотрите.

Он взял одно из зеркал, большое, в позолоченной, облупившейся раме, и поставил его прямо напротив нее.

– Смотрите на себя, – повторил он, и в его голосе прозвучала сталь.

Алиса неохотно подняла глаза на свое отражение. Она увидела знакомую бледную женщину в строгой одежде, с гладко зачесанными волосами и испуганными глазами. Все было как всегда. Она всегда избегала долго смотреть на себя в зеркала – в них было слишком много правды, слишком много мельчайших деталей, которые она предпочитала не видеть.

– Что я должна увидеть? – спросила она, пытаясь отвести взгляд.

– Не отворачивайтесь, – его голос стал резким. – Смотрите. Вы изучаете материал, верно? Так вот ваш материал. Вы. Ваше тело. Ваше лицо. Что оно выражает?

– Ничего, – прошептала она, чувствуя, как по ее спине бегут мурашки. – Оно выражает то, что я здесь, против своей воли.

– Нет, – он шагнул ближе, и его тень упала на нее, смешавшись с ее отражением. – Оно выражает страх. Сжатие. Оно пытается стать как можно меньше, занять как можно меньше места в этом мире. Оно просит прощения за свое существование.

Его слова ударили ее с неожиданной силой. Они были жестокими, но… точными. Именно это она и чувствовала всегда.

– А теперь, – он взял еще одно зеркало и поставил его сбоку от нее, создавая двойное отражение.

– Посмотрите, как этот страх искажает вас. Видите? Один ракурс – и вы жертва. Другой – и вы просто тень.

Он двигал зеркала, меняя углы, заставляя ее видеть себя со всех сторон – со спины, в профиль, снизу. Она видела, как напряжена ее шея, как сгорблены плечи, как неподвижны, зажаты ее руки. Она видела себя не цельной личностью, а набором дефектов, углов и линий напряжения. Это было пыткой.

– Я… я не могу, – сказала она, закрывая глаза.

– Можете, – его голос прозвучал прямо у ее уха. Он стоял так близко, что она чувствовала исходящее от него тепло. – Откройте глаза. Смотрите. Найдите там что-то еще. Гнев. Ярость. Желание. Что угодно. Но найдите это.

Она заставила себя открыть глаза. В зеркалах ее окружало теперь множество ее отражений – испуганных, зажатых, одинаково нелепых. Она чувствовала, как по ее щекам текут слезы, но даже плакала она как-то тихо, почти бесшумно.

– Почему вы это делаете? – выдохнула она, глядя на его отражение, стоящее за ее спиной, как тюремщик.

– Потому что за этой маской, которую вы носите, должно быть что-то еще, – ответил он, и его глаза в зеркале горели мрачным огнем. – И я хочу это увидеть.

Он провел с ней так больше часа, заставляя ее смотреть на себя, комментируя ее позу, ее взгляд, малейшее движение. Он был безжалостным режиссером, а она – плохим, неподатливым материалом. Когда он наконец отпустил ее, она была совершенно опустошена. Ее ноги едва держали ее. Она чувствовала себя раздетой догола, вывернутой наизнанку перед этим странным, жестоким человеком и его зеркалами.

– До завтра, Алиса, – сказал он, когда она, спотыкаясь, шла к выходу. – Не опаздывайте.

Она не ответила. Она просто бежала, бежала из этого проклятого места, на улицу, под открытое небо, жадно вдыхая воздух, не отравленный пылью и его взглядом.

Ночь опустилась на город, как бархатный полог. В квартире Алисы царил привычный порядок. Она приняла душ, смывая с себя ощущение липкой пыли и чужого взгляда, надела свою самую мягкую, уютную пижаму и попыталась читать. Но слова расплывались перед глазами. Она видела только свои испуганные глаза в зеркалах Марка. Слышала только его голос: «Найдите там что-то еще. Гнев. Ярость. Желание».

Она легла спать рано, надеясь, что сон принесет забвение. Но сон принес нечто иное.

В тот вечер Марк не уходил из театра. Он сидел в своей гримерке, превращенной в некое подобие жилого помещения, и пил вино прямо из горлышка бутылки. Он думал об Алисе. О ее слезах. О ее страхе. Он чувствовал себя подлецом, садистом. Но иное, более сильное чувство – одержимость – заглушало голос совести. Он был уверен, что за этой хрупкой оболочкой скрывалось нечто великое. И он должен был выпустить это на свободу, чего бы это ни стоило.

Он снова вышел на сцену. Он не надеялся уже ни на что. Он просто сидел в темноте, всматриваясь в ту самую точку, где она появилась в прошлый раз. И тогда он почувствовал это – едва уловимое изменение в атмосфере. Воздух сгустился, зарядился статическим электричеством. И из мрака, как и тогда, выплыла она.

Лена.

Но на этот раз она была другой. Она не была призрачной, загадочной незнакомкой. Она шла по сцене с уверенностью хозяйки, владелицы этого пространства. На ней была его рубашка – та самая, темная, из мягкой ткани, что висела в его гримерке. На ней только его рубашка. Полы ее едва прикрывали ее бедра, обнажая длинные, стройные ноги. Ее волосы были распущены, и в них, казалось, была запутана вся тьма ночи. В руке она держала небольшой листок бумаги.

Она подошла к нему, и ее глаза сияли в полумраке не дикой свободой, а чем-то иным – знанием, властью, насмешкой.

– Ну что, режиссер, – ее голос был тем же, низким и хриплым, но в нем появились новые, ядовитые нотки. – Устроил сегодня экзекуцию моей бедной сестричке? Заставил ее поплакать перед зеркалами? Молодец. Отличное начало.

Марк встал. Он был ошеломлен. – Ты… ты знаешь о ней?

– Я и есть она, милый, – она усмехнулась, и ее улыбка была острой, как лезвие. – Просто та часть, которую ты еще не приручил. И не приручишь.

Она подошла к нему вплотную и сунула листок бумаги ему в руку. – Держи. Сувенир.

Он развернул его. На бумаге, его же собственным, нервным, размашистым почерком, было написано: «Она чувствует каждое твое прикосновение. И ей это нравится. Она просто боится в этом признаться».

Он поднял на нее взгляд, и в его глазах читался ужас и потрясение. – Как… Откуда у тебя это?

– Я же сказала – я ее часть, – она провела пальцем по его щеке. Ее прикосновение было обжигающим. – Ты думаешь, то, что ты делаешь с ней днем, не отражается на мне? Ты думаешь, я ничего не чувствую? Каждое твое слово, каждый твой взгляд – это игла, которую ты вонзаешь в нас обеих. И знаешь что? – Она наклонилась и прошептала ему на ухо: – Мне это нравится.

Затем она отошла на шаг и медленно, с вызывающей театральностью, стала расстегивать пуговицы на его рубашке. – А теперь, – сказала она, сбрасывая рубашку на пол, – ты будешь иметь дело со мной. Не с той испуганной мышкой, а с той, кого ты так жаждешь. Но помни – платить за это придется ей.

Ее поцелуй был не просто страстным. Он был завоевательным. В нем не было вопроса, было только утверждение своей власти. Она толкнула его на пол, на тот самый бархат, и ее тело, горячее и живое, прижалось к нему. Ее руки были повелительными, ее губы – требовательными. Она вела себя так, словно он был ее собственностью, игрушкой, которую она может использовать по своему желанию.

Их соитие было не любовью, не страстью, а битвой. Битвой за контроль, за душу той, что была не здесь. Марк, охваченный вихрем противоречивых чувств – влечения, ненависти, страха, одержимости – отвечал ей с той же яростью. Он впивался пальцами в ее кожу, пытаясь оставить свои следы, свои метки на этом загадочном, двойном существе. Она же лишь смеялась, ее смех был звонким и безумным, эхом разносившимся по пустому залу.

– Она ненавидит тебя за это, – шептала она ему на ухо, пока их тела двигались в древнем, животном ритме. – Она ненавидит тебя за то, что ты видишь ее такой. А я… я обожаю тебя за это. Продолжай в том же духе, режиссер. Ломай ее. А я буду собирать осколки.

Когда все кончилось, она поднялась с него так же легко и грациозно, как и опустилась. Она подобрала с пола его рубашку и надела ее.