Полная версия
Эхо Первых
Свет на потолке мигает лениво, будто раздумывает – работать дальше или сдаться.
На дальней стене тянется низкая полка с книгами.
Бумажные – те же упрямые свидетели прошлого, что и в зале брифингов. Здесь они смотрятся ещё чужероднее среди подогревателей, подносов и пустых столов.
Их больше не печатают: бумагу берегут под чертежи и техдокументацию.
Говорят, часть этих томов когда-то привезли с Земли, ещё в те времена, когда она была центром всего. Теперь они стоят здесь не ради чтения, а как напоминание о мире, который остался далеко позади.
Подхожу ближе.
Пыль тонким слоем лежит на переплетах.
Пальцы касаются корешка, и буквы проявляются под светом:
«Марсианские хроники. Рэй Брэдбери.»
Невольная улыбка. Почти насмешливая.
Писатель с Земли, придумавший колонии на Марсе, так и не увидел ни одного запуска – и всё же его книга стоит здесь, в сердце действующей базы, на настоящем Марсе.
Разворот на случайной странице.
Запах бумаги и времени – словно кто-то оставил в ней дыхание прошлого.
Строка на белом фоне:
«Мы всегда оставляем на планетах следы.
Даже когда думаем, что просто идём мимо.»
Книга мягко закрывается.
Улыбка исчезает.
Иногда возникает мысль: мы – тоже чья-то хроника. Просто автор пока молчит.
Том возвращается на полку.
Взгляд – на часы.
Три тридцать.
По-прежнему по земному времени.
Земля, которой больше нет, всё ещё диктует ритм тем, кто продолжает двигаться дальше.
Наверное, так и выглядит вечность: не когда живешь бесконечно, а когда тебя продолжают измерять.
Планшет оказывается в руках.
Отчёт по миссии просматривается автоматически, как давно выученная процедура.
Системы готовы.
Корабль готов.
Осталось подготовить себя.
Сон всё равно не придёт – перед стартом никто не спит.
Сон – роскошь для тех, кто остаётся.
Выход в коридор.
Он пуст.
Воздух стал холоднее – ночью станция всегда остывает, и металл стен будто сокращается, собирая себя ближе к сердцу конструкции.
Шаги звучат глухо и ровно – будто станция отвечает каждым ударом пола:
я здесь, я жду, идём.
Станция – сеть куполов, соединённых переходами.
Достаточно большая, чтобы в ней можно было заблудиться, и достаточно компактная, чтобы всё ещё ощущать её как единое целое.
Купола распределены по секторам: жилые, лабораторные, тренировочные, административные.
Между ними проходят стеклянные тоннели – бронестекло третьего класса с полимерной прослойкой, рассчитанной на разгерметизацию.
Ночью переходы светятся над песчаной пустыней мягкими линиями огней.
Иду по тоннелю.
Шаги отдаются мягким эхом, будто пространство слышит меня и отвечает.
За стеклом переливается марсианский песок – тихо, без спешки, как часы, которые не торопятся.
Останавливаюсь ближе к стене.
Прикладываю ладонь к холодной поверхности бронестекла.
Металл под пальцами отдает вибрацией – почти незаметной, но достаточно ощутимой, чтобы понять: станция не спит.
В такие моменты ясно: впереди что-то большее, чем просто запуск.
Здесь ночь не скрывает мир. Свет от куполов цепляется за пыль в воздухе, и Марс остается видимым даже в три часа ночи – будто планета не умеет быть тёмной. Не красный, как на ранних снимках, а блеклый, пыльно-оранжевый, затянутый прозрачным туманом.
Ветер почти не слышен, но видно, как он движет песок, рисуя спирали.
Мир за стеклом кажется нереальным.
Так мало звуков, так много пустоты.
Иногда, глядя на эту планету, появляется ощущение, что она ждала слишком долго – и теперь просто наблюдает, как мы пытаемся вписаться в её тишину.
По тоннелю навстречу идут двое – курсанты.
Молодые, в серых униформах Академии Орбитальных Сил.
Шаги неровные, будто гравитация Марса всё ещё чужая.
Когда проходят мимо – кивают, не замедляясь.
– Доброй ночи, капитан.
– Доброй, – отвечаю тихо.
Они проходят, их шаги растворяются в гуле тоннеля.
Один из них – совсем мальчишка, может, двадцать.
Последние курсы.
Через неделю, может две, распределение.
Кого-то оставят на орбите, кого-то отправят на базы Юпитера, а кому-то повезёт попасть на поверхность.
Поверхность Марса считается тихим местом.
Здесь нет угроз, нет боевых столкновений, нет ничего, кроме ветра и песка.
Сепаратисты, которым удалось выжить после Колониальной войны, давно разбросаны по системе, слишком далеко, чтобы угрожать.
Да и кому придёт в голову атаковать планету, над которой висит военная академия – с орбитальными батареями, флотом учебных истребителей и тысячами молодых, но обученных военных.
Я помню, как сама ходила в такой форме – серый воротник, белый ремень, шаг с прямой спиной.
Тогда казалось, что вся жизнь впереди, что звёзды ждут только тебя.
Теперь я знаю: звёзды не ждут никого.
Они просто есть.
А мы летим к ним, как насекомые на свет, чтобы сгореть красиво.
В стекле снова появляется моё отражение – маленькое, почти незначительное рядом с огромным пространством тоннеля.
И в каждом отражении – немного другая я.
С каждым шагом кажется, что что-то во мне остаётся позади, слой за слоем.
В конце тоннеля уже проступает купол ангара – свет внутри мерцает холодным голубым оттенком, словно там бьётся скрытое сердце станции. Где-то в глубине стоит «Рейгаль» – тихий, собранный, будто ждущий сигнала к пробуждению.
Здесь всё тише.
Вентиляция гудит ровнее, свет мягче.
Станция будто старается не мешать тем, кто спит.
Передо мной – широкая арка с обозначением «Сектор проживания».
Под ней – четыре ответвления, четыре коридора.
Каждый подсвечен своим цветом.
Синий – солдатский, где живут те, кто несет дежурства и патрули.
Белый – научный, там вечерами слышны голоса и смех.
Золотистый – гражданский, для тех, кто обслуживает базу, инженеров, связистов, медиков.
И красный – офицерский.
Мой.
Красные линии тянутся вдоль пола, пульсируют тусклым светом, указывая путь.
Иногда кажется, что они живут – реагируют на шаги, ускоряются, если идешь быстрее.
Эту систему придумали сто лет назад, чтобы в случае нападения можно было быстро определить, где находятся каюты нужных рангов.
Чтобы эвакуировать офицеров, защитить данные, вывести ученых.
Но сейчас это просто традиция.
Цвет остаётся – необходимость почти исчезла, но смысл всё ещё работает в фоне.
Теперь офицеров называют «краснокоридорными», ученых – «белыми», гражданских – «золотыми».
И только солдаты шутят, что «синие» – единственные, кто всё ещё не спит.
Я иду по своему коридору.
Он длинный, узкий, со звукоизоляцией – шаги глушатся, воздух более спертый.
Стеновые панели сделаны из кералита; на них заметны следы ремонта – база видела многое, и это ощущается.
Воздух пахнет озоном и чем-то едва уловимым – то ли пылью, то ли металлом после сварки.
Моя каюта – пятая от конца.
Я останавливаюсь, взмахиваю рукой перед сенсором.
– Алиса, доброго вечера, – сообщает станционный ИИ ровным голосом с легким эмоциональным модулем.
– Ночь, – говорю ровно. – Давно уже.
Дверь отъезжает в сторону.
Я вхожу.
Комната чуть больше капсулы – три с половиной шага в ширину и около шести – в длину.
Здесь всё рассчитано на необходимость, а не на комфорт. Стены гладкие, серые, с едва заметными линиями технических панелей. Слева – компактная откидная кровать, встроенная в нишу; справа – узкий стол, почти полка, с точечным светом над ним.
У дальней стены – гермодверь душевого отсека. Крошечное пространство, не больше трех квадратных метров, но достаточное: тонкая панель очистки воздуха, складной душ, две полки и зеркало, которое иногда запотевает даже при идеальной вентиляции.
В углу – модуль хранения: три ячейки, закрытые магнитными створками. Ничего лишнего. Даже воздух здесь кажется упорядоченным – словно станция не терпит хаоса и напоминает: всё, что не имеет функции, здесь не приживается.
Над столом голографический экран, небольшая полка с тремя книгами и металлической фигуркой корабля.
Фигурку мне подарили на выпуске из Академии – модель моего первого истребителя, «Ястреб-М2».
На корпусе до сих пор видна тонкая царапина. Я оставила её специально – такая же была на настоящем борту.
Ту отметину я получила на первом самостоятельном полете. Я тогда слишком резко вошла в стыковочный коридор и задела маркерную направляющую – ничего критичного, просто краска и металл встретились раньше, чем должны были. Инструктор сказал, что это – цена за уверенность, которая идет впереди опыта.
На модели я повторила линию точно – чтобы помнить, с чего всё началось. Иногда мне кажется, что эта царапина напоминает куда больше, чем сама модель.
Справа – узкая кровать, покрытая серым одеялом.
Рядом – шкаф, в котором висят две формы: рабочая и черная повседневная.
Обе идеально выглажены.
Я не люблю хаос.
Я разуваюсь, снимаю одежду и прохожу к душевому отсеку.
Стены там из стеклокерамики, свет рассеянный, приглушенный.
Вода льётся почти без звука – не каплями, а ровным потоком, как туман.
Технология рециркуляции, экономия жидкости, она сразу испаряется, конденсат возвращается в систему.
Я стою под тонким водяным туманом и просто дышу.
Тело будто вспоминает, что оно живое.
Плечи расслабляются, дыхание выравнивается.
Провожу ладонями по волосам – влажные пряди скользят между пальцами, голубая прядь отливает в нежном свете почти серебром.
В такие моменты забываю, где нахожусь.
Кожа помнит тепло, дыхание становится тише.
Без титулов. Без миссий. Только я.
Стоит отключить душ – и скрытый осушитель оживает, прогоняя тёплый воздух вдоль кожи, пока не исчезает последняя капля.
Система осушения отключается, и помещение снова наполняется ровным, спокойным воздухом. Я все-же беру полотенце – не потому что нужно, а потому что так привычнее. Ткань немного жёсткая, флотская, и в этом прикосновении есть что-то настоящее, не механическое.
Одеваюсь: регламентный ночной комплект – тёмный, почти чёрный, из термоткани. Тонкий, эластичный, рассчитанный на поддержание температуры и сон в невесомости. Сначала базовый слой, потом легкая куртка с короткой молнией и высоким воротником. Манжеты фиксирую плотно.
Форма для сна – но всё равно форма.
Дисциплина остается даже там, где никто не смотрит.
Слишком давно служу, чтобы расслабляться даже на ночь.
Подхожу к столу.
Над поверхностью мерцает экран, уведомление мигает тихо, без звука: «Подготовка к миссии: 98%.»
Остаются мелочи.
Но в них – всё.
Я выключаю экран и смотрю на модель истребителя.
Металл отражает свет.
Пальцем касаюсь кромки крыла.
Когда-то мне казалось, что это и есть предел мечты – летать быстро, точно, красиво.
Теперь я лечу не ради скорости.
Теперь я лечу ради понимания.
Я ложусь в кровать. Термокомплект подстраивается под тело – тепло распределяется равномерно, будто кто-то аккуратно поправил одеяло. Свет над головой тихий и ровный, похожий на искусственное ночное небо.
Марс спит.
Станция дышит.
А я – просто жду.
Минуты идут, но я их не считаю.
В этой тишине время не течет – оно стоит, как вода в невесомости.
И в этом ожидании память сама выныривает.
Издалека. Из детства.
Я вспоминаю, как мы с отцом летали на Землю.
Тогда такие перелёты были уже редкостью – не запрещены – просто необходимость исчезла. Земля перестала быть центром.
Политические управления давно перенесли на орбиту, экономику – на колонии, а жизнь – в купола.
Но отец любил возвращаться туда.
Он говорил, что человек без Земли быстро забывает, откуда он.
Мы прилетали в Москву.
Город тогда уже был наполовину под куполом – климат держали стабилизаторы, воздух фильтровали сквозь плазменные решётки, но небо всё ещё оставалось настоящим.
Голубым.
Настоящим – не имитацией, а небом, которое дышит само по себе.
Когда купол раскрывали на несколько часов в день, ветер пах травой и камнем.
Мы ходили по ВДНХ.
Это место, казалось, не меняется никогда.
Когда-то – выставка достижений народного хозяйства, потом – центр научных разработок, а к тому времени – огромный музей истории человечества.
Павильоны соединялись стеклянными галереями, внутри сверкали стеклянные своды – от старинных до новых, почти прозрачных.
Мой любимый был – музей космоса.
Он стоял в том же месте, что и сотни лет назад, только теперь вырос в целый комплекс.
Семь павильонов, связанных переходами.
Один – исторический, с портретом Юрия Гагарина и макетом «Востока». Остальные шесть – новые, каждый посвящён своей эпохе.
Первый – покорение орбиты.
Второй – эпоха орбитальных станций.
Третий – частные компании, SpaceX, Blue Origin, C-Dragon.
Четвертый – первые миссии на Марс и Венеру.
Пятый – начало колониальной эпохи.
Шестой – военно-космическая эра.
И седьмой – тот, где всё было уже моим временем.
Павильон современных межпланетных кораблей.
Высокие, как храмы, залы.
Полированные панели, голограммы кораблей, реальные двигатели.
И над всем этим под потолком – темный, как ночь, истребитель серии «Ястреб».
Первый корабль нового поколения, созданный уже не на Земле, а на орбитальных верфях Марса.
Я стояла под ним тогда, глядя вверх – на корпус, на крылья стабилизации, на глянцевую броню, – и чувствовала, как внутри что-то сдвигается.
Не страх.
Не восхищение.
А странное знакомое чувство – будто он зовёт.
Не словами, конечно.
Скорее возможностью.
Отец сказал:
– Видишь? Это не аппарат. Это – путь.
Тогда я не поняла.
Для меня это был просто «Ястреб-М2»: корпус, тяга, система фиксации, орбитальные координаты.
Машина, которая реагирует на движение рук и слушается алгоритмов.
Теперь понимаю.
Путь – это не курс в навигационной системе и не точка назначения.
Это выбор, который приходится подтверждать снова и снова:
подняться выше орбиты, чем разрешено;
идти за сигналом, которого не должно существовать;
и продолжать – даже когда никто не объяснил, зачем.
Путь – это не расстояние.
Это решение.
Каждый раз – заново.
А Земля…
Она осталась позади.
Живой, но усталой.
Прекрасной, но чужой.
Она выглядела так, словно была фотографией, пережившей десятилетия – дорогой сердцу, но утратившей яркость.
И когда наш корабль поднимался с неё, я впервые подумала, что однажды мы больше не вернёмся.
Воспоминания медленно рассеивается.
Краски прошлого тускнеют, будто их втянул вакуум.
Становится снова тихо.
Я поворачиваю голову.
На панели у изголовья мерцают цифры: температура за бортом, давление, марсианское время – 02:48, земное – без четверти четыре.
Показатели ровные, дыхание станции – размеренное.
Всё готово к утру, которого пока нет.
Тонкая полоска иллюминатора пересекает стену тусклым светом.
За толстым стеклом – Марс.
Красная пыль дрожит в свете прожекторов – будто у планеты есть сердце.
Кажется, он слушает.
Ждёт.
Пятнадцать минут.
И начнётся то, ради чего мы готовились столько лет.
Пятнадцать минут – и я взойду на борт.
А дальше – пути обратно уже не будет.
Глава 3
«Тот, кто знает путь, идёт без света,
ибо свет ослепляет.
Тот, кто идёт во тьме, видит дальше других.»
– Дао Дэ Цзин, глава XXVI.
Пятнадцать минут.
И начнется то, ради чего мы готовились столько лет.
Пятнадцать минут – и я взойду на борт.
А дальше пути обратно не будет.
Парадная форма ждет в шкафу. Одеваюсь быстро: слой за слоем, без лишних мыслей.
На лацканах рукавов знак капитана колониального флота – четыре звезды.
Чистое серебро без эмали.
Рукава ложатся по фигуре ровно, каждая складка – будто вымерена.
Перчатки – из плотной чёрной кожи, мягкой и прочной, с двойным швом по внутренней стороне ладони.
Запах у них характерный – плотный, как у вещей, созданных не для красоты, а для службы. На пальцах, при движении, кожа поскрипывает тихо, как натянутые струны.
Ремень туго охватывает талию – чёрный, гладкий, с металлической пряжкой.
На нём, немного левее, подвешен кортик с рукоятью, в которую врезан рубин – капля света в белизне формы.
Белая форма, черный ремень, золотая вязь – простые цвета, но вместе они создают тот самый контраст, в котором виден весь смысл службы.
Форма не украшает, она дисциплинирует.
Я застегиваю последний крючок на воротнике.
Ткань чуть натягивается, и золотая вязь блеснула под светом панели.
Теперь всё на месте.
Сенсор улавливает движение – дверь открывается.
Холодный свет коридора режет глаза.
За стеной – глухие вибрации генераторов, запуск энергосетей.
База просыпается.
Переступаю порог – и тональность меняется. Здесь перед вылетом всё кажется более сосредоточенным, даже тишина.
Слышно, как где-то внизу активируются турбины, в доках перекликаются голоса инженеров, короткие команды.
Жизнь, собранная в металл.
Коридор передо мной тянется прямо, красные линии по полу ведут в сторону шлюзов.
Пять минут хода.
Линии маршрутов отмерены не временем – дыханием.
Я выхожу.
Шаги отбивают ритм, знакомый до автоматизма.
Без пяти четыре.
Через пять минут – док.
Через шестьдесят – вылет.
А дальше – пустота, куда не возвращаются те, кто однажды решился идти без света.
Иду быстрым шагом.
По обе стороны – герметичные двери, освещенные ровным светом.
Красные линии вдоль пола пульсируют, словно подсказывают направление.
Воздух густой, сухой, пахнет фильтрами и нагретым металлом.
Впереди одна из дверей открывается, и из нее выходит человек.
Высокий, широкоплечий, седые волосы коротко подстрижены, на мундире – генеральские знаки различия.
Я останавливаюсь резко – и тело по привычке делает еще полшага вперёд.
– Генерал, доброе утро, – голос выходит чётко, спокойно.
Выпрямляюсь, поднимаю подбородок, подтягиваю воротник.
Он подходит ближе.
В движениях – нет спешки.
Его глаза смотрят внимательно, чуть устало, но с тем теплом, которое не нуждается в словах.
Рука касается ремня – он поправляет кортик, чтобы подвес лег ровнее.
Проверяет взглядом застежку, кивает.
Слегка, почти незаметно, похлопывает меня по плечу.
– Давай, Алиса, командуй.
Тебя ждут на корабле.
Его голос низкий, глухой – напоминает вибрацию маршевого двигателя, ровную и уверенную. В нём нет приказа – только доверие.
Он знает, куда я иду.
Знает, что не вернусь такой же.
Я коротко киваю.
Ни улыбки, ни слов.
Просто шаг вперед – мимо него, к шлюзу.
Шаги гулко звучат в коридоре, перекрывая вибрацию пола.
За спиной его голос уже тихо уходит в шум базы:
– Удачи, капитан.
Он знал моего отца.
Наверное, видел во мне его шаг.
Коридор впереди заканчивается шлюзом.
Я прикладываю ладонь к панели – сенсор считывает контакт, зелёная линия проходит вдоль стекла.
Двери открываются.
И мир меняется.
Передо мной ангар.
Огромный, как город.
Сотни прожекторов заливают пространство холодным белым светом, отражаясь от металла стен.
Воздух дрожит от вибрации, запаха топлива и озона.
Звуки – голоса, команды, удары инструментов, рёв маршевых систем – сливаются в одно живое дыхание.
В самом центре, на платформе, стоит он.
«Рейгаль».
Черный, с матовым переливом и плавными линиями корпуса. Массивные маршевые двигатели подсвечены мягким голубым светом. Крылья-стабилизаторы сложены, как у хищника перед броском. По корпусу проходят тонкие световые трассы энергоконтуров – аккуратные, точные, словно встроенная схема. Он выглядит так, будто создан не только для полёта – но для превосходства.
Я иду по мостку.
Под ботинками отзывается лёгкий резонанс – не дрожь, а ровный такт работы систем.
Звук шагов глотает металл и воздух – здесь всё создано, чтобы слушать машину, а не людей. Техники на постах поднимают взгляды.
Кто-то на секунду замирает с инструментом в руке, кто-то просто едва заметно кивает.
Не приветствие – признание. Они знают, куда я иду.
И никто не спрашивает «зачем».
Шлюз открывается беззвучно – не механически, а будто уступая.
Внутри – мягкий свет, полы из серого композита, стены с встроенными панелями управления.
Воздух пахнет чистотой фильтров и свежей смазкой.
На центральной палубе свет не броский – дежурный режим. Не тьма и не яркость – ровное, выверенное освещение, какое включают на кораблях перед операциями: чтобы глаза не уставали, чтобы внимание оставалось острым, чтобы тени не прятали угрозы.
Справа и слева – герметичные двери в исследовательский отсек и жилой сектор.
Прямо – мостик.
Сердце корабля.
Я поднимаюсь по трапу. Коридор чуть сужается, ступени короче, чем на стандартных моделях – сделаны под ускоренную посадку экипажа. С каждым шагом свет становится ярче – не ослепляюще, а как рассвет, который поднимается не над горизонтом, а внутри самого корабля.
Словно он узнаёт меня – и просыпается.
За стеклянной перегородкой видно панели, мониторы, купол навигационного обзора.
Тени офицеров движутся плавно, кто-то проверяет системы, кто-то вносит последние данные в маршрут.
– Капитан на мостике!
Голос звучит громко, и мгновенно всё замирает.
Шум приборов остаётся, но люди – встали.
Как единый организм.
Мой первый помощник делает шаг вперёд.
Высокий, худощавый, короткие тёмные волосы, взгляд спокойный.
На груди эмблема службы пилотирования, под ней имя: Лейтенант Павел Корвин.
– Все системы готовы, капитан, – говорит он ровно. – Топливные контуры прогреты, энергосети стабильны. Док-контроль подтверждён.
Я киваю, прохожу мимо, останавливаюсь перед обзорным куполом.
За ним виден ангар – гигантское пространство, прожектора, платформы, движение людей.
Всё, что останется позади через несколько минут.
– Хорошо, лейтенант, – тихо говорю. – Подготовить все системы к запуску. Через десять минут – отчёт о готовности.
Он отвечает коротко, как и положено:
– Есть, капитан.
Я остаюсь у стекла.
В отражении – белая форма, золотой орнамент, тонкая голубая прядь.
И где-то за всем этим – красная пыль Марса, тихая и холодная, как дыхание времени.
На панели передо мной вспыхивает эмблема флота: три пересекающихся кольца – символ объединённых колоний.
Под ней бегут строки:
ПРОГРАММА «ГЕЛИОС»
МИССИЯ: «РУБЕЖ-9»
КОМАНДИР: КАПИТАН А. ВЕРЕСКОВСКАЯ
Ниже – список предыдущих экспедиций.
«Рубеж-1» – потеря сигнала на орбите Нептуна.
«Рубеж-2» – телеметрия оборвана через 47 часов.
«Рубеж-3…8» – отчёты закрыты, доступ ограничен.
После них осталась только тишина.
Я смотрю на экран и говорю тихо, но чётко:
– “Рейгаль”, активация миссии «Рубеж-9».
Голос системы отвечает:
– Подтверждён допуск капитана.
– «Рубеж-9» активирован.
– Шлюзы ангара готовятся к разгерметизации.
– Просьба экипажу занять штатные места.
